Тут-то он и пропадет. И ему надлежит сделать все, чтобы Олимпия не полюбила его, чтобы ее основанное на разуме, рассудочное и ровное отношение к нему не переросло в чувство. Царь представил себе пробуждение этой женщины после спячки — какую силу, какую мощь обрела бы тогда ее любовь! Она стала бы бурливой весенней рекой, которая переполняет в половодье русло, выплескивается из берегов и размывает все на своем пути.
Надо ее остерегаться, заключил царь. Да-да, этой скромницы с опущенным долу взором и однозвучным голосом.
— Со мной уже считаются, сенекапет, — по-детски возликовал и возгордился царь. — А ты небось думал обо мне бог весть что. Думал ведь, а? Видишь, выходит, и я чего-то стою.
А случилось вот что. На ведущем в Арташат мосту показались персидские всадники. Они заявили охранявшим мост армянским воинам, что прибыли в качестве шахских послов. Весть достигла дворца, и перед персами распахнулись Трда-товы врата цитадели.
— Ну, говори, что ты там обо мне думал. Говори все как есть, мне это все равно доставит удовольствие.
— Ты нынче весел, — холодно и рассудительно объяснил Драстамат душевое состояние царя. — Не прошло и недели, а ты принимаешь второе посольство.
Гнел был прав. Нужно полагаться на собственные силы. Какой смысл становиться на сторону одного из соседей, если приходится выбирать сильнейшего. А кто сильнее, Персия или Византия ? Они равны, — следственно, выбор лишен разумного начала, тем паче что и та и другая норовят тебя проглотить.
— Не построй мы Аршакавана, они бы меня ни во что не ставили,— мстительно заявил царь, словно Драстамат олицетворял в этот миг всех его супостатов. — Ишь, как учуяли опасность!
— Зато о твоих нахарарах, царь, этого не скажешь. — Се-некапет немедля напомнил о действительности, нимало не считаясь с тем, понравятся ли его слова царю. Каждый из них делал свое дело, и сенекапет не собирался уклоняться от исполнения лежащих на нем обязанностей.
— И верно, — удивился царь. — Как же это так получается, Драстамат: врагу видна опасность, а своим выгода и та не видна? Разве эта страна — только моя?
— А все потому, что Аршакаван ты в первую голову строишь против всех. Забываешь, царь. — И с плохо скрытым упреком добавил: — Нельзя забывать, когда они помнят. Кто первым забудет о ненависти, тот потерпит поражение.
— Нынче я и впрямь весел, сенекапет, — помрачнел царь и на мгновение замолк.— Приказываю тебе: в дни радости оставляй меня одного.
Царь быстрыми шагами пересек тронный зал, в сердцах хлопнул дверью и разобиженный прошел в спальню. Персов он намеревался принять в лучшем своем одеянии и при лучших украшениях; он редко надевал и торжественное облачение и украшения, поскольку они подобали только праздным и беззаботным властителям. Нельзя же, вырядившись по-праздничному, возводить стену, рыть землю, пилить бревна. Но сегодня ему хотелось ослепить шахских послов. Пусть видят, как роскошно он живет, какая сила и уверенность заключена в его пурпурной мантии, шелковой тиаре, в ушитой двумя рядами жемчуга налобной повязке, в ожерелье из самоцветов и в покоящейся на груди броши. Пусть они поведают об этом своему господину, и тот поймет, что за великолепным царским убранством стоят войско, спарапет
Васак и — ни мало ни много — Аршакаван. Правда, у него нет силы под стать шахской, но ведь должно же быть и что-то взамен ей. Неужто бог может дать шаху все, а царю армян — ничего? Тот, кто слабее, обычно хитрей, изворотливей, решительней. Как славно, что нет Драстамата, не то сказал бы: больно уж ты возвеличиваешь себя, царь.
А где же, между прочим, Васак? Он почувствовал прилив горячечной тоски по спарапету и желание хоть на миг прижать его к груди. И сразу же померещился раздражающий голос Драстамата: хочешь, чтобы спарапет восполнил скудость твоих украшений, царь? А где же Ефрем, друг детства? Его-то ты не посмеешь счесть украшением. Ефрем, моя вера, моя святость, моя чистота. И снова голос Драстамата: Ефрем, царь, твой противовес, он должен существовать, чтобы тебе вольготнее было подличать и, не брезгуя ничем, творить злодеяния. Да неужто же я совершаю все это ради себя? Неужто я такой выродок? Выходит, вы — добропорядочные люди, а я вам вроде как бельмо на глазу. Ну, так что же случилось, что произошло, что ты уразумел, Драстамат?
— Доблестный царь царей маздеев Шапух шлет привет царю Великой Армении Аршаку.
