.. Я — это я, царь. Олимпия. Твоя жена. — И для вящей убедительности она пошла на полное самоуничижение: — Твоя некрасивая жена...
Царь посочувствовал ей. Олимпия, видимо, была единственным во дворце человеком, достойным подлинного уважения. Но ему доставало царских забот и горя, он хлебнул их с лихвой, и его тошнило от них. Трагедия Олимпии была ему лишней обузой, приводила в ярость, злила. И сострадание мало-помалу сменялось жестокостью, болезненно-сладостным желанием раздавить, растоптать слабое, беспомощное существо. Ощущение было приторным и отвратительным, как кровь.
— Нет, ты станешь царицей, — окончательно решил он и грубо оторвал от себя руки Олимпии. — Станешь восседать обок трона. Император будет доволен... Не нам с тобой ослушиваться его повелений.
Они не заметили, как в тронный зал бесшумно вошла Ор-миздухт, стала у дверей, вслушалась в их разговор и презрительно скривила губы.
— Император что-то знает, если повелевает сделать именно так, — с налитыми кровью глазами продолжал царь и, растравляя Олимпии душу, вымещал на безответной женщине всю свою злость: подумать только, что творится в мире, какое злосчастное для него, армянского царя, стечение обстоятельств ! — Он знает все. А мы с тобой не знаем ничего. — Может, сам император и слабосилен, но под рукой у него — сила. А у царя, преисполненного внутренней мощью, под рукой ничего нет. Как тут не беситься? Й не вымещать свою злость. — Ты станешь царицей... Мы должны снискать благоволение императора. Должны задобрить его. Таков наш жребий. И нам его не избегнуть. Где уж нам!
— Зачем ты губишь меня, царь? — упав ему в ноги, рыдала Олимпия. — Почему не видишь во мне меня ? — Она уже тосковала по своему окну, по унылому и однообразному виду, открывавшемуся оттуда, по мучительным своим ожиданиям. — Пощади меня Христа ради! Ведь я твоя жена...
- Царь прав, останавливая выбор на тебе, — внезапно раздался спокойный, холодный голос Ормиздухт. — Удача в войне пока что сопутствует Византии.
Царь с Олимпией окаменели. Затем Олимпия тяжело поднялась и, смущенная, кивнула Ормиздухт, даже вроде улыбнулась. Она впервые видела персиянку, которая прямо-таки излучала очарование. Нет, Олимпия не ведала зависти. Она оценила красоту соперницы и восхитилась ею.
Царь прорычал что-то, вскочил с трона и широченными шагами подошел к Ормиздухт. Долго стоял перед ней, озирая с головы до пят, потом положил руку на шею и слегка сжал, желая то ли приласкать, то ли причинить боль; немного погодя рука медленно поползла вниз, к груди, но тут царь резко ее отдернул.
— Ночью я приду к тебе, — раздельно сказал он, прикрыв глаза; он хотел сдержать ярость и говорить спокойно, под стать персиянке. — Только если ты и в постели так же искусна, как в речах, я, пожалуй, позволю тебе изредка быть со мной дерзкой.
— Шах повелел, чтобы царицей стала я.
Царь кивнул. Ну разумеется, а как же иначе. Шах, властелин мира! Император, гроза и ужас малых сих! Но я-то здесь сбоку припека, я-то чего путаюсь у них под ногами, кто я такой, зачем трепыхаюсь, кому это нужно? Все вправе повелевать мною. Хорошо еще, что повелевают, а не дают советы, как мои приближенные. И царь снова кивнул.
— Однако я, царь, оставляю это на твое усмотрение. — Ормиздухт вложила в эти слова все свое женское обаяние. — Приказ брата — ничто перед волей супруга.
С каким, черт возьми, восхитительным бесстыдством она прощебетала, чуть ли не пропела эти льстивые слова — она лукавила до того откровенно, что обезоруживала собеседника и выбивала у него из-под ног почву.
— А не угодно ли императору, чтобы первую ночь я провел с тобой? — невесть отчего царь излил ярость на молча забившуюся в угол Олимпию. — Не угодно ли ему, чтобы я еще и считал тебя самой красивой из моих жен? Ну-ка вспомни хорошенько! А если я вовсе к тебе не приду? Если не приду, а? — И, заметив, с какой снисходительной улыбкой поглядывает на Олимпию Ормиздухт, царь вдруг вознамерился защитить слабую, потому что жестоким к ней мог быть только он, но никто другой. — А если и к тебе не приду? Если ты, на мой вкус, холодна? Если не лежит к тебе сердце? Что, может, император и шах лишат меня престола ?
