Как-то непроизвольно. Словно подхваченный и увлеченный стремниной. У него не было больше сил противиться. Даже главная цель — сломить Парандзем и поставить ее на колени, — даже она стала вдруг второстепенной. Первостепенной целью стало утоление жестокости и самодовлеющая беспощадность, которая подобна скатывающемуся под гору снежному кому: чем дальше, тем лютей. И как ни странно, он смекнул, в чем тут дело. Понял, что жалеет Парандзем. И потому, что жалел, он ее мучил, а потому, что сострадал, терзал ей душу.
— Завтра, — повторил он, тяжело дыша.
Парандзем быстро поднялась и отчаянно, исступленно, уже поверив известию — она поверила ему с первых же слов, — бросилась на мужа.
— Я оставлю тебя в покое. Клянусь чем хочешь... Но скажи, что ты лжешь... Умоляю тебя... Скажи! Ты же видишь, я побеждена. Скажи, скажи!
— Завтра ты увидишься с ним. Гнел посоветует тебе, как быть.
Царь оттолкнул ее. Парандзем безвольно упала и, до крови кусая губы, приглушенно заплакала у его ног.
Она ненавидела сейчас Гнела. Сильнее, чем царя. И мысленно молила бога, чтобы Гнел умер. Жив? Гнел жив? Какой еще Гнел? Кто он такой, Гнел? Давнишний сон, жуткое видение, сладостный обман. Нет, он должен умереть. Царь сам убьет его. И пусть у богомерзкого этого человека не дрогнет рука. Она вдруг ощутила, что, равнодушная к царю, тем не менее сочувствует именно ему, а не своему прежнему, некогда возлюбленному супругу. И ее сердце не сжалось от этого.
— Персы одержали у Амиды решительную победу, — издалека, словно пробиваясь сквозь туман, послышался голос Драстамата. — Византийцы разбиты наголову.
— Ошибся!.. — прохрипел царь и, стиснув пальцы в кулак, что есть мочи ударил по ладони другой руки. — Ошибся я, Драстамат!
— Император пролил слезы на руинах погибшего города, — не удостаивая вниманием волнение царя, Драстамат добросовестно исполнил свою обязанность и до конца сообщил полученное им известие.
— Надо было назначить царицей Ормиздухт, — с досадой сказал царь, бросив взгляд на Парандзем. Пусть эта глупая женщина поймет, что дела обстоят гораздо сложнее, чем она думает. — Но не говорить пока о победе персов.
Парандзем молча прислушивалась к разговору мужчин. Она видела: ее поражение — полное. И не оттого, что она слабая, а царь сильный, а оттого, что почувствовала: надвигается огромное, неслыханное бедствие.
Волоча по полу мантию и ни на кого не глядя, медленными, неверными шагами покинула она тронный зал и прикрыла двери. Мантию зажало в дверях. Парандзем тянула ее, тянула, но без толку. Открыть же дверь сызнова недоставало духу. Она махнула рукой на злополучную мантию и ушла.
Драстамат попал в глупейшее положение. Он неукоснительно исполнил свой долг, сообщил царю все, что узнал, ничуть не считаясь с тем, какую бурю вызвал у того в душе. В этом равнодушии не было умысла, просто сострадание и сопереживание не входили в круг его обязанностей. Если б от него их. потребовали, он бы сострадал и сопереживал — и возможно, с немалым успехом, — но ведь никто же не требовал.
Теперь он стоял на месте, как изваяние, и не уходил.Обычно царь не отсылал его, Драстамат сам решал, когда именно ему надлежит удалиться. Он знал даже, когда нужно войти, а это куда сложнее. Потому-то царя и не удивило, что
сенекапет по-прежнему стоит у трона.Минуты мучительно следовали одна за одной, но Драста-мат не издавал ни звука. Наконец царь отвлекся от путаницы своих мыслей и вопросительно поднял глаза.
— У меня просьба, царь.— Слова точно клещами вытаскивали из рта, и они беспомощно выстраивались в ряд.
— Говори, сенекапет. Ты же знаешь, я тебе не откажу.
— Отпусти меня...
— Ты свободен. Покойной ночи.
Драстамат не шелохнулся. А вот это было более чем странно. Царь с недоумением взглянул на ничего не выражающее лицо Драстамата и поневоле подумал: кто он такой, чем занимается на досуге, есть ли у него возлюбленная, друзья, родные? И неужели его лицо никогда не менялось и взгляд ничего не выражал? А когда он ложился с блудницами? А когда радовался или печалился? Когда попивал из кубка вино? Когда ему нездоровилось? Царю очень бы хотелось увидеть, как меняется у него взгляд, чтобы получше и поближе узнать сенекапета. Потому что он любил его, своего Драстамата, безгранично ему верил и не представлял без него своей жизни.
