И это пришлось тебе по сердцу. Дело твое... Да благословит
тебя бог. Будь счастлива без меня. И да будут счастливы все, даже мои враги, которых я прощаю и у которых сам испрашиваю прощения. А я — я свободен теперь от себя, от великой своей любви, своего долга, своих владений, своего скакуна, своего отечества... Нынче праздник освобождения. Прощай, Гнел!
Конь и всадник, слившись воедино, летели, рассекая поредевшую в лунном свете, клочковатую тьму. Конь не ощущал тяжести всадника. Всадник и сам не ощущал своей тяжести. И, слившись воедино, воодушевляя друг друга, они мчались вперед и безумной этой гонкой славили свое освобождение. Конь — тот словно стремился примкнуть к табуну диких своих сородичей и обрести первообраз, чтобы сызнова стать конем, не прирученным, не вышколенным, не оседланным и не взнузданным. Всадник также устремился на поиски сородичей, чтобы вернуться к первообразу, чтобы сызнова стать человеком, жить с обездоленными, добывать себе пропитание, утверждать свое право на жизнь и впервые собственными руками заложить свой дом...
Поле было привольное, воздух чудесный, вода прозрачная, земля покойная, умиротворенная, мир столь огромен и велик, что невозможен был ни заговор, ни подлость, ни даже несчастье. Таково было его убеждение, его слепая вера, и он пришел к ней... ценою бегства от всего этого. На дороге, ведущей к Медвежьему источнику, где и помину не было медвежьих следов, как не пахло водой в селе Многоводном и лесами в Прилесном, как сызвеку не бывало львов у Львиной горы, а были разве что горести и надежды, тоска и недовольство судьбой, — на этой дороге Гнела поджидал юноша сходного сложения, со сходными чертами лица. Привязав коня к дереву, он старательно очищал дорогу от навоза. А то, что звалось дорогой, являло собою необъятное, без конца и края поле. Юноша попросту переносил грязь с места на место. В его действиях сквозила ужасающая бесцельность. Перед тем он так же старательно вычистил площадку вокруг себя, сорвал крапиву, собрал и сложил неподалеку камни.
Гнел остановил коня, спешился и приблизился к слуге — усталому, потному, но довольному сделанным. Они заблаговременно договорились встретиться на дороге к Медвежьему источнику. Хотя Гнел был уверен, что нет на свете силы, способной склонить его к неповиновению царскому приказу.
в глубине души он сознавал, что такая сила все-таки существует. Страх. Только страху дано смешать с грязью любимую идею и убеждение, в мгновение ока разбить их вдребезги и развеять по ветру, посеять вражду между человеком и его верой и стать его единственным наперсником и советчиком. И он не смущался, не стыдился своего страха, ибо страх неведом одним лишь глупцам, людям, лишенным воображения и не умеющим мыслить. Даже храбрости и геройству не помешает малая толика страха; подвиг станет тогда гораздо человечнее, и никому не покажется, будто доблесть — удел избранных. Да сократит бог число тех, кто не задумываясь кидается под ноги вражеским слонам. Это они прибрали доблесть к рукам, сделали ее недоступной, повысили в цене. Теперь он любил, лелеял свой страх, который приневоливал его жить, по-новому воспринимать это усыпанное звездами небо, сводящий с ума топот конских копыт, вековечную тайну ночи, восторг бытия. И если доселе он любил мир таким, каким хотел бы его видеть, то теперь любил его таким, каков тот есть. И это полное примирение было праздником жизни, псалмом во славу жизни, криком и воплем: жить!
— Знаешь, зачем я тебя позвал?
— Да, князь.
— Ну-ка.
— Я должен переодеться и чуть свет явиться вместо тебя в Шаапиван, — удивительно бесстрастно ответил юноша. — Чтобы меня не узнали в потемках. И убили.
Гнел вздрогнул. Он строго-настрого наказал пестуну скрыть от юноши правду. Тачат ни в коем случае не должен был знать, что будет убит уже при въезде в Шаапиван. Вот, значит, и первая измена своего, близкого человека — пестуна. Раз князь уже не хозяин, его можно и ослушаться. Должно быть, обивает сейчас пороги, подыскивает себе нового хозяина, нового питомца. Плевать. Я прощаю тебя и сам испрашиваю прощения за то, что поневоле дал тебе повод для предательства.
— Что за глупость! Кто это сказал? — прикинулся Гнел изумленным. — Это шутка. Новогодняя шутка. Я хочу позабавить моих друзей.
— Нет, князь, — почтительно возразил Тачат. — Меня убьют...
— Тогда... почему же ты пришел? — опешил Гнел и повторил вопрос, чтобы и самому взять что-нибудь в толк. — Зачем же ты идешь на смерть?
