— Пора идти. Не годится держать святейшего в ожидании, — проговорил Аршак и подумал с облегчением, успо-коенно, что нет, тут он не обманулся, тут все по-прежнему, в порядке. Он направился быстрым деловым шагом к главным воротам внутренней крепости, именовавшимся вратами Трдата, но по пути что-то вспомнил и обернулся назад : — Пригласи во дворец моего старого друга азата Ефрема. Скажи, пусть подождет меня. Царь постарается непременно выкроить время и сыграть с ним в шахматы.
С неожиданной силой в нем проснулось желание, нет, настоятельная потребность повидать старого своего приятеля, друга детства. Давно, давно уже не встречались они с Ефремом, не сиживали вместе за шахматным столиком, а все его вина, его, непостоянного друга, чересчур уж много о себе возомнившего, чересчур задравшего нос, вознесшегося царя. Нет, что-то, должно быть, расстроилось, что-то неладно, раз ни с того ни с сего ему приспичило повидать Ефрема. Он посмотрел на Драстамата, идущего вслед за ним с ничего не выражающим, холодным лицом, прямо неся свое литое, могучее тело, и губы его тронуло чуть заметной улыбкой.
— Но ты не волнуйся, — сказал он непринужденно. — Не беспокойся, сенекапет, мне нравится быть царем.
На площади перед церковью стояла в ожидании толпа. Та самая несметная разношерстная людская толпа, которую вообразил себе царь, разговаривая с Драстаматом. Только сам он сейчас не в толпе находился и не жалел об этом, не жаждал в ней оказаться. При виде множества людей, пусть хоть они собрались на праздник, пусть хоть ему же поклоняются, его же обожествляют, он всякий раз внутренне передергивался и мрачнел на мгновение, словно почуяв опасность. Видать, и это вошло ему в кровь, передалось по наследству от предков. Но такое ощущение возникало всего лишь на миг; голос крови, едва проснувшись, тут же и умолкал в нем, и он снова преисполнялся любви к своим подданным.
По толпе передалось, что приближается царь. Он появился без телохранителей, в сопровождении Драстамата, появился во всем своем великолепии и блеске. Его ровно остриженные пышные волосы спускались до затылка, лицо обрамляла густая черная борода. Голова его, поверх украшенной жемчугами налобной повязки, была покрыта высокой серебристой тиарой. Белый складчатый воротник, а также края его широкого, царственно богатого платья расшиты были каменьями, в ушах сверкали крупные серьги, на груди переливалось драгоценное ожерелье. Великолепная брошь скрепляла у него на плече фамильного пурпурного цвета мантию, златотканый пояс туго охватывал стан, на боку висел меч в золотых ножнах. За каждой мелочью его убранства — от лучистого ожерелья на груди до оплетающих ремешками ногу красных сандалий - крылся какой-то особенный, загадочный смысл, какая-то волнующая до дрожи тайна.
Толпа самозабвенно, с восторгом и ликованием приветствовала царя, потом расступилась, давая ему дорогу, и по проходу, образовавшемуся меж двух человеческих стен, царь направился к церкви и остановился у паперти.
Раздался звон колоколов, послуживший сразу сигналом для всех колоколов столицы. Весь Арташат, все от мала до велика повысыпали из домов, рекою потекли по мощеным улицам города и умножили вдесятеро толпу перед возвышающейся у крепостной стены церковью. Все глаза были выжидательно устремлены в одну сторону. Люди рассказывали друг другу о том, что все и так уже видели, и так уже знали. Как будто видимое сейчас каждому еще и требовало подтверждения. Как будто то, что происходило у всех на глазах, немедленно надо было облечь в слова, чтобы эта неповторимая, историческая минута стала еще значительнее, еще весомее и навсегда запечатлелась в памяти целого поколения.
Звон колоколов, все нарастая и ширясь, захватил, заполнил весь Арташат. Казалось, он исходит уже отовсюду — от каждого камня мостовых, от стен, от кровель, от крепостной ограды... От могучего этого гула, объявшего все вокруг, колотилось, вздымалось сердце толпы, превратившейся сейчас в одно единое существо, толпы, у которой было словно одно огромное сердце, один единый взгляд, один характер, одно настроение, одна мечта, одно прошлое, одна судьба. И две любви — к царю и к ожидаемому с нетерпением католикосу.
Из церкви двумя рядами вышли священники, держа в руках кресты и кадила. Посредине шел Нерсес, облаченный в черное с головы до пят, величавый, красивый, с печатью святости на челе. Он выглядел как человек, очистившийся от грехов, отрешенный от суеты,, простившийся с прошлым, покончивший с былыми страстями и помыслами. Он будто заново родился, чтобы предстать перед миром, перед людьми с открытым челом, с безмятежным и ясным взором. Он принял свою судьбу, подумал Аршак. Не примирился, нет, а именно принял. Он верит в себя, в свою миссию, в свое второе рождение, верит так же, как впнамень у себя под ногами, как в эту стену, в этот куст, в. эту замер-шую толпу, в эти тысячи прикованных к нему глаз.
Толпа, как один человек, рухнула на колени. Словно одна простершаяся над всем Арташатом кровля в мгновение ока обрушилась к ногам католикоса. Он еще не католикос, он еще только готовится к посвящению, и ему еще предстоит проделать путь до Кесарии, где патриарх патриархов блаженный Евсевий испытает его и рукоположит католикосом Великой Армении. Но все равно ни толпа, ни царь при виде этого молодого мужчины в черном не придали значения закону, обычаю, одним порывом мысли и сердца опрокинули привычную силу традиции. Вот он — католикос Великой Армении, патриарх всех армян, пресвятой владыка, вот этот еще не принявший посвящения человек.
Захваченный, зараженный всеобщим подъемом, царь почувствовал себя частицей этой толпы, слился с нею, преграда меж ним и другими исчезла, и он молил сейчас бога, чтоб это чувство продлилось подольше, чтоб никогда не покидала его внутренняя потребность повидаться с другом детства и поиграть с ним в шахматы, чтобы всегда ему так жажда-лось всего простого, обыкновенного — дрожать от холода, проголодаться, оцарапать босую ногу, таскать бревна, навалившись вместе с другими, перекатывать камни, вместе с другими класть стену, настилать кровлю. Только это мгновение и это чувство да будет благословенно, а вовсе не то молодецкое безрассудство, которое давеча в аллее дворцового сада он так зло и безжалостно приписал Нерсесу.
Тысячи людей отовсюду протянули руки к святейшему со страстным желанием коснуться его, очиститься, освободиться от бремени тревог и забот, вымолить себе счастливый завтрашний день. Тысячи больных и увечных, слепых, безъязыких, нищих и бездомных, стариков и старух, словно поддерживаемые всевышней силой, пробивали себе дорогу среди толпы и бросались к ногам католикоса, прося благословения, ожидая чуда от прикосновения его руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124