Села и припомнила ощущения, связанные у нее с этим исполинским креслом. Словно припомнила давно забытую мелодию. Опять замерла, застыла, вперив взгляд в пространство. Немного погодя по щекам у нее потекли слезы, обильные и беззвучные, слезы горя и отрады. И она шепнула во мраке:
— Спасибо, Гнел...
Глава двадцать восьмая
Шапух прислал царю грамоту и пригласил его со спарапе-том Васаком в Тизбон — мириться. Кое-кто из недалеких на-хараров, возлагавших на перемирие большие надежды, обрадовался приглашению.
А царя оно взбесило. Он как с цепи сорвался и готов был выместить злобу даже на самых испытанных своих людях. Все во дворце ходили на цыпочках и старались не попадаться ему на глаза.
Он не желал никого принимать, но и покинуть тронный зал тоже отказывался. Ничего не брал в рот и, как зверь в клетке, день-деньской вышагивал из угла в угол.Ай да шах, ай да старая акула! Ему, видите ли, хочется, не ударив палец о палец, без хлопот и забот, не утруждая себя, устроить пир и на даровщинку украсить стол двумя армянами — и какими армянами! Нет, это не жизнь! То ли дело прежние времена. Когда обе воюющие стороны выбивались из сил, а исход битвы оставался неясным, враждующие цари сами сходились в единоборстве. Как благородны, честны и наивны были предки! А нынче расставляют друг дружке западни, чтобы заполучить жертву готовенькой, и побеждает тот, кто подлее и коварней. Слепому ясно: царю со спарапетом вовек не вернуться из Тизбона. Их мигом растерзают, подадут на пиршественный стол, и поминай как
звали! Это верно, война обескровила Армению, расчленила ее и расшатала целостность страны, однако и Персии она обходится недешево. Слабая сторона дышит на ладан, но и сильная не убереглась от ран. Подчас, кстати сказать, тяжких и глубоких.
Шапух побаивается решительного сражения, которое придется дать под Аршакаваном, где недавно достроили-таки крепостную стену. Что до царя, то ответ на вопрос — быть или не быть? — он получит только по окончании решительной этой битвы.
Скрепя сердце он отправил Шапуху в покаянных тонах выдержанное послание, а также — в знак примирения — дары. Но приглашение явиться в Тизбон наотрез отклонил. И переехал. из стольного города Арташата в Аршакаван, чтобы найти ответ на роковой вопрос.
Итак, на карту поставлено все. Либо страна чудом спасется, либо ее растопчут. Одно из двух, третьего не дано. Третий путь — он для других, армянину же даны только два. Только два! И. если другие выживают, двигаясь по третьему пути, то армяне существуют на земле благодаря суровому этому выбору, означающему: выбора нет.
В те дни он крепче полюбил свою страну, привязался к подданным и проникся вдруг набожностью. Когда это он еженощно молился господу и уповал на могущество всевышнего не меньше, чем на Аршакаван? Значит, дела у него плохи. Плохи у него дела, если он, под стать отчаявшемуся безбожнику, в .трудную, решающую минуту взывает к небесам. Дела из рук вон плохи, если он мгновенно превратился в благочестивого христианина и позабыл старых богов. Когда это он с нежностью и умилением, словно навеки прощаясь, перебирал в памяти те цветущие области, те деревни и поселения, те глухие леса и бездонные теснины, где хоть раз ступала его нога — а ведь не было в стране уголка, куда он не заглядывал в своих странствиях? Когда это он силился припомнить лица крестьян, с которыми сталкивала его судьба, а заодно — имена собственных слуг? И когда из глаз у него текли слезы? Так давно, что этого, пожалуй, и вовсе не было. А теперь он дает себе послабление и, забившись в укромный закуток, словно таясь и стыдясь самого себя, беззвучно плачет. Тяжелыми мужскими слезами.
Целыми днями он не показывался в своем новом дворце, ни с кем не встречался и, бросив все на произвол судьбы, ничего не предпринимал. Но как-то поутру распорядился устроить званый обед — первый за время пребывания в Ар-шакаване. Весть облетела город, и народ обрадовался: наконец-то дворец проявляет признаки жизни. Полуголодные аршакаванцы, не получавшие больше из Арташата продовольственной помощи, не только не возмутились, услыхав
о предстоящем пире, — наоборот, полностью эту затею одобрили. Сделайте милость, господа и властители, только не унывайте и не грызитесь промеж собой...
Дворец переполошился. Ожила память о славных беспечных деньках. Словно воротились, пусть и ненадолго, блаженные времена, и в стране опять, как и некогда, тишь да гладь да божья благодать: рубежи неприкосновенны, наха-рары дружны и единодушны, погреба ломятся, царь, католикос и спарапет возглавляют народ.
Как нарочно, в тот самый день, когда он с превеликим трудом, насилу пробуждаясь от медвежьей своей спячки, пытался взбодрить страну — обед был первым шагом в этом направлении, — пришло ужасное, до глубины души потрясшее его известие. Самвел Мамиконян убил отца — Ваана. Сперва принуждал раскаяться и вернуться в лоно христианства, разрушить капища и выгнать магов, сперва молил и упрашивал, уговаривал и заклинал, а потом, так ничего и не добившись, выхватил меч...
Горе тебе, щенок ты этакий! Попадись ты мне только, и я самолично тебя покараю, не отступлюсь, покамест ты не отдашь богу душу. Ибо нет на этом свете ничего такого, ничего — без единого исключения, — что дает человеку право на отцеубийство. Даже во имя господа и отечества ты не вправе поднимать руку на отца. Никакие доводы, никакие обоснования и причины, сколь бы убедительными, сколь бы неопровержимыми они ни казались, не поколеблют священной этой истины.
Нет, но дальше-то, дальше! Утопающий хватается за соломинку, и Самвел пустился на хитрость. Призвал на помощь царя. Как же, мол, так: ведь и у царя рыльце в пушку, ведь на совести у царя множество преступлений, а народ все равно его прощает. И не только прощает, но и любит, превозносит, почитает.
Этого царь переварить не мог. Это его почему-то уязвило. Бедные цари! Вашими именами козыряет любой прохвост, не делая разницы между вашей надличной судьбой и своей судьбой, сугубо личной.
Величайшее твое счастье, молокосос, в том, что ты принадлежишь только себе. Тогда как я принадлежу всем, кроме себя. Меня можно судить лишь в одном случае — если я руководствовался своекорыстными интересами, если преступление совершено из-за моих собственных дурных свойств. Ну а коль скоро этого требует благо страны, коль скоро По-иному не предотвратить нависшую над ней опасность, то, осуждая меня за каждую каплю пролитой крови, меня надо
также и жалеть. И мне жаль тебя, Аршак Аршакуни, мне искренне тебя жаль, и я не стыжусь своей жалости. Если кто-то в целой стране имеет право — исключительное и единоличное право — временами брать на себя помимо всего прочего еще и обязанности палача, брать из любви к отечеству и ради его блага, сознавая тяжкую ответственность за его грядущее и во имя жизни и благополучия сотен тысяч людей, так это один лишь я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124