не слишком ли ты одряхлел, отец, по-моему, пора уже передать трон мне; иной раз я, пожалуй, и позволю тебе тряхнуть стариной и короны не пожалею — надевай.
Аршак знал, что мальчик никогда не играет с ровесниками в царя и подданных. Сам не бывает царем и другим не разрешает. Тем хуже! Значит, игры уже не хватает, и тяга к трону — это не. игра, а мечта, пока, правда, неопределенная, смутная — и все-таки мечта. А мечта суть тайна, глубокая, никому не поверяемая, не подлежащая огласке, тайна, в которой можно признаться только себе, да и то изредка. И для такого признания мальчишка не нашел места более подходящего, чем тронный зал.
Царь не только не встревожился, не только не приревновал — напротив, почувствовал себя превосходно, его прямо-таки распирала гордость. Сколько понадобилось бы усердия и радения, сколько сил и настойчивости, чтобы исподволь пробудить в сыне любовь к власти, даже не любовь, а сверх того — потребность, чтобы научить его не мытьем, так катаньем урвать наследственные права. Так ведь нет же, к нему все придет само собой. Будет до поры до времени болтать и постукивать ногами и однажды уловит в своем постукивании некий смысл.
Но, преисполненный радости, царь тем не менее тяжело скрестил на груди руки и взглянул на сына исподлобья. Пап снова улыбнулся прежней заискивающей улыбкой. Хочет обмануть отца. Именно обмануть, никаких сомнений. И это — его малыш, едва доходящий ему до пояса, его смазливень-кий, нахальный щенок. Царь помрачнел и вперил в сына строгий укоризненный взгляд. С лица мальчика постепенно исчезла улыбка, ноги стали раскачиваться медленнее, а немного погодя и вовсе замерли. Мгновение он был недвижим, как изваяние, потом слез с трона, с обиженным видом присел на ступеньку подножия и понурился.
Царь подошел к нему и, ни слова не говоря, сел рядом.А если император и шах узнают, что он тишком да молчком принял обеих жен? Пусть даже послы не известят их об этом, нахарары-то уж точно донесут. А может случиться и похуже: узнают, но и виду не подадут, прикинутся, будто ведать ни о чем не ведают. С какой целью? Да чтобы армянский царь корчился в их, императора и шаха, руках, а они затевали бы во дворце свои козни и через посредство царевых жен помаленьку разлагали страну. При этом женам нет нужды что-либо предпринимать, пусть они палец о палец не ударяют, пусть даже хранят верность новому своему господину, все равно — уже само их присутствие ускорит разброд и загнивание. Подумать только, что творится: они послали к нему не войско, а женщин, каждый по одной. Не говорю уж о том, что они проложили себе теперь дорогу во дворец.
А царю-то еще мнилось, что если бог дает большому силу, то малому — взамен — хитрость, изворотливость, сметливость. Как маленьким и беззащитным лесным зверькам, которые, смотря по погоде и обстановке, меняют окраску и скрываются таким образом от недобрых глаз. Да ничего подобного: бог все дает одному, лишь одному, а другого бросает на произвол судьбы.
— Пап...
— Слушаю, царь.
— Дворец захвачен врагом. У себя дома я как в плену.
Пап прикрыл рот ладонью и прыснул. Очень уж забавными показались ему слова отца. Точно тот предлагал условия игры, которые, как и всегда, были плодом воображения.Аршакаван, Аршакаван, вдруг осенило царя, только и только Аршакаван. Не обижайся, сынок, и да не сочтет это грехом господь, но мой первенец, лучшее мое детище, моя опора, завтрашний мой день — Аршакаван. Я создал этот город из своего ребра. Я люблю его больше всего на свете, верю ему больше, чем тебе, Пап, больше, чем моему войску, спарапету, моим реющим на ветру знаменам и вытканным на них горделивым орлам, чем себе самому, своему упорству, своей преданности этой стране, своей силе и уму. Что вам еще сказать, чтобы вы не унывали?
Эти угрюмые, суровые, кряжистые мужики, в которых ключом кипит ненависть, в которых скопилось столько горечи, которые никогда, даже в первую брачную ночь, не знавали нежности к женщине, которым отродясь не приходило на ум погладить по голове сына или дочурку, которые с легкостью перечтут по пальцам дни, когда они наедались досыта, эти неулыбчивые, злобно и настороженно взирающие на мир мужики — единственный покамест оплот страны, о чем сами они не догадываются и догадаться не должны. Пускай себе живут и плодятся, сажают и поливают деревья, празднуют Навасард и устраивают попойки, день и ночь вкалывают, тянут свою лямку, судачат, любят и ненавидят; ведь стоит им только узнать, что они — надежда страны и царя, они, во-первых, не поверят, а во-вторых, перепугаются. А вот если не узнают, то в последний миг чутье подскажет им, каково будет снова посадить себе на шею господина, платить ему оброк, терпеть удары его плети, жениться с его соизволения и лишь с его согласия наведываться на денек-другой в соседнюю деревню...
