на тех, кто ест, и на тех, кого едят.
Твой отец, сынок, самый несчастный человек на земле, он несчастнее любого крестьянина, у которого на роду написана принадлежность к числу поедаемых. И знаешь, отчего твой отец несчастен? Оттого, что он входит и в разряд тех, кто ест, и в разряд тех, кого поедают. Способен ты вообразить положение более гнусное и трагическое? Ну а ты — ты должен быть среди едоков, хищников с острыми клыками и длинными когтями. Но добьешься ты этого за счет моих страданий и мук, не иначе. Чем-то смущенный, он прикоснулся рукой к лицу сына, и тот неожиданно и с улыбкой хлопнул отца по руке. Отец шутя дал мальчику легкую оплеуху, а тот, все так же улыбаясь, вновь ударил отца по руке, но уже посильнее...
Царь схватил Папа в объятия, усадил на трон, долгим взглядом посмотрел в глаза, взял за подбородок и бережно, как ваятель, придал его лицу нужное выражение; приподнял голову, положил руку на подлокотники с резными льва-
ми, затем снял пурпурную мантию и накинул сыну на плечи. Слышишь, Пап, дальнюю дробь барабанов? Это глас власти. До чего ж он сладок, верно? Пусть не обманывает тебя эта сладость, не то проиграешь все.
Это глас заговора. Остерегайся его. Он способен заглушить все прочие звуки.Это лесть. Будь начеку. Бывает, она звучит подкупающе искренне. Бойся ее.Это глас труда и забот. Люди сбросят со своих плеч ношу и взвалят ее на одного, только одного человека. На тебя. Тебе придется работать, мучиться, отдавать и раздавать, не получая ничего взамен. И все-таки доверяй этому голосу.
Это глас одиночества, Пап. Горчайший, душераздирающий. Как ни затыкай уши, от него не спасешься. Это глас жестокости. Не избегай ее. В этом шуме сокрыта мелодия, сынок. Ищи ее.
Эти голоса преходящи. Победа... Поражение... Любовь... Ненависть... Возмездие... Тоска... Не старайся сохранить их в памяти, потом ты и сам, без моей помощи, с легкостью будешь улавливать их и различать.
Ну, так какой же среди этих голосов тебе по душе? Какой из них запал тебе, сынок, в память?
Первый, царь, ответствовали лукавые, смеющиеся глаза Папа.Глас власти? Смотря как ты его расслышал. Во всяком случае, теперь я за тебя спокоен. Спокоен, потому что, невзирая на предостережения, невзирая на увещевания, ты упрямо указуешь на него. Я спокоен, сынок, спокоен. Привет же тебе, царь Пап!..
Разве не об этом искони мечтал армянин? Не о том, чтоб трон не пустовал? Хороший или плохой, удачный или неудачный, любимый или ненавистный — лишь бы только был царь. Об одном этом он и мечтал, честное слово, и ни о чем больше. Потому что только с исполнением этой мечты мог он мечтать о чем-то своем.
Конечно, царь не произнес приветствия вслух: вместо этого он медленно попятился, отвешивая глубокий и почтительный поклон.Двустворчатая золоченая дверь широко распахнулась, и, словно сметающее плотину половодье, в тронный зал волна за волной ворвалась предводительствуемая католикосом Нерсе-сом толпа нахараров. Пап испуганно съежился на троне, спрятался с головой под пурпурной отцовской мантией и затих.
Нахарары словно сговорились: приверженцы Персии и приверженцы Византии перемешались, и лишь мелочи одежды да еще, пожалуй, прически выдавали принадлежность к той или другой стороне. Это становилось уже опасным, ибо царь и в мыслях не держал, что две враждующие стороны способны хоть на полчаса найти общий язык и объединиться против него.
Кто хорош, так это Айр-Мардпет, вы только гляньте, гляньте на него: просторная, складка на складке рубаха — это по-армянски, поверх нее белая туника — это по-гречески, завитые волосы — это уже по-персидски. С ума сойти, ей-богу!
— Приверженцам Персии стать справа от трона, — со злым смешком приказал царь, — приверженцам Византии — слева!
— Отправь Ормиздухт обратно! — исполненный негодования, потребовал католикос Нерсес.
— Изгони Олимпию, — дружелюбным голосом добавил Меружан Арцруни, и царь так и не взял в толк — просьба это или распоряжение.
— Драстамат! — во все горло крикнул царь, хотя ясно видел, что тот, на голову выше всех, стоит у дверей. — Позови моего друга детства азата Ефрема. Хочу сыграть с ним в шахматы.
В глубине души он обрадовался, что им не найти общего языка. Уже самые первые их слова несуразны и курам на смех. Почему отправить обратно одну только Ормиздухт? Почему изгнать одну только Олимпию? Выходит, кому-то из двоих все-таки остаться?
