Олимпия достала лучший свой убор, в который должна была облачиться, садясь обок с царем в тронном зале, но который ей так и не довелось надеть. Парандзем сообразила, что византийка хочет унизить соперницу и умереть с победой. Но это нимало ее не задело, напротив, она любовно и с готовностью выполнила требование Олимпии и, точь-в-точь служанка, облекла доживающую последние свои минуты царицу в торжественный наряд.
— Корону! — приказала Олимпия.
Парандзем молча повиновалась: принесла корону, бережно и осторожно возложила на голову царицы.
— Вон! — вдруг что было мочи крикнула Олимпия и указала рукой на дверь.— Прочь отсюда!
Поглядите-ка на нее: явилась зарезать цыпленка, отправить на тот свет дочь префекта Аблабиоса! И с какой наглой, с какой нахальной самоуверенностью, будто перед ней жалкое ничтожество, а не царица Армении! И сама она тоже хороша — до последнего мгновения верила этой женщине, внушила себе: моя смерть неизбежна, иного выхода нет. Она никогда не простит себе этой доверчивости, непротивления, отказа от борьбы. В ней проснулась жажда жизни. Воскресла мстительная потребность в жестокости, стремление покинуть свои покои, развернуть бурную деятельность.
К удивлению Олимпии, ее надменность отнюдь не повергла Парандзем в замешательство. Просто взгляд соперницы стал чуть строже, глаза посуровели, и она, медленно и размеренно ступая, направилась к дверям. А в дверях обернулась; на лице заиграла усмешка, и она прикусила нижнюю губу.
— Но ты уже пила молоко, царица. Вечером,— невозмутимо сказала Парандзем и уточнила: — Во время ужина.
Олимпия издала отчаянный вопль. Рухнула на пол и забилась на мраморе. «Нет!» — беспрестанно кричала она, вкладывая в это слово всю свою душу, все свое существо. Более чем необратимость свершившегося, потрясло Олимпию позорное ее поражение, несостоятельность и смехотворность надменного ее поведения.
Полностью утратив самообладание, она каталась по полу, кусала руки, захлебывалась рыданиями. Вот отчего ее поминутно сегодня тошнит. Вот отчего ей досаждает острая резь в желудке. Вот отчего проступает холодная испарина.
А кто же дал ей молока, кто? Из чьих рук она его приняла? Но какое-то шестое чувство запретило ей вспоминать имя и лицо служанки. Ибо если на пороге смерти, когда все должно стать ничтожным и несущественным, пытаешься припомнить подобную мелочь, стало быть, ты признаешься себе, что очень хочешь жить. А такое признание сделает смерть еще мучительнее, еще ужасней.
Едва сдерживая слезы, Парандзем отвернулась. Бог свидетель, Олимпия была хорошим человеком. И богу куда лучше, чем ей, известно, что только хорошие и умирают. Только хорошие становятся на каждом шагу жертвами.
Одно утешало Парандзем: тут не личная месть, а, как ни постыдно это звучит в такую минуту, необходимость, которая превыше ее, Парандзем, воли. Превыше воли любого. Она готова поклясться сыном — величайшим сокровищем всей ее жизни, готова поклясться даже невинной этой жертвой, что престол и власть не представляют для нее отныне никакой ценности. Но она обязана покорно нести свой крест. Так повелевает залитая кровью страна, так повелевают попавший в опасность сын, и престарелый отец, и муж, пусть и нелюбимый, но воплощающий в себе судьбу армянина и его грядущее, и любимый, наполовину мертвый Гнел, и весь ее подобно Христу страдающий народ...
Олимпия смолкла. Ее и Парандзем разделяло ложе. Обессиленная, поднялась, присела на краешек постели и стала ждать. Глупая Парандзем, глупая, глупая! Страшно глупая. Ей неведомо, что значит наскучить самой себе. Презирать себя и быть себе чужой. Это последнее потрясение — чудовищное потрясение — окончательно лишило Олимпию возможности одолеть отчуждение. Ею завладело полное, беспредельное равнодушие. Скорей бы это произошло, скорей, скорей! Или сюда, или туда. Но не этот холодный, мрачный промежуток.
Откуда ни возьмись появилась Ормиздухт. Зайдя к Парандзем, она узнала, что та в покоях Олимпии, и решила, воспользовавшись поводом, хоть раз посетить царицу. В конце концов, приличия полагается соблюдать. Извольте, хитрая Парандзем смекнула-таки это, и ей, считавшей себя умной, до сих пор не пришла в голову такая, в сущности, простая вещь.
— И мне тоже не спится,— сказала она и, ничего не подозревая, села на диван.
Боль в желудке усилилась, но Олимпия невероятным напряжением воли не выдала этого. Затаив дыхание, без кровинки в лице, Парандзем следила за ней. Почуяв что-то недоброе, Ормиздухт вопросительно переводила взгляд с одной соперницы на другую.
— Повтори свои слова, Парандзем,— едва складывая звуки, произнесла Олимпия. Голос изменил ей, и Парандзем скорее угадала, нежели расслышала последнее ее желание. — Скажи, что царь не понял, кто подарил бы ему истинную любовь...
— Он не разглядел, что в тебе сокрыто, — взволнованно вымолвила Парандзем.
Колени Олимпии на мгновение согнулись и приподнялись, тело неестественно вытянулось, губы искривились, изо рта вырвался хрип, она непроизвольно попыталась встать на ноги, но не смогла, не успела этого сделать. Бездыханно упала на пол.
Ормиздухт вскрикнула и вскочила с дивана. Потрясенно смотрела то на мертвую Олимпию, то на застывшую Парандзем. Тотчас обо всем догадалась. Попятилась, прислонилась к стене, с трудом сглотнула слюну и невесть почему принялась отрицательно мотать головой.
— Ты права, Парандзем, ты права, — шептала она, объятая ужасом. — Ты рождена этой землей. Окажись ты в Персии, я была бы сильнее. Я уеду, царица, сейчас же, сию же минуту. На родину, в Тизбон... Я не буду тебе соперницей. Я уеду, уеду...
Она осторожно, не отводя от Парандзем взгляда, сделала несколько шагов, сторонкой, держась подальше. Но страх заставил ее позабыть и о достоинстве, и о подобающей осанке, и она опрометью выбежала из комнаты.
Парандзем сидела недвижимо, как изваяние. Лицо ничего не выражало: ни боли, ни радости, ни даже безразличия. Ее взгляд сам собою остановился на короне, упавшей с головы Олимпии и валявшейся на полу. Это встряхнуло
Парандзем и вывело из оцепенения. Она медленно приблизилась к короне, подняла ее, взглянула напоследок на умиротворенное лицо Олимпии, потом погасила один за другим светильники и вышла.
Она медленно проходила по длинным коридорам, казавшимся во тьме и вовсе бесконечными. Миновала добрый десяток дверей, миновала глубокую тишину дворца, увлекая за собою лишь слабый шорох собственных одежд. Вошла
в тронный зал, на миг, покуда глаза не привыкли к темноте, приостановилась у дверей, затем внимательно огляделась, словно очутилась здесь впервые.
Ничуть не волнуясь, с холодком во взгляде, она неспешно водрузила корону на голову и торжественной поступью, уверенная, что в ночной этот час не нужно стыдиться тайных и даже зазорных мыслей, а нужно быть до конца с собою искренней, направилась к трону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124