Должно быть, получив отказ Парандзем, хочет обратиться к Айр-Мардпету за помощью. Пусть, мол, Мардпет убедит царя и через посредство того повлияет на Парандзем, вынудит ее дать согласие.
Он мог лишь строить догадки, не более, но все равно с презрением подумал: да кто ты такой, чтобы я не прочел твоих мыслей?..
Поздней ночью без телохранителей и с факелом в руке Айр-Мардпет вышел из дому, миновал узкие и темные закоулки Шаапивана, где шлялись одни только рядовые воины, и приблизился к двухэтажному строению, в котором в дни Навасарда остановилось несколько второразрядных князей.
Без стука, не соблюдая маломальских приличий, он поочередно отворял двери и видел то пьянствующих князьков, то занимающихся любовью с блудницами кривоногих самцов, то храпящих стариков, то беспокойно ворочающихся под одеялом прощелыг, которым снятся собственные грехи, то коленопреклоненно — из страха и пресмыкательства — молящихся безбожников, пока не обнаружил наконец за одной из дверей того, кого искал.
Подошел к лежанке, наклонился и увидел в свете факела невинное лицо спящего Тирита, услышал размеренное его дыхание.
Толкнул, и Тирит в ужасе подскочил. Подскочил и, съежившись, прижался к стене.
— Зачем тебе жениться на Парандзем? Счастье отупляет человека. — Айр-Мардпет не дал Тириту времени опомниться. — Он становится ленив и бесчувствен. Душа заплывает жиром. Счастливый человек не принесет пользы отечеству. Для этого надо быть чуточку несчастным.
— Продаешь меня царю? — Тирит впервые громко произнес то, о чем с содроганием думал все эти дни. — Принять меня и то отказался... Не соизволил...
— Ты же знаешь, юноша, я так богат, что новое богатство не доставит мне ни малейшей радости, — укоризненно сказал Айр-Мардпет и осветил факелом скуластое лицо Ти-рита. — Чем ты хотел меня ошарашить? Будь у тебя даже земля, ты не расширил бы пределов моих владений. Как по-твоему, есть ли у меня время — в мои-то годы! — стремиться к подобным вещам?
— Чего же ради ты помогал мне? — ошеломленно спросил Тирит и сильнее вжался в стену.
— Ради идеи, милейший, ради идеи.
— А из-за чего ты губишь меня теперь? — беззвучно заплакал Тирит.
— Опять же ради идеи.
В длинной и грязной рубахе, которая была ему велика, Тирит спрыгнул с постели и на мгновение застыл перед Айр-Мардпетом — тщедушный, с бледным и некрасивым лицом, — затем опустился на колени, но, как назло, не рассчитал и очутился в двух шагах от советника. Он прополз эти два шага и обнял ноги Мардпета.
— Не губи меня... Я еще так молод... Я тоже хочу дожить до твоих лет... Спаси меня... Может, и в этом найдется своя идея... Ты найдешь ее, князь, тебе ничего не стоит найти идею...
Высоко подняв факел, Айр-Мардпет оттолкнул его ногой, однако оттолкнул без подчеркнутой грубости, полагая, что во время последней их встречи чрезвычайно важно соблюсти благопристойность обхождения. В этом он тоже усматривал способ отомстить, этим он тоже хотел унизить злосчастного юнца. Пусть помнит его, испуская дух.
Он оставил Тирита, рыдающего во тьме, распростертого на полу, и вышел на улицу. Погасил факел. Давно уже чистый воздух, звездное небо, нежный шелест листвы — давно уже бытие не приносило ему такого глубокого и возбуждающего удовольствия.
Когда Тириту придет срок издохнуть, ему ни в коем разе не должно взбрести на ум, будто он пал жертвой случайности. Пусть знает, что он покидает мир по мановению руки Айр-Мардпета. Ему ни в коем разе не должно мниться, что Айр-Мардпет продажен. Пусть знает, что превыше всего на этой земле идея.
Я отомстил за тебя, Гнел. Я не допустил, чтобы твоя смерть так и осталась достойным сожаления последствием очередного заговора. Я придал ей смысл. Возвысил до уровня, на котором решаются судьбы страны.
Теперь-то уж Тирит наверняка будет знать, отчего он издыхает. Этим Айр-Мардпет и удовлетворился. Этим, полагал Айр-Мардпет, и завершается печальная сия история.Не Айр-Мардпет, но старый лис, с усмешкой уточнил он, обращаясь к своему второму «я».
— Значит, этот завистливый щенок... Этот прелюбодей, этот молокосос... Одурачить нас с тобой?! Обагрить мои руки родной кровью?! Айр-Мардпет, придумаешь тягчайшую кару, какой еще не видывал свет. Ясно тебе, придумаешь сам! Неслыханную, небывалую. Чтобы он издох не сразу, а медленно, очень медленно... Его мучения опишешь мне. И не вздумай хоронить... Отдашь труп псам на растерзание... — В глазах царя померк свет, из груди вырвался горестный вопль: — Бедный Гнел! И отец и сын стали моими жертвами... Жертвами моей близорукости. Моей доверчивости. Моей подозрительности.