— Передайте царю царей, что я остаюсь его младшим братом и верным союзником.
Хорошо хоть, что в отличие от византийского посла этот был человеком пожилым, и хозяином положения становился царь. Нет, все-таки Восток — это вам не Запад, это иное дело. Иное, что и толковать, совсем иное. Там умеют уважить даже врага. Как ни ненавистен шаху армянский царь, ему тем не менее не взбрело на ум отправить во главе посольства безусого и безбородого юнца. Он бы себе этого не позволил. Потому что это впрямую ударило бы по его собственному авторитету государя. По идее владыки и господина.
— Царь царей рад слышать нашими ушами уверения своего союзника и по праву старшего брата требует, чтобы ты во исполнение данной тобою клятвы шел со своими полками ему на помощь.
Ошибся царь, допустил-таки промашку. Слишком поспешно их принял. Тогда как надо было заставить основательно подождать — до вечера, а то и до завтрашнего утра. Этой поспешностью он опять невольно признал: что бы ни сказал теперь Драстамат, он будет прав. Но что именно он сказал бы — это царь тщательно от себя утаил.
— Царь царей прав. Если мы перейдем в этой войне на вашу сторону, победа будет за ним.
— Царь царей выражает нашими устами свое удовлетворение, ибо ты сознаешь важность данной тобою клятвы. Ловко же он проглотил оскорбление. Даже бровью не повел. Прикинулся, будто никто не задел достоинства великой державы. А греков, особливо того щенка, которому он и сейчас бы с радостью всыпал по заднице, давно бы уязвили дерзкие речи царя и они бы гордо удалились. И что с того? Ведь таким образом они бы невольно признали: возможность оскорбить величие их страны отнюдь не исключена. А персы доказали, что они и помыслить об этом не могут.
— Царь царей не только не огорчен, но и обрадован вестью о том, что ты строишь в своей стране новый город, — продолжал пожилой посол, каждым своим движением выказывая понимание того, что он говорит с царем. — Однако он желает, дабы ты собственными устами разъяснил, каков этот город. Буде ты подлинно провозгласил Аршакаван городом свободы, то царь царей не считает это внутренним делом твоей страны. Твой город может послужить дурным примером для соседних народов. Если же ты строишь его, дабы укрепить свою мощь...—Посол на мгновение умолк, почтительно улыбнулся, словно испрашивая прощения за нечаянную заминку, но немедля исправил оплошность (а царь понял, что эти заминка и почтительная улыбка подготовлены заблаговременно) и продолжил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Надо ее остерегаться, заключил царь. Да-да, этой скромницы с опущенным долу взором и однозвучным голосом.
— Со мной уже считаются, сенекапет, — по-детски возликовал и возгордился царь. — А ты небось думал обо мне бог весть что. Думал ведь, а? Видишь, выходит, и я чего-то стою.
А случилось вот что. На ведущем в Арташат мосту показались персидские всадники. Они заявили охранявшим мост армянским воинам, что прибыли в качестве шахских послов. Весть достигла дворца, и перед персами распахнулись Трда-товы врата цитадели.
— Ну, говори, что ты там обо мне думал. Говори все как есть, мне это все равно доставит удовольствие.
— Ты нынче весел, — холодно и рассудительно объяснил Драстамат душевое состояние царя. — Не прошло и недели, а ты принимаешь второе посольство.
Гнел был прав. Нужно полагаться на собственные силы. Какой смысл становиться на сторону одного из соседей, если приходится выбирать сильнейшего. А кто сильнее, Персия или Византия ? Они равны, — следственно, выбор лишен разумного начала, тем паче что и та и другая норовят тебя проглотить.
— Не построй мы Аршакавана, они бы меня ни во что не ставили,— мстительно заявил царь, словно Драстамат олицетворял в этот миг всех его супостатов. — Ишь, как учуяли опасность!
— Зато о твоих нахарарах, царь, этого не скажешь. — Се-некапет немедля напомнил о действительности, нимало не считаясь с тем, понравятся ли его слова царю. Каждый из них делал свое дело, и сенекапет не собирался уклоняться от исполнения лежащих на нем обязанностей.
— И верно, — удивился царь. — Как же это так получается, Драстамат: врагу видна опасность, а своим выгода и та не видна? Разве эта страна — только моя?
— А все потому, что Аршакаван ты в первую голову строишь против всех. Забываешь, царь. — И с плохо скрытым упреком добавил: — Нельзя забывать, когда они помнят. Кто первым забудет о ненависти, тот потерпит поражение.
— Нынче я и впрямь весел, сенекапет, — помрачнел царь и на мгновение замолк.— Приказываю тебе: в дни радости оставляй меня одного.