— Навсегда? — обеспокоенно спросил царь.— Но почему? Неужто ты не хочешь служить мне?
— Я больше не нужен тебе, царь.
— Как то есть не нужен ? — осерчал царь. — Кому об этом лучше знать — мне или тебе?
— Мне,— смело сказал Драстамат.
— Но почему, почему?
— Потому что, царь, меня заменил Гнел.
— Гнел? При чем тут Гнел?
Драстамат решил перейти к обычным своим обязанностям: доложить царю все, что было ему известно. Необычно было лишь одно. На сей раз ему предстояло рассказывать о себе. Он никогда не выпячивал своей особы в присутствии царя, напротив, всячески старался держаться в тени. Никогда не обращался к царю с просьбой, касающейся его лично, хотя был уверен, что тот поможет и посодействует ему во всем. А сегодня вот пришлось обратиться. Иного выхода он не видел. Непривычно было и то, что теперь ему предстояло рассказывать не о каком-то определенном событии, а о душевном своем состоянии. И он начал рассказывать, точнее — излагать сведения о том, что он пережил и передумал; голос его звучал по обыкновению бесстрастно и ровно, и сокровенные мысли и чувства становились не чем иным, как очередным сообщением.
— Я привык считать себя человеком значительным и незаменимым. Ходил по дворцу скромно, тише воды ниже травы, но в душе был горд и мысленно смеялся над всеми, включая и нахараров, ибо никто не догадывался, что царь доверяет мне одному. В соседстве с тобой мое ничтожество приобретало цену.
- Что это за цена, Драстамат, если никто о ней не знает?
— Но я-то знал. И ты тоже, царь. Разве двоих недостаточно ?
— И ты от меня уходишь?
— Да, царь. Я уверен, Гнел тебе нужнее.
Царь понял: у Драстамата нет собственной жизни. Он безраздельно, всем своим существом предан господину. И хорошо, что эта преданность соотносится не с какой-то определенной личностью, а с царем вообще. С государем. Будь на троне кто-нибудь другой, Драстамат служил бы точно так же. Следственно, это не привязанность человека к человеку, а дело, исполнение которого доведено до высокого совершенства.
— Я был могущественнее любого из твоих нахараров,— он добросовестно, без утайки раскрыл свое сердце, чтобы господин, упаси боже, не остался бы в неведении. — Я неизменно был первым при дворе. Ты возразишь мне и будешь прав. Ну и что? Я никогда не променяю своих ощущений на самую очевидную действительность.
— Дальше, Драстамат, дальше?
— Я был даже рад, что это не так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
— Завтра, — повторил он, тяжело дыша.
Парандзем быстро поднялась и отчаянно, исступленно, уже поверив известию — она поверила ему с первых же слов, — бросилась на мужа.
— Я оставлю тебя в покое. Клянусь чем хочешь... Но скажи, что ты лжешь... Умоляю тебя... Скажи! Ты же видишь, я побеждена. Скажи, скажи!
— Завтра ты увидишься с ним. Гнел посоветует тебе, как быть.
Царь оттолкнул ее. Парандзем безвольно упала и, до крови кусая губы, приглушенно заплакала у его ног.
Она ненавидела сейчас Гнела. Сильнее, чем царя. И мысленно молила бога, чтобы Гнел умер. Жив? Гнел жив? Какой еще Гнел? Кто он такой, Гнел? Давнишний сон, жуткое видение, сладостный обман. Нет, он должен умереть. Царь сам убьет его. И пусть у богомерзкого этого человека не дрогнет рука. Она вдруг ощутила, что, равнодушная к царю, тем не менее сочувствует именно ему, а не своему прежнему, некогда возлюбленному супругу. И ее сердце не сжалось от этого.
— Персы одержали у Амиды решительную победу, — издалека, словно пробиваясь сквозь туман, послышался голос Драстамата. — Византийцы разбиты наголову.
— Ошибся!.. — прохрипел царь и, стиснув пальцы в кулак, что есть мочи ударил по ладони другой руки. — Ошибся я, Драстамат!
— Император пролил слезы на руинах погибшего города, — не удостаивая вниманием волнение царя, Драстамат добросовестно исполнил свою обязанность и до конца сообщил полученное им известие.
— Надо было назначить царицей Ормиздухт, — с досадой сказал царь, бросив взгляд на Парандзем. Пусть эта глупая женщина поймет, что дела обстоят гораздо сложнее, чем она думает. — Но не говорить пока о победе персов.
Парандзем молча прислушивалась к разговору мужчин. Она видела: ее поражение — полное. И не оттого, что она слабая, а царь сильный, а оттого, что почувствовала: надвигается огромное, неслыханное бедствие.
