Ну а тому, кто был счастлив, хотелось большего счастья, богатому
хотелось прибавления богатств, удачливому — побольше новых удач, и всем — побольше, побольше, лишь бы только побольше, лишь бы только еще, и еще, и еще...
Вмешалась стража и начала оттеснять толпу. Но люди сопротивлялись, полагаясь каждый на то, что сопротивление его не будет замечено и наказано, потому что ведь он сейчас не он сам, а только капля в море, только частичка лавины, потому что в этой лавине ни у кого сейчас нет ни лица, ни отличия, есть лишь общее, лишь единое лицо толпы, потому что вовсе ведь не движения его ног и локтей — причина всей этой толкотни и давки, а какая-то вне их самих находящаяся, неведомо откуда рождающаяся темная сила.
И все же стражникам удалось оттеснить толпу, очистить пространство между одетыми в черное и пестрящее всеми цветами морем людей. Царь получил наконец возможность приблизиться к Нерсесу — не к двоюродному своему брату, а к уже почти что католикосу армян. Извечная преграда меж ним и толпой, между всеми царями и всеми толпами, исчезнувшая было на минуту, воздвиглась снова. В мгновение ока, не причинив ни сожаления, ни боли, испарилось, растаяло в воздухе счастливое чувство своей полнейшей слитности с окружающими, и только он, только царь волен был подойти сейчас и получить благословение католикоса. Они стояли один против другого и смотрели друг на друга, как двое приговоренных. С волнением в душе царь опустился на колени, благоговейно припал губами к деснице Нерсеса. И новоизбранный пастырь, еще и права на то не имеющий, тремя перстами перекрестил и благословил царя.
Глава вторая
Скука, которая изо дня в день накапливалась, нагнеталась в однообразной жизни дворца, доходила порой до того, что уже не выдерживала своего же собственного давления, в один прекрасный день взрывалась, подобно вулкану, и тогда снопами взметались в воздух яркие, переливчатые, ослепительные цвета, сияющие улыбки, искрометные шутки, шушуканье и шепот сменялись полнозвучными голосами, даже пересуды по углам и те становились добрее.
Во дворце шли большие приготовления к пиршеству.На кухне повара и их подручные с ухватами, половниками и ножами в руках стояли у жаровен, чем только ни уставленных — большущими медными котлами, противнями, глубокими и плоскими сковородами, всевозможными медными и глиняными горшками, рядами тонких, заостренных же-
лезных шампуров... И все это бодро, в лад потрескивало и шипело, булькало и посвистывало, от нетерпения словно ходило и подскакивало на огне, спеша извлечь чудеса вкуса и аромата из полыхающих румянцем, вспотевших от жара, обеспамятевших от кипения даров природы.
Из вырытых в земле круглых очагов, по стенкам обложенных кирпичами, пекари извлекали душистый хлеб и складывали его высокими стопками в плетеные корзины и на подносы.
Из карасов разливали по тонкогорлым, с двумя ушками вверху, серебряным кувшинам пьяное от солнца, пенящееся вино — яблочное, гранатовое, розовое, айвовое, а также лимонную и медовую водку, обещающую тому, кто ее вкусит, блаженство сближения и согласия с самим собою.
В столовой палате слуги сдвигали в один ряд столы, стелили тонкие скатерти, расставляли квадратные кресла с прямыми спинками и прямыми же невысокими подлокотниками, раскладывали по сиденьям золотистые узорчатые подушки. Если бы каждое из этих кресел обрело язык, то оно рассказало бы, сколько отдано ему человеческой страсти, с какой любовью и нежностью руки его обладателя касались его точеных локтей — ни одной женщине в мире не снилась такая нежность, — как горячо, как крепко прижимались к нему, словно желая срастись и слиться с ним навсегда. Или же как порою, даже в самый разгар застолья, безотчетно, как бы спохвату, откидывались на мгновение и потирались об его спинку, словно затем, чтобы проверить его прочность, убедиться, что все в порядке и ничто не нарушилось в заветной связи человека и кресла.
У каждого нахарара имелось в трапезной свое постоянное место, своя, как принято было говорить, подушка. Места, или подушки, распределялись меж ними по старшинству рода, по его весу и положению. Кого где усадят, оборачивалось делом чести и не раз давало повод к кровавым междоусобицам. А потому и дабы положить конец таковым, во дворце составлялся список нахарарских мест, собственноручно скрепляемый каждым новым царем. При Аршаке четыре первых места в этом списке занимали именуемые бдешхами владетели порубежных областей — Цопа, Алдзника, Гугарка и Кор-дука — сторожевые границ, особо приближенные к трону. За ними следовали владетель Сюника, князь-венцевозлагатель из рода Багратуни, князья Арцруни, Хорхоруни, военачальник, или спарапет, Мамиконян и далее около ста нахараров.
