— Я говорю — на колени перед царем...— Вардза Апауни, покраснев до ушей, опустился на колени. Ничего, это они сейчас так возмущаются. Пройдет денек, другой, и все будет позабыто. Одно лишь запомнится — что князь стоял на коленях. — Целуй на мне одежду, — напряженно проговорил он, и, когда князь Апауни припал губами к его платью, напряжение, все возраставшее в нем, дошло до предела, и он истерически закричал: — Подол целуй! Ниже! Еще ниже! — А когда было исполнено и это требование, царь разозлился еще сильнее, потому что возникло препятствие и оборвало его разгон. — Вот и все, что ты есть, владетель Апаунийский. И еще хочешь учить меня уму-разуму? Думаешь, у царя твоего нет силы?
Ни слова больше не говоря, он поднялся с места и быстрыми шагами направился к выходу. Телохранители подскочили было последовать за ним, но он рукою отстранил их и вышел из трапезной.
В саду он распрямился, сделал глубокий вдох, посмотрел в сгустившуюся темноту и двинулся вперед, словно торопясь куда-то. Свернув с дорожки, посыпанной гравием, угодил ногою в грязь, поскользнулся и чуть не упал. Острые сучья оцарапали ему лицо, в руки и ноги вцепились колючки. Он обозлился и зашагал еще решительнее и быстрее. Потом вдруг остановился, тяжело дыша, и замер на месте, словно почуял что-то, словно прояснилось внезапно, зачем его сюда потянуло, что привело в эту тьму. От пробегающего ветерка шелестели листья, что-то говорили ему, нашептывали. Он весь обратился в слух, в надежде уловить что-либо внятное в шелестящем, шепчущем говоре листьев, получить ответ на терзающие его вопросы. В трудные, безвыходные минуты вот так же вели себя, на это же уповали, уединившись в дворцовом саду Армавира, его не очень-то отдаленные предки-язычники, и сейчас впервые в жизни он, зрелый уже мужчина, почувствовал, как силен в нем голос крови, как крепко он связан с предками, и мысленно взмолился ко всем своим дедам и прадедам о том, чтоб помогли ему, разгадали, растолковали невнятный шелест и шепот листьев. И они выступили из мрака, но только молча, беззвучно, все на одно лицо, все одного и того же роста, одних и тех же лет и одетые одинаково. Слезы подступили к горлу, и он едва с ними справился и вынужден был признать, что забыл, запамятовал уроки отцов, что их язык ему уже непонятен, их молитвы чужие ему. И тут он обнаружил вдруг, что, покружив в темноте, снова оказался... перед трапезной. Ну что ж, улыбнулся он сам себе, значит, великодушные боги язычников еще раз пожалели его, еще раз простили и снова вывели своего блудного сына к трапезной, чтоб он вернулся и довел задуманное до конца.
— Если каждый станет рассуждать так, в этой стране ничего больше не родится и не построится, — раздался в трапезной голос Тирита.
— Тебе легко так говорить, князь царского рода, — ответил ему с усмешкой Ваан Мамиконян. — У тебя нет ни своей земли, ни людей. Тебе легко заботиться об общем благе страны.
Спор ожесточился, перешел в остервенелую перебранку. Все повскакали с мест, накинулись друг на друга. Припомнили, чьи владения ближе к Аршакавану, а чьи от него подальше. У кого больше людей, у кого меньше. Кто хорош, кто плох. Кто хитер, кто честен. Кто сроду был и остался бес-
честным. Чей отец какую совершил подлость. Кто законный сын, кто незаконный. Кто у кого отнял землю сто лет назад. Чей род стариннее и богаче. Кто чистокровный армянин, а кто нет. И пошло, и пошло. Слово за слово выплеснулось, полилась вся история армян от начала ее начал, от прародителя Айка до князя Вачака.
Царь, незаметно вошедший в трапезную, стоял в уголке, весь как-то сжавшись, поникнув, и широко открытыми от боли глазами наблюдал это воистину печальное зрелище — постыдную, дикую свару своих нахараров. Потом он медленно прошел во главу стола и подождал, пока заметят его и, может быть, замолчат. Заметили, смолкли. И тогда он заговорил, вкладывая в каждое произнесенное слово, в малейшее свое движение, в глаза и голос всю ту любовь, какая только была в нем, всю свою боль и искренность, всю веру и убежденность:
— Если я буду слаб, будете слабы и вы. Мною, царем, этим престолом определяется ваша сила. Неужели вам это неясно? Неужели не понимаете? — Он замолчал, словно от обиды, что на такую простую истину ему пришлось сейчас потратить столько чувства, столько волнения. — Если я буду слаб, вы съедите друг друга...