— Потому что, коли не пойду, убьют тебя, — ответил Та-
чат до того спокойно, что этот довод и Гнелу показался на миг вполне основательным: и впрямь, чему тут удивляться, господину ли не знать, что его жизнь стоит дороже, чем жизнь слуги?
Гнел начал раздеваться. Снял княжеский наряд и остался в нижней рубахе.
— Вот он, твой господин, — горько усмехнулся Гнел.
Не тая любопытства, Тачат пристально взглянул на полуобнаженного князя.Рубаха доставала до колен; рукава на запястьях перехватывались тесьмой.Тачат нехотя отвел взгляд, скинул верхнюю одежду и остался в груботканом холщовом исподнем.Гнел с не меньшим любопытством изучал юношу, словно пытаясь угадать, удастся ли ему заменить своего слугу. Удастся ли достойным образом перенять его бедность, обездоленность, невезучесть, униженность? Да хотя бы и вон ту старательно и опрятно поставленную латку на рубахе? Достанет у него сил или же нет? Выдюжат его плечи или же согнутся? И все это — взамен своего жалкого счастья и благополучия.
Гнела била дрожь. Холод погасил в нем никчемное его рвение. И, стоя в чем мать родила, он вдруг почувствовал себя несчастным. Он любил Парандзем. Боялся царя. Тосковал по прошлому. Ненавидел свою свободу.
Он быстро снял нижнюю рубаху, хотя поначалу и не собирался этого делать. Тачат столь же безотчетно последовал его примеру и стянул через голову свою. Оба они теперь были совершенно голые. Подите разберите, ученые, мудрецы, философы всего мира, подите разберите, кто из нас господин и кто слуга. Вот праведнейший миг нашей жизни. Только теперь мы веруем в бога. Только теперь вправе молиться. И только теперь наша молитва достигнет господня слуха.
Они обменялись исподним, хотя для перемены ролей хватило бы и верхнего платья. Но чтобы освоиться в новой роли, важно не столько верхнее платье, сколько то, что непосредственно касается тела.
Надев рубаху Тачата, он разом ощутил неведомый дух, неведомую жизнь и судьбу; поежился, как от щекотки, и ему почудилось, что это — новое крещение. И он понял: свобода неизбежна.
Он снова усмехнулся, ибо его раздумья шли не на пользу Тачату, а по-своему смягчали предстоящее ему самому, утешали, снимали боль, одурманивали...
— Имей в виду, тебя и правда убьют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
тебя бог. Будь счастлива без меня. И да будут счастливы все, даже мои враги, которых я прощаю и у которых сам испрашиваю прощения. А я — я свободен теперь от себя, от великой своей любви, своего долга, своих владений, своего скакуна, своего отечества... Нынче праздник освобождения. Прощай, Гнел!
Конь и всадник, слившись воедино, летели, рассекая поредевшую в лунном свете, клочковатую тьму. Конь не ощущал тяжести всадника. Всадник и сам не ощущал своей тяжести. И, слившись воедино, воодушевляя друг друга, они мчались вперед и безумной этой гонкой славили свое освобождение. Конь — тот словно стремился примкнуть к табуну диких своих сородичей и обрести первообраз, чтобы сызнова стать конем, не прирученным, не вышколенным, не оседланным и не взнузданным. Всадник также устремился на поиски сородичей, чтобы вернуться к первообразу, чтобы сызнова стать человеком, жить с обездоленными, добывать себе пропитание, утверждать свое право на жизнь и впервые собственными руками заложить свой дом...
Поле было привольное, воздух чудесный, вода прозрачная, земля покойная, умиротворенная, мир столь огромен и велик, что невозможен был ни заговор, ни подлость, ни даже несчастье. Таково было его убеждение, его слепая вера, и он пришел к ней... ценою бегства от всего этого. На дороге, ведущей к Медвежьему источнику, где и помину не было медвежьих следов, как не пахло водой в селе Многоводном и лесами в Прилесном, как сызвеку не бывало львов у Львиной горы, а были разве что горести и надежды, тоска и недовольство судьбой, — на этой дороге Гнела поджидал юноша сходного сложения, со сходными чертами лица. Привязав коня к дереву, он старательно очищал дорогу от навоза. А то, что звалось дорогой, являло собою необъятное, без конца и края поле. Юноша попросту переносил грязь с места на место. В его действиях сквозила ужасающая бесцельность. Перед тем он так же старательно вычистил площадку вокруг себя, сорвал крапиву, собрал и сложил неподалеку камни.
Гнел остановил коня, спешился и приблизился к слуге — усталому, потному, но довольному сделанным. Они заблаговременно договорились встретиться на дороге к Медвежьему источнику. Хотя Гнел был уверен, что нет на свете силы, способной склонить его к неповиновению царскому приказу.