Он встал и принялся расхаживать по тронному залу взад и вперед.Пап тоже встал и тоже, как и отец, принялся расхаживать взад и вперед.Аршакаваном начинаются и Аршакаваном кончаются границы этой страны. Здесь произойдет решительная битва, а уж после нее-то мы и потолкуем, исчезнет или не исчезнет Армения с лица земли. Врагу об этом уже известно, и тот дрожит как осиновый лист в страхе перед его городом, в котором нет великолепия ни Константинополя, ни Тизбона, который Арташату и то не соперник. И пусть себе! Зато он и не изнежен, не бескровен, как те, ему незачем припудри-
вать морщины, это молодой и крепкий город, его обитатели довольствуются ломтем хлеба и стаканом воды, у них здоровые легкие, они неразговорчивы и грубы. Это-то и делает Аршакаван таинственным, непонятным и отталкивающим в глазах врагов.
Царь заложил руки за спину и заметил, как Пап последовал его примеру. Только теперь он взял в толк, что сын во всем стремится подражать ему. Остановился и вопросительно посмотрел на мальчика, не зная, то ли ему смеяться, то ли гордиться.
Сыну десять лет, у него большие черные глаза, курчавые жгуче-черные волосы, он как стрела тонок и упруг и похож на отца как две капли воды. Открытие запоздалое и постыдное, хотя одновременно радостное и окрыляющее. Ему следовало самому воспитать сына — ему, потерявшему голову, бьющемуся как рыба об лед, мечущемуся словно в клетке царю, самолично, самостоятельно, а не передоверять это пестунам да мамкам. Он выучил бы сына загонять на охоте зверя, прыгать ему на хребет и, вцепившись жертве в горло, душить, душить, покуда у той не ослабнут ноги и она не повалится наземь. И алчно наслаждаться собственной жестокостью, чтобы не почуять, упаси боже, запаха крови и не содрогнуться. И свежевать добычу, и поедать ее. Потому как все это враки, на свете не существует добродетели и подлости, смелости и трусости, дозволенного и недозволенного, хорошего и дурного, черного и белого — нет, не существует, мир разделен в своей основе на две простые и ясные половины:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Аршак знал, что мальчик никогда не играет с ровесниками в царя и подданных. Сам не бывает царем и другим не разрешает. Тем хуже! Значит, игры уже не хватает, и тяга к трону — это не. игра, а мечта, пока, правда, неопределенная, смутная — и все-таки мечта. А мечта суть тайна, глубокая, никому не поверяемая, не подлежащая огласке, тайна, в которой можно признаться только себе, да и то изредка. И для такого признания мальчишка не нашел места более подходящего, чем тронный зал.
Царь не только не встревожился, не только не приревновал — напротив, почувствовал себя превосходно, его прямо-таки распирала гордость. Сколько понадобилось бы усердия и радения, сколько сил и настойчивости, чтобы исподволь пробудить в сыне любовь к власти, даже не любовь, а сверх того — потребность, чтобы научить его не мытьем, так катаньем урвать наследственные права. Так ведь нет же, к нему все придет само собой. Будет до поры до времени болтать и постукивать ногами и однажды уловит в своем постукивании некий смысл.
Но, преисполненный радости, царь тем не менее тяжело скрестил на груди руки и взглянул на сына исподлобья. Пап снова улыбнулся прежней заискивающей улыбкой. Хочет обмануть отца. Именно обмануть, никаких сомнений. И это — его малыш, едва доходящий ему до пояса, его смазливень-кий, нахальный щенок. Царь помрачнел и вперил в сына строгий укоризненный взгляд. С лица мальчика постепенно исчезла улыбка, ноги стали раскачиваться медленнее, а немного погодя и вовсе замерли. Мгновение он был недвижим, как изваяние, потом слез с трона, с обиженным видом присел на ступеньку подножия и понурился.
Царь подошел к нему и, ни слова не говоря, сел рядом.А если император и шах узнают, что он тишком да молчком принял обеих жен? Пусть даже послы не известят их об этом, нахарары-то уж точно донесут. А может случиться и похуже: узнают, но и виду не подадут, прикинутся, будто ведать ни о чем не ведают. С какой целью? Да чтобы армянский царь корчился в их, императора и шаха, руках, а они затевали бы во дворце свои козни и через посредство царевых жен помаленьку разлагали страну. При этом женам нет нужды что-либо предпринимать, пусть они палец о палец не ударяют, пусть даже хранят верность новому своему господину, все равно — уже само их присутствие ускорит разброд и загнивание. Подумать только, что творится: они послали к нему не войско, а женщин, каждый по одной. Не говорю уж о том, что они проложили себе теперь дорогу во дворец.