— Виновато время, царь, виновато время,— осторожно вздохнул Айр-Мардпет. — Оно давно уже не сближает, не объединяет людей. Только стравливает.
Царя захлестывала ярость. Он безостановочно вышагивал от стены к стене и чувствовал себя в клетке. Его палаты были клеткой, престол — клеткой, и весь Шаапиван, и вся страна, и весь мир, которому, правда, нет ни конца ни края, да какой от этого прок, ежели прутья клетки торчат в тебе самом, ежели в тебе самом торчат четыре стены.
Побледнев, Айр-Мардпет забился в угол и впервые в жизни испытывал ужас перед царевым горем и гневом.Как случилось, что царь поверил потоку доказательств, как случилось, что ему не удалось отыскать лазейку в лавине фактов и спасти Гнела от себя, от беспредельной своей власти, от своего могущества, которое издавна вызывало в нем не упоение и не гордость, а лишь отвращение? И если у него был один-единственный способ не утерять окончательно человеческий облик и спастись, только один оазис в пустыне, только один студеный родник для изнывающего от жажды путника, то, честное слово, этим спасением было существование Персии и Византии, тисками сжавших его тело и душу. Грешен пред тобою,- господи! Грешен пред тобою, народ армянский, ибо твое несчастье — мой щит, последняя моя на-
дежда и оплот! Не будь и этого, вообрази только, какой оголтелый и кровожадный оказался бы у тебя царь, и ведь не по моей вине, поверь, не по моей. Грешен, безмерно грешен, ибо, прячась за тебя, спасаю свою шкуру.
Лавина фактов... Поток доказательств... Чего все это стоит рядом с простым человеческим словом! А я вот не верю, пускай тычут мне в лицо тысячи фактов, не верю — и кончено. И глянь, глянь, что станется после этого слова с самыми неоспоримыми, самыми очевидными доказательствами, как они заржавеют, истлеют, поблекнут, как пойдут сталкиваться друг с дружкой, порочить друг дружку, винить, отрицать и противоречить...
Одно простое человеческое слово, только и всего.Ты знал Гнела, так ведь? Знал как свои пять пальцев, был уверен, что он чист и непорочен, от него исходил запах невинного молока, благоухание золотистого сена, дикого и благородного цветка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Он мог лишь строить догадки, не более, но все равно с презрением подумал: да кто ты такой, чтобы я не прочел твоих мыслей?..
Поздней ночью без телохранителей и с факелом в руке Айр-Мардпет вышел из дому, миновал узкие и темные закоулки Шаапивана, где шлялись одни только рядовые воины, и приблизился к двухэтажному строению, в котором в дни Навасарда остановилось несколько второразрядных князей.
Без стука, не соблюдая маломальских приличий, он поочередно отворял двери и видел то пьянствующих князьков, то занимающихся любовью с блудницами кривоногих самцов, то храпящих стариков, то беспокойно ворочающихся под одеялом прощелыг, которым снятся собственные грехи, то коленопреклоненно — из страха и пресмыкательства — молящихся безбожников, пока не обнаружил наконец за одной из дверей того, кого искал.
Подошел к лежанке, наклонился и увидел в свете факела невинное лицо спящего Тирита, услышал размеренное его дыхание.
Толкнул, и Тирит в ужасе подскочил. Подскочил и, съежившись, прижался к стене.
— Зачем тебе жениться на Парандзем? Счастье отупляет человека. — Айр-Мардпет не дал Тириту времени опомниться. — Он становится ленив и бесчувствен. Душа заплывает жиром. Счастливый человек не принесет пользы отечеству. Для этого надо быть чуточку несчастным.
— Продаешь меня царю? — Тирит впервые громко произнес то, о чем с содроганием думал все эти дни. — Принять меня и то отказался... Не соизволил...
— Ты же знаешь, юноша, я так богат, что новое богатство не доставит мне ни малейшей радости, — укоризненно сказал Айр-Мардпет и осветил факелом скуластое лицо Ти-рита. — Чем ты хотел меня ошарашить? Будь у тебя даже земля, ты не расширил бы пределов моих владений. Как по-твоему, есть ли у меня время — в мои-то годы! — стремиться к подобным вещам?
— Чего же ради ты помогал мне? — ошеломленно спросил Тирит и сильнее вжался в стену.
— Ради идеи, милейший, ради идеи.
— А из-за чего ты губишь меня теперь? — беззвучно заплакал Тирит.
— Опять же ради идеи.