Волоча по полу мантию и ни на кого не глядя, медленными, неверными шагами покинула она тронный зал и прикрыла двери. Мантию зажало в дверях. Парандзем тянула ее, тянула, но без толку. Открыть же дверь сызнова недоставало духу. Она махнула рукой на злополучную мантию и ушла.
Драстамат попал в глупейшее положение. Он неукоснительно исполнил свой долг, сообщил царю все, что узнал, ничуть не считаясь с тем, какую бурю вызвал у того в душе. В этом равнодушии не было умысла, просто сострадание и сопереживание не входили в круг его обязанностей. Если б от него их. потребовали, он бы сострадал и сопереживал — и возможно, с немалым успехом, — но ведь никто же не требовал.
Теперь он стоял на месте, как изваяние, и не уходил.Обычно царь не отсылал его, Драстамат сам решал, когда именно ему надлежит удалиться. Он знал даже, когда нужно войти, а это куда сложнее. Потому-то царя и не удивило, что
сенекапет по-прежнему стоит у трона.Минуты мучительно следовали одна за одной, но Драста-мат не издавал ни звука. Наконец царь отвлекся от путаницы своих мыслей и вопросительно поднял глаза.
— У меня просьба, царь.— Слова точно клещами вытаскивали из рта, и они беспомощно выстраивались в ряд.
— Говори, сенекапет. Ты же знаешь, я тебе не откажу.
— Отпусти меня...
— Ты свободен. Покойной ночи.
Драстамат не шелохнулся. А вот это было более чем странно. Царь с недоумением взглянул на ничего не выражающее лицо Драстамата и поневоле подумал: кто он такой, чем занимается на досуге, есть ли у него возлюбленная, друзья, родные? И неужели его лицо никогда не менялось и взгляд ничего не выражал? А когда он ложился с блудницами? А когда радовался или печалился? Когда попивал из кубка вино? Когда ему нездоровилось? Царю очень бы хотелось увидеть, как меняется у него взгляд, чтобы получше и поближе узнать сенекапета. Потому что он любил его, своего Драстамата, безгранично ему верил и не представлял без него своей жизни.
— Навсегда? — обеспокоенно спросил царь.— Но почему? Неужто ты не хочешь служить мне?
— Я больше не нужен тебе, царь.
— Как то есть не нужен ? — осерчал царь. — Кому об этом лучше знать — мне или тебе?
— Мне,— смело сказал Драстамат.
— Но почему, почему?
— Потому что, царь, меня заменил Гнел.
— Гнел? При чем тут Гнел?
Драстамат решил перейти к обычным своим обязанностям: доложить царю все, что было ему известно. Необычно было лишь одно. На сей раз ему предстояло рассказывать о себе. Он никогда не выпячивал своей особы в присутствии царя, напротив, всячески старался держаться в тени. Никогда не обращался к царю с просьбой, касающейся его лично, хотя был уверен, что тот поможет и посодействует ему во всем. А сегодня вот пришлось обратиться. Иного выхода он не видел. Непривычно было и то, что теперь ему предстояло рассказывать не о каком-то определенном событии, а о душевном своем состоянии. И он начал рассказывать, точнее — излагать сведения о том, что он пережил и передумал; голос его звучал по обыкновению бесстрастно и ровно, и сокровенные мысли и чувства становились не чем иным, как очередным сообщением.
— Я привык считать себя человеком значительным и незаменимым. Ходил по дворцу скромно, тише воды ниже травы, но в душе был горд и мысленно смеялся над всеми, включая и нахараров, ибо никто не догадывался, что царь доверяет мне одному. В соседстве с тобой мое ничтожество приобретало цену.
- Что это за цена, Драстамат, если никто о ней не знает?
— Но я-то знал. И ты тоже, царь. Разве двоих недостаточно ?
— И ты от меня уходишь?
— Да, царь. Я уверен, Гнел тебе нужнее.
Царь понял: у Драстамата нет собственной жизни. Он безраздельно, всем своим существом предан господину. И хорошо, что эта преданность соотносится не с какой-то определенной личностью, а с царем вообще. С государем. Будь на троне кто-нибудь другой, Драстамат служил бы точно так же. Следственно, это не привязанность человека к человеку, а дело, исполнение которого доведено до высокого совершенства.
— Я был могущественнее любого из твоих нахараров,— он добросовестно, без утайки раскрыл свое сердце, чтобы господин, упаси боже, не остался бы в неведении. — Я неизменно был первым при дворе. Ты возразишь мне и будешь прав. Ну и что? Я никогда не променяю своих ощущений на самую очевидную действительность.
— Дальше, Драстамат, дальше?
— Я был даже рад, что это не так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124