А царю-то еще мнилось, что если бог дает большому силу, то малому — взамен — хитрость, изворотливость, сметливость. Как маленьким и беззащитным лесным зверькам, которые, смотря по погоде и обстановке, меняют окраску и скрываются таким образом от недобрых глаз. Да ничего подобного: бог все дает одному, лишь одному, а другого бросает на произвол судьбы.
— Пап...
— Слушаю, царь.
— Дворец захвачен врагом. У себя дома я как в плену.
Пап прикрыл рот ладонью и прыснул. Очень уж забавными показались ему слова отца. Точно тот предлагал условия игры, которые, как и всегда, были плодом воображения.Аршакаван, Аршакаван, вдруг осенило царя, только и только Аршакаван. Не обижайся, сынок, и да не сочтет это грехом господь, но мой первенец, лучшее мое детище, моя опора, завтрашний мой день — Аршакаван. Я создал этот город из своего ребра. Я люблю его больше всего на свете, верю ему больше, чем тебе, Пап, больше, чем моему войску, спарапету, моим реющим на ветру знаменам и вытканным на них горделивым орлам, чем себе самому, своему упорству, своей преданности этой стране, своей силе и уму. Что вам еще сказать, чтобы вы не унывали?
Эти угрюмые, суровые, кряжистые мужики, в которых ключом кипит ненависть, в которых скопилось столько горечи, которые никогда, даже в первую брачную ночь, не знавали нежности к женщине, которым отродясь не приходило на ум погладить по голове сына или дочурку, которые с легкостью перечтут по пальцам дни, когда они наедались досыта, эти неулыбчивые, злобно и настороженно взирающие на мир мужики — единственный покамест оплот страны, о чем сами они не догадываются и догадаться не должны. Пускай себе живут и плодятся, сажают и поливают деревья, празднуют Навасард и устраивают попойки, день и ночь вкалывают, тянут свою лямку, судачат, любят и ненавидят; ведь стоит им только узнать, что они — надежда страны и царя, они, во-первых, не поверят, а во-вторых, перепугаются. А вот если не узнают, то в последний миг чутье подскажет им, каково будет снова посадить себе на шею господина, платить ему оброк, терпеть удары его плети, жениться с его соизволения и лишь с его согласия наведываться на денек-другой в соседнюю деревню...
Он встал и принялся расхаживать по тронному залу взад и вперед.Пап тоже встал и тоже, как и отец, принялся расхаживать взад и вперед.Аршакаваном начинаются и Аршакаваном кончаются границы этой страны. Здесь произойдет решительная битва, а уж после нее-то мы и потолкуем, исчезнет или не исчезнет Армения с лица земли. Врагу об этом уже известно, и тот дрожит как осиновый лист в страхе перед его городом, в котором нет великолепия ни Константинополя, ни Тизбона, который Арташату и то не соперник. И пусть себе! Зато он и не изнежен, не бескровен, как те, ему незачем припудри-
вать морщины, это молодой и крепкий город, его обитатели довольствуются ломтем хлеба и стаканом воды, у них здоровые легкие, они неразговорчивы и грубы. Это-то и делает Аршакаван таинственным, непонятным и отталкивающим в глазах врагов.
Царь заложил руки за спину и заметил, как Пап последовал его примеру. Только теперь он взял в толк, что сын во всем стремится подражать ему. Остановился и вопросительно посмотрел на мальчика, не зная, то ли ему смеяться, то ли гордиться.
Сыну десять лет, у него большие черные глаза, курчавые жгуче-черные волосы, он как стрела тонок и упруг и похож на отца как две капли воды. Открытие запоздалое и постыдное, хотя одновременно радостное и окрыляющее. Ему следовало самому воспитать сына — ему, потерявшему голову, бьющемуся как рыба об лед, мечущемуся словно в клетке царю, самолично, самостоятельно, а не передоверять это пестунам да мамкам. Он выучил бы сына загонять на охоте зверя, прыгать ему на хребет и, вцепившись жертве в горло, душить, душить, покуда у той не ослабнут ноги и она не повалится наземь. И алчно наслаждаться собственной жестокостью, чтобы не почуять, упаси боже, запаха крови и не содрогнуться. И свежевать добычу, и поедать ее. Потому как все это враки, на свете не существует добродетели и подлости, смелости и трусости, дозволенного и недозволенного, хорошего и дурного, черного и белого — нет, не существует, мир разделен в своей основе на две простые и ясные половины:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124