И надо же, тут-то и появилась в тронном зале армянская царица, да еще с короной на голове, да еще в убранстве, приличествующем торжественным дням, с обнаженными руками и шеей. Но зачем она набросила на плечи тончайшую шелковую мантию? Кого должны ослепить серьги, жемчужное ожерелье и ушитый драгоценными каменьями пояс? И почему все на ней пурпурное или голубое — ведь это родовые цвета царского дома ?! Тут явно попахивает угрозой. Окруженный женами, царь уселся на трон, откинулся на спинку и замер, устремив глаза куда-то вдаль, — наподобие смертельно уставшего человека, он отрешился от всего на свете.
Парандзем не вошла, а ворвалась в тронный зал. Между тем ее одеяние требовало иной поступи и поведения — ей надлежало быть медлительной, величавой, торжественной. Это противоречие только усиливало впечатление, произведенное ее приходом, и чужеземки, даже Ормиздухт, испуганно притихли.
— Прикажи этим женщинам удалиться, — проговорила Парандзем своим глубоким и властным голосом. — Им никогда не увидеть армянскую царицу униженной. Тебя — да, но не меня.
Затем неспешно сняла с головы корону и швырнула ее к ногам соперниц.
— Берите, она теперь ваша. Но будьте осторожны, вырывая ее друг у друга, не растеряйте каменья.
Задыхаясь от стыда и слез, Олимпия выбежала из тронного зала; она торопилась к своему спасению, к унылой и однообразной картине в окне, к одиночеству.
— Не будь армянская царица столь прекрасна, я несомненно затаила бы на нее зло, — с улыбкой сказала Ормиздухт, изящно и легко нагнулась, подняла корону и положила к ногам царя.
— Вот и затаи! — вскинула голову Парандзем. — Та дурнушка не может мне завидовать. Но ты можешь. Не забывай, чужестранка, ты тоже красива.
То бишь красота — несчастье. У той, кто красивее, раньше слетит голова с плеч, потому что красавицу сочтут самой опасной среди соперниц.
— Но ты, Парандзем, красивее меня, — учтиво и язвительно произнесла Ормиздухт, поклонилась сперва царю, затем царице и с подчеркнутой медлительностью покинула тронный зал.
А царь все так же недвижно сидел на троне, уставившись отрешенным взглядом куда-то вдаль.
Едва чужачки ушли, ослабевшая Парандзем присела на ступеньки подножия, спиной к царю. Встреча была недолгой, но до того напряженной, что силы Парандзем почти иссякли. Сил оставалось мало, предельно мало, и эту малость надлежало использовать для последнего столкновения
с царем.Кем ты была, Парандзем, и кем ты стала? Она часто задавалась этим вопросом и никак не находила ответа;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Царь посочувствовал ей. Олимпия, видимо, была единственным во дворце человеком, достойным подлинного уважения. Но ему доставало царских забот и горя, он хлебнул их с лихвой, и его тошнило от них. Трагедия Олимпии была ему лишней обузой, приводила в ярость, злила. И сострадание мало-помалу сменялось жестокостью, болезненно-сладостным желанием раздавить, растоптать слабое, беспомощное существо. Ощущение было приторным и отвратительным, как кровь.
— Нет, ты станешь царицей, — окончательно решил он и грубо оторвал от себя руки Олимпии. — Станешь восседать обок трона. Император будет доволен... Не нам с тобой ослушиваться его повелений.
Они не заметили, как в тронный зал бесшумно вошла Ор-миздухт, стала у дверей, вслушалась в их разговор и презрительно скривила губы.
— Император что-то знает, если повелевает сделать именно так, — с налитыми кровью глазами продолжал царь и, растравляя Олимпии душу, вымещал на безответной женщине всю свою злость: подумать только, что творится в мире, какое злосчастное для него, армянского царя, стечение обстоятельств ! — Он знает все. А мы с тобой не знаем ничего. — Может, сам император и слабосилен, но под рукой у него — сила. А у царя, преисполненного внутренней мощью, под рукой ничего нет. Как тут не беситься? Й не вымещать свою злость. — Ты станешь царицей... Мы должны снискать благоволение императора. Должны задобрить его. Таков наш жребий. И нам его не избегнуть. Где уж нам!
— Зачем ты губишь меня, царь? — упав ему в ноги, рыдала Олимпия. — Почему не видишь во мне меня ? — Она уже тосковала по своему окну, по унылому и однообразному виду, открывавшемуся оттуда, по мучительным своим ожиданиям. — Пощади меня Христа ради! Ведь я твоя жена...
- Царь прав, останавливая выбор на тебе, — внезапно раздался спокойный, холодный голос Ормиздухт. — Удача в войне пока что сопутствует Византии.
Царь с Олимпией окаменели. Затем Олимпия тяжело поднялась и, смущенная, кивнула Ормиздухт, даже вроде улыбнулась. Она впервые видела персиянку, которая прямо-таки излучала очарование. Нет, Олимпия не ведала зависти. Она оценила красоту соперницы и восхитилась ею.