Царь быстрыми шагами пересек тронный зал, в сердцах хлопнул дверью и разобиженный прошел в спальню. Персов он намеревался принять в лучшем своем одеянии и при лучших украшениях; он редко надевал и торжественное облачение и украшения, поскольку они подобали только праздным и беззаботным властителям. Нельзя же, вырядившись по-праздничному, возводить стену, рыть землю, пилить бревна. Но сегодня ему хотелось ослепить шахских послов. Пусть видят, как роскошно он живет, какая сила и уверенность заключена в его пурпурной мантии, шелковой тиаре, в ушитой двумя рядами жемчуга налобной повязке, в ожерелье из самоцветов и в покоящейся на груди броши. Пусть они поведают об этом своему господину, и тот поймет, что за великолепным царским убранством стоят войско, спарапет
Васак и — ни мало ни много — Аршакаван. Правда, у него нет силы под стать шахской, но ведь должно же быть и что-то взамен ей. Неужто бог может дать шаху все, а царю армян — ничего? Тот, кто слабее, обычно хитрей, изворотливей, решительней. Как славно, что нет Драстамата, не то сказал бы: больно уж ты возвеличиваешь себя, царь.
А где же, между прочим, Васак? Он почувствовал прилив горячечной тоски по спарапету и желание хоть на миг прижать его к груди. И сразу же померещился раздражающий голос Драстамата: хочешь, чтобы спарапет восполнил скудость твоих украшений, царь? А где же Ефрем, друг детства? Его-то ты не посмеешь счесть украшением. Ефрем, моя вера, моя святость, моя чистота. И снова голос Драстамата: Ефрем, царь, твой противовес, он должен существовать, чтобы тебе вольготнее было подличать и, не брезгуя ничем, творить злодеяния. Да неужто же я совершаю все это ради себя? Неужто я такой выродок? Выходит, вы — добропорядочные люди, а я вам вроде как бельмо на глазу. Ну, так что же случилось, что произошло, что ты уразумел, Драстамат?
— Доблестный царь царей маздеев Шапух шлет привет царю Великой Армении Аршаку.
— Передайте царю царей, что я остаюсь его младшим братом и верным союзником.
Хорошо хоть, что в отличие от византийского посла этот был человеком пожилым, и хозяином положения становился царь. Нет, все-таки Восток — это вам не Запад, это иное дело. Иное, что и толковать, совсем иное. Там умеют уважить даже врага. Как ни ненавистен шаху армянский царь, ему тем не менее не взбрело на ум отправить во главе посольства безусого и безбородого юнца. Он бы себе этого не позволил. Потому что это впрямую ударило бы по его собственному авторитету государя. По идее владыки и господина.
— Царь царей рад слышать нашими ушами уверения своего союзника и по праву старшего брата требует, чтобы ты во исполнение данной тобою клятвы шел со своими полками ему на помощь.
Ошибся царь, допустил-таки промашку. Слишком поспешно их принял. Тогда как надо было заставить основательно подождать — до вечера, а то и до завтрашнего утра. Этой поспешностью он опять невольно признал: что бы ни сказал теперь Драстамат, он будет прав. Но что именно он сказал бы — это царь тщательно от себя утаил.
— Царь царей прав. Если мы перейдем в этой войне на вашу сторону, победа будет за ним.
— Царь царей выражает нашими устами свое удовлетворение, ибо ты сознаешь важность данной тобою клятвы. Ловко же он проглотил оскорбление. Даже бровью не повел. Прикинулся, будто никто не задел достоинства великой державы. А греков, особливо того щенка, которому он и сейчас бы с радостью всыпал по заднице, давно бы уязвили дерзкие речи царя и они бы гордо удалились. И что с того? Ведь таким образом они бы невольно признали: возможность оскорбить величие их страны отнюдь не исключена. А персы доказали, что они и помыслить об этом не могут.
— Царь царей не только не огорчен, но и обрадован вестью о том, что ты строишь в своей стране новый город, — продолжал пожилой посол, каждым своим движением выказывая понимание того, что он говорит с царем. — Однако он желает, дабы ты собственными устами разъяснил, каков этот город. Буде ты подлинно провозгласил Аршакаван городом свободы, то царь царей не считает это внутренним делом твоей страны. Твой город может послужить дурным примером для соседних народов. Если же ты строишь его, дабы укрепить свою мощь...—Посол на мгновение умолк, почтительно улыбнулся, словно испрашивая прощения за нечаянную заминку, но немедля исправил оплошность (а царь понял, что эти заминка и почтительная улыбка подготовлены заблаговременно) и продолжил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124