— Уж хоть бы на меня обрушился гнев твой, царь, — широко улыбнулся Меружан Арцруни, показав свои белые ровные зубы. — Я люблю оказываться в центре внимания.
— Прошу прощения, князья... Я вел себя недостойно. Смиреннейше прошу у вас прощения. В особенности у тебя, владетель Апаунийский. И у тебя, князь Аматуни. Имя твое я отлично помню. Да и как не помнить, ведь я рос у тебя на коленях. Что же касается моего приказа, то я беру его назад. Тем более что все нахарарства отдалены от Аршакавана.
— Значит, наконец-то нам будет подан обед, — попробовал пошутить Меружан Арцруни, и все вздохнули с облегчением, втайне довольные, что добились своего, вынудили царя к уступке. Ничего, так и надо, впредь пусть не зарывается. Пусть помнит, что он и сам-то не более чем наха-рар. Пускай хозяйничает у себя в Айрарате. Пусть попридержит аппетит, окоротит руки. И помнит пускай, хорошенько помнит, что каждый из них в своих владениях царь. Вот так вот притихнешь, сын Тирана, вот так присмиреешь, прощения попросишь...
— Созови глашатаев, Драстамат, и вели им немедля разнести во все стороны, огласить во всех городах и селениях, на всех перекрестках и площадях новый указ царя. Пусть объявят во всеуслышание, что там, где скрещиваются пути
Запада и Востока, посреди равнины, именуемой Ког, на дороге, пролегающей от Трапезунда через подножие Масиса к Персии, строится новый город Аршакаван, в котором будет дано право прибежища всем, кто сумеет туда попасть, кто поселится и будет работать там. — Он смягчил голос и в самом будничном тоне обратился к нахарарам: — Еще минутку, князья, и обед будет подан. — Потом продолжал торжественно, победительно, с горящими от радостного возбуждения глазами: — Если кто-то кому-то должен, если кто-то кому-либо причинил вред, пусть приходит в Аршакаван, и он будет там в безопасности. Если кто-то присвоил чье-то имущество, или пролил чью-то кровь, или боится кого-то, пусть приходит в Аршакаван, и не будет ему там ни суда, ни казни. Если кто-то кому-то должен и одолжавший явится в Аршакаван и потребует уплаты долга, взять его и выгнать в шею из города. Сейчас, князья, сейчас, потерпите еще немножко... Я приглашаю воров и казнокрадов, грабителей и убийц, обманщиков, клеветников, клятвопреступников, женщин, изменивших своим мужьям, мужчин, сбежавших от своих жен, и особо...— Тут он умолк, улыбнулся, снял с рукава прицепившуюся колючку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Ни слова больше не говоря, он поднялся с места и быстрыми шагами направился к выходу. Телохранители подскочили было последовать за ним, но он рукою отстранил их и вышел из трапезной.
В саду он распрямился, сделал глубокий вдох, посмотрел в сгустившуюся темноту и двинулся вперед, словно торопясь куда-то. Свернув с дорожки, посыпанной гравием, угодил ногою в грязь, поскользнулся и чуть не упал. Острые сучья оцарапали ему лицо, в руки и ноги вцепились колючки. Он обозлился и зашагал еще решительнее и быстрее. Потом вдруг остановился, тяжело дыша, и замер на месте, словно почуял что-то, словно прояснилось внезапно, зачем его сюда потянуло, что привело в эту тьму. От пробегающего ветерка шелестели листья, что-то говорили ему, нашептывали. Он весь обратился в слух, в надежде уловить что-либо внятное в шелестящем, шепчущем говоре листьев, получить ответ на терзающие его вопросы. В трудные, безвыходные минуты вот так же вели себя, на это же уповали, уединившись в дворцовом саду Армавира, его не очень-то отдаленные предки-язычники, и сейчас впервые в жизни он, зрелый уже мужчина, почувствовал, как силен в нем голос крови, как крепко он связан с предками, и мысленно взмолился ко всем своим дедам и прадедам о том, чтоб помогли ему, разгадали, растолковали невнятный шелест и шепот листьев. И они выступили из мрака, но только молча, беззвучно, все на одно лицо, все одного и того же роста, одних и тех же лет и одетые одинаково. Слезы подступили к горлу, и он едва с ними справился и вынужден был признать, что забыл, запамятовал уроки отцов, что их язык ему уже непонятен, их молитвы чужие ему. И тут он обнаружил вдруг, что, покружив в темноте, снова оказался... перед трапезной. Ну что ж, улыбнулся он сам себе, значит, великодушные боги язычников еще раз пожалели его, еще раз простили и снова вывели своего блудного сына к трапезной, чтоб он вернулся и довел задуманное до конца.