В длинной и грязной рубахе, которая была ему велика, Тирит спрыгнул с постели и на мгновение застыл перед Айр-Мардпетом — тщедушный, с бледным и некрасивым лицом, — затем опустился на колени, но, как назло, не рассчитал и очутился в двух шагах от советника. Он прополз эти два шага и обнял ноги Мардпета.
— Не губи меня... Я еще так молод... Я тоже хочу дожить до твоих лет... Спаси меня... Может, и в этом найдется своя идея... Ты найдешь ее, князь, тебе ничего не стоит найти идею...
Высоко подняв факел, Айр-Мардпет оттолкнул его ногой, однако оттолкнул без подчеркнутой грубости, полагая, что во время последней их встречи чрезвычайно важно соблюсти благопристойность обхождения. В этом он тоже усматривал способ отомстить, этим он тоже хотел унизить злосчастного юнца. Пусть помнит его, испуская дух.
Он оставил Тирита, рыдающего во тьме, распростертого на полу, и вышел на улицу. Погасил факел. Давно уже чистый воздух, звездное небо, нежный шелест листвы — давно уже бытие не приносило ему такого глубокого и возбуждающего удовольствия.
Когда Тириту придет срок издохнуть, ему ни в коем разе не должно взбрести на ум, будто он пал жертвой случайности. Пусть знает, что он покидает мир по мановению руки Айр-Мардпета. Ему ни в коем разе не должно мниться, что Айр-Мардпет продажен. Пусть знает, что превыше всего на этой земле идея.
Я отомстил за тебя, Гнел. Я не допустил, чтобы твоя смерть так и осталась достойным сожаления последствием очередного заговора. Я придал ей смысл. Возвысил до уровня, на котором решаются судьбы страны.
Теперь-то уж Тирит наверняка будет знать, отчего он издыхает. Этим Айр-Мардпет и удовлетворился. Этим, полагал Айр-Мардпет, и завершается печальная сия история.Не Айр-Мардпет, но старый лис, с усмешкой уточнил он, обращаясь к своему второму «я».
— Значит, этот завистливый щенок... Этот прелюбодей, этот молокосос... Одурачить нас с тобой?! Обагрить мои руки родной кровью?! Айр-Мардпет, придумаешь тягчайшую кару, какой еще не видывал свет. Ясно тебе, придумаешь сам! Неслыханную, небывалую. Чтобы он издох не сразу, а медленно, очень медленно... Его мучения опишешь мне. И не вздумай хоронить... Отдашь труп псам на растерзание... — В глазах царя померк свет, из груди вырвался горестный вопль: — Бедный Гнел! И отец и сын стали моими жертвами... Жертвами моей близорукости. Моей доверчивости. Моей подозрительности.
— Виновато время, царь, виновато время,— осторожно вздохнул Айр-Мардпет. — Оно давно уже не сближает, не объединяет людей. Только стравливает.
Царя захлестывала ярость. Он безостановочно вышагивал от стены к стене и чувствовал себя в клетке. Его палаты были клеткой, престол — клеткой, и весь Шаапиван, и вся страна, и весь мир, которому, правда, нет ни конца ни края, да какой от этого прок, ежели прутья клетки торчат в тебе самом, ежели в тебе самом торчат четыре стены.
Побледнев, Айр-Мардпет забился в угол и впервые в жизни испытывал ужас перед царевым горем и гневом.Как случилось, что царь поверил потоку доказательств, как случилось, что ему не удалось отыскать лазейку в лавине фактов и спасти Гнела от себя, от беспредельной своей власти, от своего могущества, которое издавна вызывало в нем не упоение и не гордость, а лишь отвращение? И если у него был один-единственный способ не утерять окончательно человеческий облик и спастись, только один оазис в пустыне, только один студеный родник для изнывающего от жажды путника, то, честное слово, этим спасением было существование Персии и Византии, тисками сжавших его тело и душу. Грешен пред тобою,- господи! Грешен пред тобою, народ армянский, ибо твое несчастье — мой щит, последняя моя на-
дежда и оплот! Не будь и этого, вообрази только, какой оголтелый и кровожадный оказался бы у тебя царь, и ведь не по моей вине, поверь, не по моей. Грешен, безмерно грешен, ибо, прячась за тебя, спасаю свою шкуру.
Лавина фактов... Поток доказательств... Чего все это стоит рядом с простым человеческим словом! А я вот не верю, пускай тычут мне в лицо тысячи фактов, не верю — и кончено. И глянь, глянь, что станется после этого слова с самыми неоспоримыми, самыми очевидными доказательствами, как они заржавеют, истлеют, поблекнут, как пойдут сталкиваться друг с дружкой, порочить друг дружку, винить, отрицать и противоречить...
Одно простое человеческое слово, только и всего.Ты знал Гнела, так ведь? Знал как свои пять пальцев, был уверен, что он чист и непорочен, от него исходил запах невинного молока, благоухание золотистого сена, дикого и благородного цветка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124