в глубине души он сознавал, что такая сила все-таки существует. Страх. Только страху дано смешать с грязью любимую идею и убеждение, в мгновение ока разбить их вдребезги и развеять по ветру, посеять вражду между человеком и его верой и стать его единственным наперсником и советчиком. И он не смущался, не стыдился своего страха, ибо страх неведом одним лишь глупцам, людям, лишенным воображения и не умеющим мыслить. Даже храбрости и геройству не помешает малая толика страха; подвиг станет тогда гораздо человечнее, и никому не покажется, будто доблесть — удел избранных. Да сократит бог число тех, кто не задумываясь кидается под ноги вражеским слонам. Это они прибрали доблесть к рукам, сделали ее недоступной, повысили в цене. Теперь он любил, лелеял свой страх, который приневоливал его жить, по-новому воспринимать это усыпанное звездами небо, сводящий с ума топот конских копыт, вековечную тайну ночи, восторг бытия. И если доселе он любил мир таким, каким хотел бы его видеть, то теперь любил его таким, каков тот есть. И это полное примирение было праздником жизни, псалмом во славу жизни, криком и воплем: жить!
— Знаешь, зачем я тебя позвал?
— Да, князь.
— Ну-ка.
— Я должен переодеться и чуть свет явиться вместо тебя в Шаапиван, — удивительно бесстрастно ответил юноша. — Чтобы меня не узнали в потемках. И убили.
Гнел вздрогнул. Он строго-настрого наказал пестуну скрыть от юноши правду. Тачат ни в коем случае не должен был знать, что будет убит уже при въезде в Шаапиван. Вот, значит, и первая измена своего, близкого человека — пестуна. Раз князь уже не хозяин, его можно и ослушаться. Должно быть, обивает сейчас пороги, подыскивает себе нового хозяина, нового питомца. Плевать. Я прощаю тебя и сам испрашиваю прощения за то, что поневоле дал тебе повод для предательства.
— Что за глупость! Кто это сказал? — прикинулся Гнел изумленным. — Это шутка. Новогодняя шутка. Я хочу позабавить моих друзей.
— Нет, князь, — почтительно возразил Тачат. — Меня убьют...
— Тогда... почему же ты пришел? — опешил Гнел и повторил вопрос, чтобы и самому взять что-нибудь в толк. — Зачем же ты идешь на смерть?
— Потому что, коли не пойду, убьют тебя, — ответил Та-
чат до того спокойно, что этот довод и Гнелу показался на миг вполне основательным: и впрямь, чему тут удивляться, господину ли не знать, что его жизнь стоит дороже, чем жизнь слуги?
Гнел начал раздеваться. Снял княжеский наряд и остался в нижней рубахе.
— Вот он, твой господин, — горько усмехнулся Гнел.
Не тая любопытства, Тачат пристально взглянул на полуобнаженного князя.Рубаха доставала до колен; рукава на запястьях перехватывались тесьмой.Тачат нехотя отвел взгляд, скинул верхнюю одежду и остался в груботканом холщовом исподнем.Гнел с не меньшим любопытством изучал юношу, словно пытаясь угадать, удастся ли ему заменить своего слугу. Удастся ли достойным образом перенять его бедность, обездоленность, невезучесть, униженность? Да хотя бы и вон ту старательно и опрятно поставленную латку на рубахе? Достанет у него сил или же нет? Выдюжат его плечи или же согнутся? И все это — взамен своего жалкого счастья и благополучия.
Гнела била дрожь. Холод погасил в нем никчемное его рвение. И, стоя в чем мать родила, он вдруг почувствовал себя несчастным. Он любил Парандзем. Боялся царя. Тосковал по прошлому. Ненавидел свою свободу.
Он быстро снял нижнюю рубаху, хотя поначалу и не собирался этого делать. Тачат столь же безотчетно последовал его примеру и стянул через голову свою. Оба они теперь были совершенно голые. Подите разберите, ученые, мудрецы, философы всего мира, подите разберите, кто из нас господин и кто слуга. Вот праведнейший миг нашей жизни. Только теперь мы веруем в бога. Только теперь вправе молиться. И только теперь наша молитва достигнет господня слуха.
Они обменялись исподним, хотя для перемены ролей хватило бы и верхнего платья. Но чтобы освоиться в новой роли, важно не столько верхнее платье, сколько то, что непосредственно касается тела.
Надев рубаху Тачата, он разом ощутил неведомый дух, неведомую жизнь и судьбу; поежился, как от щекотки, и ему почудилось, что это — новое крещение. И он понял: свобода неизбежна.
Он снова усмехнулся, ибо его раздумья шли не на пользу Тачату, а по-своему смягчали предстоящее ему самому, утешали, снимали боль, одурманивали...
— Имей в виду, тебя и правда убьют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124