— Если каждый станет рассуждать так, в этой стране ничего больше не родится и не построится, — раздался в трапезной голос Тирита.
— Тебе легко так говорить, князь царского рода, — ответил ему с усмешкой Ваан Мамиконян. — У тебя нет ни своей земли, ни людей. Тебе легко заботиться об общем благе страны.
Спор ожесточился, перешел в остервенелую перебранку. Все повскакали с мест, накинулись друг на друга. Припомнили, чьи владения ближе к Аршакавану, а чьи от него подальше. У кого больше людей, у кого меньше. Кто хорош, кто плох. Кто хитер, кто честен. Кто сроду был и остался бес-
честным. Чей отец какую совершил подлость. Кто законный сын, кто незаконный. Кто у кого отнял землю сто лет назад. Чей род стариннее и богаче. Кто чистокровный армянин, а кто нет. И пошло, и пошло. Слово за слово выплеснулось, полилась вся история армян от начала ее начал, от прародителя Айка до князя Вачака.
Царь, незаметно вошедший в трапезную, стоял в уголке, весь как-то сжавшись, поникнув, и широко открытыми от боли глазами наблюдал это воистину печальное зрелище — постыдную, дикую свару своих нахараров. Потом он медленно прошел во главу стола и подождал, пока заметят его и, может быть, замолчат. Заметили, смолкли. И тогда он заговорил, вкладывая в каждое произнесенное слово, в малейшее свое движение, в глаза и голос всю ту любовь, какая только была в нем, всю свою боль и искренность, всю веру и убежденность:
— Если я буду слаб, будете слабы и вы. Мною, царем, этим престолом определяется ваша сила. Неужели вам это неясно? Неужели не понимаете? — Он замолчал, словно от обиды, что на такую простую истину ему пришлось сейчас потратить столько чувства, столько волнения. — Если я буду слаб, вы съедите друг друга...
— Уж хоть бы на меня обрушился гнев твой, царь, — широко улыбнулся Меружан Арцруни, показав свои белые ровные зубы. — Я люблю оказываться в центре внимания.
— Прошу прощения, князья... Я вел себя недостойно. Смиреннейше прошу у вас прощения. В особенности у тебя, владетель Апаунийский. И у тебя, князь Аматуни. Имя твое я отлично помню. Да и как не помнить, ведь я рос у тебя на коленях. Что же касается моего приказа, то я беру его назад. Тем более что все нахарарства отдалены от Аршакавана.
— Значит, наконец-то нам будет подан обед, — попробовал пошутить Меружан Арцруни, и все вздохнули с облегчением, втайне довольные, что добились своего, вынудили царя к уступке. Ничего, так и надо, впредь пусть не зарывается. Пусть помнит, что он и сам-то не более чем наха-рар. Пускай хозяйничает у себя в Айрарате. Пусть попридержит аппетит, окоротит руки. И помнит пускай, хорошенько помнит, что каждый из них в своих владениях царь. Вот так вот притихнешь, сын Тирана, вот так присмиреешь, прощения попросишь...
— Созови глашатаев, Драстамат, и вели им немедля разнести во все стороны, огласить во всех городах и селениях, на всех перекрестках и площадях новый указ царя. Пусть объявят во всеуслышание, что там, где скрещиваются пути
Запада и Востока, посреди равнины, именуемой Ког, на дороге, пролегающей от Трапезунда через подножие Масиса к Персии, строится новый город Аршакаван, в котором будет дано право прибежища всем, кто сумеет туда попасть, кто поселится и будет работать там. — Он смягчил голос и в самом будничном тоне обратился к нахарарам: — Еще минутку, князья, и обед будет подан. — Потом продолжал торжественно, победительно, с горящими от радостного возбуждения глазами: — Если кто-то кому-то должен, если кто-то кому-либо причинил вред, пусть приходит в Аршакаван, и он будет там в безопасности. Если кто-то присвоил чье-то имущество, или пролил чью-то кровь, или боится кого-то, пусть приходит в Аршакаван, и не будет ему там ни суда, ни казни. Если кто-то кому-то должен и одолжавший явится в Аршакаван и потребует уплаты долга, взять его и выгнать в шею из города. Сейчас, князья, сейчас, потерпите еще немножко... Я приглашаю воров и казнокрадов, грабителей и убийц, обманщиков, клеветников, клятвопреступников, женщин, изменивших своим мужьям, мужчин, сбежавших от своих жен, и особо...— Тут он умолк, улыбнулся, снял с рукава прицепившуюся колючку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124