В этот день дозорные на крепостной стене то и дело взмахивали платками, оповещая о прибытии новых гостей. Нахарары, званные на обед, прибывали каждый со своей свитой. Миновав Трдатовы врата, они спешивались с коней, приветствовали друг друга, обменивались крепкими рукопожатиями. Затем проходили в одну из дворцовых зал, где скидывали с себя меховые накидки и мыли руки душистым травным порошком. Дома у себя до отбытия на подобные торжества они совершали полное омовение, умащались благовониями, укладывали волосы — длинные вьющиеся пряди сплетались и окружали голову пышным венцом. На всех были алые атласные кушаки — знак княжеского достоинства, на ногах — башмаки самой разной окраски, на пальцах — перстни, служившие не печаткой, а украшением. Лишь несколько избранных являлись в тиарах, браслетах, с серьгами в ушах и ожерельями на груди.
Заслуживающим особого отличия нахарарам царь дарил по одному красному башмаку. Два красных башмака мог носить лишь царь, так же как и одному ему за столом полагались золотые ложка и вилка и золотая чаша. Нахарары оставались за пиршественным столом при мечах и кинжалах, уже и не помня или же прикидываясь непомнящими, что обычай этот идет от горького опыта тех времен, когда, не раз бывало, на безоружного гостя за столом же обрушивалась царская месть. В свою очередь и царь ни на минуту не допускал или прикидывался ни на минуту не допускающим мысли, что прежде всего и именно против него это и направлено.
И таким вот образом нахарары и царь, забывая время от времени про вековую свою вражду, исполненные обоюдного согласия и доверия и вооруженные до зубов, собирались на праздничное пиршество во дворце.
Васак был короткорукий, коротконогий, но, глядя, как он шагает, всякий смекнул бы, что спарапет и не подозревает об этом.Вот снова во дворце, окруженный со всех сторон ослепительным, ошеломляющим блеском и роскошью, среди которых чувствует себя как-то неловко, незащищенно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
хотелось прибавления богатств, удачливому — побольше новых удач, и всем — побольше, побольше, лишь бы только побольше, лишь бы только еще, и еще, и еще...
Вмешалась стража и начала оттеснять толпу. Но люди сопротивлялись, полагаясь каждый на то, что сопротивление его не будет замечено и наказано, потому что ведь он сейчас не он сам, а только капля в море, только частичка лавины, потому что в этой лавине ни у кого сейчас нет ни лица, ни отличия, есть лишь общее, лишь единое лицо толпы, потому что вовсе ведь не движения его ног и локтей — причина всей этой толкотни и давки, а какая-то вне их самих находящаяся, неведомо откуда рождающаяся темная сила.
И все же стражникам удалось оттеснить толпу, очистить пространство между одетыми в черное и пестрящее всеми цветами морем людей. Царь получил наконец возможность приблизиться к Нерсесу — не к двоюродному своему брату, а к уже почти что католикосу армян. Извечная преграда меж ним и толпой, между всеми царями и всеми толпами, исчезнувшая было на минуту, воздвиглась снова. В мгновение ока, не причинив ни сожаления, ни боли, испарилось, растаяло в воздухе счастливое чувство своей полнейшей слитности с окружающими, и только он, только царь волен был подойти сейчас и получить благословение католикоса. Они стояли один против другого и смотрели друг на друга, как двое приговоренных. С волнением в душе царь опустился на колени, благоговейно припал губами к деснице Нерсеса. И новоизбранный пастырь, еще и права на то не имеющий, тремя перстами перекрестил и благословил царя.
Глава вторая
Скука, которая изо дня в день накапливалась, нагнеталась в однообразной жизни дворца, доходила порой до того, что уже не выдерживала своего же собственного давления, в один прекрасный день взрывалась, подобно вулкану, и тогда снопами взметались в воздух яркие, переливчатые, ослепительные цвета, сияющие улыбки, искрометные шутки, шушуканье и шепот сменялись полнозвучными голосами, даже пересуды по углам и те становились добрее.