Он подошел к трону, увидел съежившегося под пурпурной мантией, словно завернутого в нее, напуганного сына, взял его на руки и вынес. Пусть ему и в голову не придет, что подданные царя когда-либо дерзнут предъявлять требования своему государю, попытаются прижать его к стене или вывести из равновесия. Почему-то он отнес сына в спальню, извлек из-под мантии, как из пеленок, стал перед ним на колени, взял за руку и с умилением заглянул в глаза.
В глазах у Папа был страх. Отпечаток того мгновения, когда внезапно распахнулась двустворчатая золоченая дверь и в зал — волна за волной — ворвалась взбешенная свора нахараров. Значит, он уже в состоянии улавливать запах опасности, умеет различать дробный перестук барабанов. Никто его этому не учил, никто не рассказывал о барабанах, да
и какая в том нужда; должно быть, есть нечто, с кровью передающееся из рода в род. Это хорошо, но отчего же он испугался, ведь отец-то был рядом. Когда я рядом с тобой, ты не вправе бояться. Слышишь, не вправе!
— Завтра мы отправимся с тобой на охоту,— мягко сказал царь. — А вечерком зайди на конюшню и выбери себе коня по вкусу. Я его тебе подарю.
Поднялся, с виноватым лицом взъерошил черные волосы сына и медленно направился к выходу. Он лебезил перед сыном. Чтобы тот уверовал в мощь отца, во всемогущую отцову силу, чтобы в детскую его душу не закралось сомнение.
— А меч подаришь? — послышался вдруг голос Папа. Царь обернулся и с удивлением взглянул на него. Сын
что-то понял, уловил чутьем. И хотел побольше выгадать, покуда отец угождает ему и потакает. Будь ты обыкновенным мальчишкой, я бы тебя, паршивец этакий, попросту выпорол, но, коль скоро ты наследник престола, твои слова никоим образом не возбраняются, напротив, они достойны всяческого поощрения. Сын затеял с отцом торг. Чтобы забыть яростный и беспомощный голос отца. И ворвавшуюся в двустворчатую золоченую дверь непотребную свору наха-раров. Чтобы отец оставался для него воплощением силы и могущества. Нет, он из тех, кто ест, он едок. С отменным аппетитом, до того отменным, что не прочь отведать и отцовского мяса. И, невзирая на охватившую радость, царь пожалел сына, потому что — увы! — заслуживающие порицания свойства похвальны, весьма похвальны у престолонаследника. Сколь же, стало быть, ущербна та разновидность рода человеческого, к коей принадлежат престолонаследники и цари.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Твой отец, сынок, самый несчастный человек на земле, он несчастнее любого крестьянина, у которого на роду написана принадлежность к числу поедаемых. И знаешь, отчего твой отец несчастен? Оттого, что он входит и в разряд тех, кто ест, и в разряд тех, кого поедают. Способен ты вообразить положение более гнусное и трагическое? Ну а ты — ты должен быть среди едоков, хищников с острыми клыками и длинными когтями. Но добьешься ты этого за счет моих страданий и мук, не иначе. Чем-то смущенный, он прикоснулся рукой к лицу сына, и тот неожиданно и с улыбкой хлопнул отца по руке. Отец шутя дал мальчику легкую оплеуху, а тот, все так же улыбаясь, вновь ударил отца по руке, но уже посильнее...
Царь схватил Папа в объятия, усадил на трон, долгим взглядом посмотрел в глаза, взял за подбородок и бережно, как ваятель, придал его лицу нужное выражение; приподнял голову, положил руку на подлокотники с резными льва-
ми, затем снял пурпурную мантию и накинул сыну на плечи. Слышишь, Пап, дальнюю дробь барабанов? Это глас власти. До чего ж он сладок, верно? Пусть не обманывает тебя эта сладость, не то проиграешь все.
Это глас заговора. Остерегайся его. Он способен заглушить все прочие звуки.Это лесть. Будь начеку. Бывает, она звучит подкупающе искренне. Бойся ее.Это глас труда и забот. Люди сбросят со своих плеч ношу и взвалят ее на одного, только одного человека. На тебя. Тебе придется работать, мучиться, отдавать и раздавать, не получая ничего взамен. И все-таки доверяй этому голосу.
Это глас одиночества, Пап. Горчайший, душераздирающий. Как ни затыкай уши, от него не спасешься. Это глас жестокости. Не избегай ее. В этом шуме сокрыта мелодия, сынок. Ищи ее.
Эти голоса преходящи. Победа... Поражение... Любовь... Ненависть... Возмездие... Тоска... Не старайся сохранить их в памяти, потом ты и сам, без моей помощи, с легкостью будешь улавливать их и различать.
Ну, так какой же среди этих голосов тебе по душе? Какой из них запал тебе, сынок, в память?
Первый, царь, ответствовали лукавые, смеющиеся глаза Папа.Глас власти? Смотря как ты его расслышал. Во всяком случае, теперь я за тебя спокоен. Спокоен, потому что, невзирая на предостережения, невзирая на увещевания, ты упрямо указуешь на него. Я спокоен, сынок, спокоен. Привет же тебе, царь Пап!..