Царь прорычал что-то, вскочил с трона и широченными шагами подошел к Ормиздухт. Долго стоял перед ней, озирая с головы до пят, потом положил руку на шею и слегка сжал, желая то ли приласкать, то ли причинить боль; немного погодя рука медленно поползла вниз, к груди, но тут царь резко ее отдернул.
— Ночью я приду к тебе, — раздельно сказал он, прикрыв глаза; он хотел сдержать ярость и говорить спокойно, под стать персиянке. — Только если ты и в постели так же искусна, как в речах, я, пожалуй, позволю тебе изредка быть со мной дерзкой.
— Шах повелел, чтобы царицей стала я.
Царь кивнул. Ну разумеется, а как же иначе. Шах, властелин мира! Император, гроза и ужас малых сих! Но я-то здесь сбоку припека, я-то чего путаюсь у них под ногами, кто я такой, зачем трепыхаюсь, кому это нужно? Все вправе повелевать мною. Хорошо еще, что повелевают, а не дают советы, как мои приближенные. И царь снова кивнул.
— Однако я, царь, оставляю это на твое усмотрение. — Ормиздухт вложила в эти слова все свое женское обаяние. — Приказ брата — ничто перед волей супруга.
С каким, черт возьми, восхитительным бесстыдством она прощебетала, чуть ли не пропела эти льстивые слова — она лукавила до того откровенно, что обезоруживала собеседника и выбивала у него из-под ног почву.
— А не угодно ли императору, чтобы первую ночь я провел с тобой? — невесть отчего царь излил ярость на молча забившуюся в угол Олимпию. — Не угодно ли ему, чтобы я еще и считал тебя самой красивой из моих жен? Ну-ка вспомни хорошенько! А если я вовсе к тебе не приду? Если не приду, а? — И, заметив, с какой снисходительной улыбкой поглядывает на Олимпию Ормиздухт, царь вдруг вознамерился защитить слабую, потому что жестоким к ней мог быть только он, но никто другой. — А если и к тебе не приду? Если ты, на мой вкус, холодна? Если не лежит к тебе сердце? Что, может, император и шах лишат меня престола ?
И надо же, тут-то и появилась в тронном зале армянская царица, да еще с короной на голове, да еще в убранстве, приличествующем торжественным дням, с обнаженными руками и шеей. Но зачем она набросила на плечи тончайшую шелковую мантию? Кого должны ослепить серьги, жемчужное ожерелье и ушитый драгоценными каменьями пояс? И почему все на ней пурпурное или голубое — ведь это родовые цвета царского дома ?! Тут явно попахивает угрозой. Окруженный женами, царь уселся на трон, откинулся на спинку и замер, устремив глаза куда-то вдаль, — наподобие смертельно уставшего человека, он отрешился от всего на свете.
Парандзем не вошла, а ворвалась в тронный зал. Между тем ее одеяние требовало иной поступи и поведения — ей надлежало быть медлительной, величавой, торжественной. Это противоречие только усиливало впечатление, произведенное ее приходом, и чужеземки, даже Ормиздухт, испуганно притихли.
— Прикажи этим женщинам удалиться, — проговорила Парандзем своим глубоким и властным голосом. — Им никогда не увидеть армянскую царицу униженной. Тебя — да, но не меня.
Затем неспешно сняла с головы корону и швырнула ее к ногам соперниц.
— Берите, она теперь ваша. Но будьте осторожны, вырывая ее друг у друга, не растеряйте каменья.
Задыхаясь от стыда и слез, Олимпия выбежала из тронного зала; она торопилась к своему спасению, к унылой и однообразной картине в окне, к одиночеству.
— Не будь армянская царица столь прекрасна, я несомненно затаила бы на нее зло, — с улыбкой сказала Ормиздухт, изящно и легко нагнулась, подняла корону и положила к ногам царя.
— Вот и затаи! — вскинула голову Парандзем. — Та дурнушка не может мне завидовать. Но ты можешь. Не забывай, чужестранка, ты тоже красива.
То бишь красота — несчастье. У той, кто красивее, раньше слетит голова с плеч, потому что красавицу сочтут самой опасной среди соперниц.
— Но ты, Парандзем, красивее меня, — учтиво и язвительно произнесла Ормиздухт, поклонилась сперва царю, затем царице и с подчеркнутой медлительностью покинула тронный зал.
А царь все так же недвижно сидел на троне, уставившись отрешенным взглядом куда-то вдаль.
Едва чужачки ушли, ослабевшая Парандзем присела на ступеньки подножия, спиной к царю. Встреча была недолгой, но до того напряженной, что силы Парандзем почти иссякли. Сил оставалось мало, предельно мало, и эту малость надлежало использовать для последнего столкновения
с царем.Кем ты была, Парандзем, и кем ты стала? Она часто задавалась этим вопросом и никак не находила ответа;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124