Во дворце шли большие приготовления к пиршеству.На кухне повара и их подручные с ухватами, половниками и ножами в руках стояли у жаровен, чем только ни уставленных — большущими медными котлами, противнями, глубокими и плоскими сковородами, всевозможными медными и глиняными горшками, рядами тонких, заостренных же-
лезных шампуров... И все это бодро, в лад потрескивало и шипело, булькало и посвистывало, от нетерпения словно ходило и подскакивало на огне, спеша извлечь чудеса вкуса и аромата из полыхающих румянцем, вспотевших от жара, обеспамятевших от кипения даров природы.
Из вырытых в земле круглых очагов, по стенкам обложенных кирпичами, пекари извлекали душистый хлеб и складывали его высокими стопками в плетеные корзины и на подносы.
Из карасов разливали по тонкогорлым, с двумя ушками вверху, серебряным кувшинам пьяное от солнца, пенящееся вино — яблочное, гранатовое, розовое, айвовое, а также лимонную и медовую водку, обещающую тому, кто ее вкусит, блаженство сближения и согласия с самим собою.
В столовой палате слуги сдвигали в один ряд столы, стелили тонкие скатерти, расставляли квадратные кресла с прямыми спинками и прямыми же невысокими подлокотниками, раскладывали по сиденьям золотистые узорчатые подушки. Если бы каждое из этих кресел обрело язык, то оно рассказало бы, сколько отдано ему человеческой страсти, с какой любовью и нежностью руки его обладателя касались его точеных локтей — ни одной женщине в мире не снилась такая нежность, — как горячо, как крепко прижимались к нему, словно желая срастись и слиться с ним навсегда. Или же как порою, даже в самый разгар застолья, безотчетно, как бы спохвату, откидывались на мгновение и потирались об его спинку, словно затем, чтобы проверить его прочность, убедиться, что все в порядке и ничто не нарушилось в заветной связи человека и кресла.
У каждого нахарара имелось в трапезной свое постоянное место, своя, как принято было говорить, подушка. Места, или подушки, распределялись меж ними по старшинству рода, по его весу и положению. Кого где усадят, оборачивалось делом чести и не раз давало повод к кровавым междоусобицам. А потому и дабы положить конец таковым, во дворце составлялся список нахарарских мест, собственноручно скрепляемый каждым новым царем. При Аршаке четыре первых места в этом списке занимали именуемые бдешхами владетели порубежных областей — Цопа, Алдзника, Гугарка и Кор-дука — сторожевые границ, особо приближенные к трону. За ними следовали владетель Сюника, князь-венцевозлагатель из рода Багратуни, князья Арцруни, Хорхоруни, военачальник, или спарапет, Мамиконян и далее около ста нахараров.
В этот день дозорные на крепостной стене то и дело взмахивали платками, оповещая о прибытии новых гостей. Нахарары, званные на обед, прибывали каждый со своей свитой. Миновав Трдатовы врата, они спешивались с коней, приветствовали друг друга, обменивались крепкими рукопожатиями. Затем проходили в одну из дворцовых зал, где скидывали с себя меховые накидки и мыли руки душистым травным порошком. Дома у себя до отбытия на подобные торжества они совершали полное омовение, умащались благовониями, укладывали волосы — длинные вьющиеся пряди сплетались и окружали голову пышным венцом. На всех были алые атласные кушаки — знак княжеского достоинства, на ногах — башмаки самой разной окраски, на пальцах — перстни, служившие не печаткой, а украшением. Лишь несколько избранных являлись в тиарах, браслетах, с серьгами в ушах и ожерельями на груди.
Заслуживающим особого отличия нахарарам царь дарил по одному красному башмаку. Два красных башмака мог носить лишь царь, так же как и одному ему за столом полагались золотые ложка и вилка и золотая чаша. Нахарары оставались за пиршественным столом при мечах и кинжалах, уже и не помня или же прикидываясь непомнящими, что обычай этот идет от горького опыта тех времен, когда, не раз бывало, на безоружного гостя за столом же обрушивалась царская месть. В свою очередь и царь ни на минуту не допускал или прикидывался ни на минуту не допускающим мысли, что прежде всего и именно против него это и направлено.
И таким вот образом нахарары и царь, забывая время от времени про вековую свою вражду, исполненные обоюдного согласия и доверия и вооруженные до зубов, собирались на праздничное пиршество во дворце.
Васак был короткорукий, коротконогий, но, глядя, как он шагает, всякий смекнул бы, что спарапет и не подозревает об этом.Вот снова во дворце, окруженный со всех сторон ослепительным, ошеломляющим блеском и роскошью, среди которых чувствует себя как-то неловко, незащищенно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124