Разве не об этом искони мечтал армянин? Не о том, чтоб трон не пустовал? Хороший или плохой, удачный или неудачный, любимый или ненавистный — лишь бы только был царь. Об одном этом он и мечтал, честное слово, и ни о чем больше. Потому что только с исполнением этой мечты мог он мечтать о чем-то своем.
Конечно, царь не произнес приветствия вслух: вместо этого он медленно попятился, отвешивая глубокий и почтительный поклон.Двустворчатая золоченая дверь широко распахнулась, и, словно сметающее плотину половодье, в тронный зал волна за волной ворвалась предводительствуемая католикосом Нерсе-сом толпа нахараров. Пап испуганно съежился на троне, спрятался с головой под пурпурной отцовской мантией и затих.
Нахарары словно сговорились: приверженцы Персии и приверженцы Византии перемешались, и лишь мелочи одежды да еще, пожалуй, прически выдавали принадлежность к той или другой стороне. Это становилось уже опасным, ибо царь и в мыслях не держал, что две враждующие стороны способны хоть на полчаса найти общий язык и объединиться против него.
Кто хорош, так это Айр-Мардпет, вы только гляньте, гляньте на него: просторная, складка на складке рубаха — это по-армянски, поверх нее белая туника — это по-гречески, завитые волосы — это уже по-персидски. С ума сойти, ей-богу!
— Приверженцам Персии стать справа от трона, — со злым смешком приказал царь, — приверженцам Византии — слева!
— Отправь Ормиздухт обратно! — исполненный негодования, потребовал католикос Нерсес.
— Изгони Олимпию, — дружелюбным голосом добавил Меружан Арцруни, и царь так и не взял в толк — просьба это или распоряжение.
— Драстамат! — во все горло крикнул царь, хотя ясно видел, что тот, на голову выше всех, стоит у дверей. — Позови моего друга детства азата Ефрема. Хочу сыграть с ним в шахматы.
В глубине души он обрадовался, что им не найти общего языка. Уже самые первые их слова несуразны и курам на смех. Почему отправить обратно одну только Ормиздухт? Почему изгнать одну только Олимпию? Выходит, кому-то из двоих все-таки остаться?
Он подошел к трону, увидел съежившегося под пурпурной мантией, словно завернутого в нее, напуганного сына, взял его на руки и вынес. Пусть ему и в голову не придет, что подданные царя когда-либо дерзнут предъявлять требования своему государю, попытаются прижать его к стене или вывести из равновесия. Почему-то он отнес сына в спальню, извлек из-под мантии, как из пеленок, стал перед ним на колени, взял за руку и с умилением заглянул в глаза.
В глазах у Папа был страх. Отпечаток того мгновения, когда внезапно распахнулась двустворчатая золоченая дверь и в зал — волна за волной — ворвалась взбешенная свора нахараров. Значит, он уже в состоянии улавливать запах опасности, умеет различать дробный перестук барабанов. Никто его этому не учил, никто не рассказывал о барабанах, да
и какая в том нужда; должно быть, есть нечто, с кровью передающееся из рода в род. Это хорошо, но отчего же он испугался, ведь отец-то был рядом. Когда я рядом с тобой, ты не вправе бояться. Слышишь, не вправе!
— Завтра мы отправимся с тобой на охоту,— мягко сказал царь. — А вечерком зайди на конюшню и выбери себе коня по вкусу. Я его тебе подарю.
Поднялся, с виноватым лицом взъерошил черные волосы сына и медленно направился к выходу. Он лебезил перед сыном. Чтобы тот уверовал в мощь отца, во всемогущую отцову силу, чтобы в детскую его душу не закралось сомнение.
— А меч подаришь? — послышался вдруг голос Папа. Царь обернулся и с удивлением взглянул на него. Сын
что-то понял, уловил чутьем. И хотел побольше выгадать, покуда отец угождает ему и потакает. Будь ты обыкновенным мальчишкой, я бы тебя, паршивец этакий, попросту выпорол, но, коль скоро ты наследник престола, твои слова никоим образом не возбраняются, напротив, они достойны всяческого поощрения. Сын затеял с отцом торг. Чтобы забыть яростный и беспомощный голос отца. И ворвавшуюся в двустворчатую золоченую дверь непотребную свору наха-раров. Чтобы отец оставался для него воплощением силы и могущества. Нет, он из тех, кто ест, он едок. С отменным аппетитом, до того отменным, что не прочь отведать и отцовского мяса. И, невзирая на охватившую радость, царь пожалел сына, потому что — увы! — заслуживающие порицания свойства похвальны, весьма похвальны у престолонаследника. Сколь же, стало быть, ущербна та разновидность рода человеческого, к коей принадлежат престолонаследники и цари.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124