— Отведешь гостям лучшие покои, сенекапет, — распорядился царь, как неопытный мальчишка волнуясь в ожидании неминуемой минуты, когда ему придется остаться наедине с женой.
— Прости меня, царь. Поверь, я не виновата,— сказала Олимпия.
— Простить? — удивился царь.— За что?
— Тебе пришлось солгать из-за меня. Ты сказал, будто я красива и обаятельна.
— Раз ты моя жена, значит, ты красива и обаятельна.
Это моя жена? Но почему? Обойди всю страну, не сыщешь ни одного даже самого захудалого князька, который не женился бы по собственному усмотрению и собственному выбору. А человек, стоящий во главе страны, царь Армении, принужден жениться на той, кого указывают ему другие. И он не смеет перечить, пикнуть и то не смеет, понеже великий повелевает, а малый обязан повиноваться.
Стало быть, тот же захудалый князек счастливее и независимее своего господина. И ради чего она, эта нескончаемая цепь жертвоприношений? Ради того князька, ради любого
подданного? Но отчего же любого — без разбора? Ведь среди них есть достойные и недостойные, друзья и недруги. Да и вообще — кто они такие? Разве не нужно увидеть их, узнать их поименно, хоть разок услыхать их голоса? Чтобы насладиться своим самопожертвованием, чтобы в мученической этой муке было некое тайное блаженство. И чтобы, принося себя кому-то в жертву, вырасти в собственных глазах, пуще прежнего зауважать и мысленно возвеличить себя. Чтобы иметь хоть грубое, бренное возмещение — удовлетворенное себялюбие. А на деле? Ведь не исключено, что эти знакомые и незнакомые люди, эта пестрая и многоликая толпа еще и смеется, измывается над ним, видя его унижения, и радуется тому, что царя унизили. Ибо царево унижение означает твое самоутверждение, ибо это единственная твоя утеха, если принять во внимание занимаемое тобою при дворе место. Для отменного твоего самочувствия нужно, чтобы кто-то стоящий ступенькой выше пусть на мгновение оскользнулся, и тогда ты не позлорадствуешь, нет, а великодушно его пожалеешь.
Он вообразил полный недоумения взгляд юного князя Самвела Мамиконяна и понял, что ему следует считаться только с ним. Князь, вероятно, думает: окажись он на месте царя — а кто не ставит себя на место царя! — он взял бы эту женщину за руку и вывел вон. Того же он требует и от царя. И верно, если ты способен на такое — а я в этом совершенно уверен,— то чем же я хуже тебя? Но ты видишь в этой женщине только женщину, а я — огромную и могущественную державу, ты различаешь в этой женщине лишь стройный стан и некрасивое лицо, а я — брата ее покойного жениха Костаса, императора Византии, с которым я, правда, отродясь не встречался, но который, ежели на то пошло, тоже представляется мне теперь стройным и некрасивым, ты замечаешь за спиной этой женщины лишь стену, а я — надежную гряду чужих пограничных крепостей, отборную греческую конницу и пехоту, тысячи разрушенных жилищ и тысячи погребенных под ними армян. Поручишься ли ты, что среди них не будет и тебя? Стоит ли платить такую цену, чтобы действовать по твоему разумению? Жаль, что ты не знал меня до моего воцарения, — это единственное мое оправдание перед тобой, мое единственное утешение...
— Я не буду тебе обузой, царь, — однозвучно, без всякого выражения и потупившись продолжала Олимпия. — Видимо, вскоре я вновь понадоблюсь императору. Едва он начнет враждовать с тобой, я вернусь обратно. И он отдаст меня в жены другому.
— Выходит...— царь с сочувствием прикоснулся к ее волосам, но все же не погладил. — Выходит, тебе это не впервой?
— Мой отец очень богат и влиятелен, — гордо ответила Олимпия и даже подняла повыше голову. — Лишь дочь такого человека пристало посылать в жены владыке другой страны.
То бишь не думай, что я какой-нибудь там подкидыш. Мною можно гордиться, меня можно показывать, как редкостный алмаз, и почитать украшением дворцовой сокровищницы.
Царь улыбнулся, потому что в голосе Олимпии прозвучал оттенок властности. Богатство отца было единственным оправданием ее приезда в эту чужую, неведомую страну, единственной охранной грамотой, единственной надеждой не прослыть незваной гостьей. Она поступится всем, но только не этим. И царю, очевидно, частенько придется выслушивать намеки Олимпии на ее происхождение, однако он не станет сердиться, потому что вызывать эти намеки будет не властолюбие, а желание успокоить и утешить царя.
— Я постараюсь, чтобы ты чувствовала себя в моем дворце как дома. — Царь был тронут и не хотел оставаться в долгу.
— Благодарствуй, царь, — вновь произнес однозвучный, невыразительный голос. — Я тоже могу утешить тебя. Не опасайся, что наш с тобой союз даст императору возможность ослабить твою страну.
Царь вопрошающе взглянул на Олимпию. Как то есть не опасайся? Он как раз опасался, очень даже опасался. Император с тем ее и прислал, чтобы запугать его.
Олимпия неуверенно подалась вперед, словно пыталась дотянуться губами до его уха, и прошептала издалека:
— Я бесплодная, царь... Неродящая...
— Но отчего тебе хочется, чтобы все решилось в мою пользу? — в недоумении спросил царь и, что греха таить, подумал: не иначе эта женщина просто-напросто надела личину и с первого же дня норовит загнать его в западню.
— Я твоя жена, царь. Это мой долг.
Ответ был исчерпывающим. Потому что возник не сию минуту, а скорее всего сложился как вывод из вереницы замужеств. То был свой взгляд на вещи, свой угол зрения, свое убеждение. А вернее — самозащита.
Царь тотчас уловил это и не ошибся. Не имел права ошибиться. Он пустил в ход все свое чутье, то шестое чувство, которое хранил для таких вот решающих мгновений и к которому не прибегал всуе, чтобы оно не притупилось и не обмануло, когда в нем возникнет нужда.
— Стало быть, стоит тебе выйти замуж, и ты перестаешь служить императору? Защищаешь интересы нового мужа? — На лице царя мелькнула добрая улыбка, и он слегка поклонился. — Я сражен твоей логикой.
— Позволь мне уйти. Я голодна. Я хочу спать.
В ее голосе не было ни своеволия, ни деланной женской непосредственности. Было только пугающее простодушие. Царь хлопнул в ладоши.
— Она голодна,— сказал царь Драстамату, изумленный тем, что это не пришло в голову ни ему, ни сенекапету. — И хочет спать.
— Пока я здесь, я буду любить тебя и хранить тебе верность.
Отвесив глубокий поклон, Олимпия в сопровождении Драстамата покинула тронный зал.
Отчего, однако, она произнесла эти слова в присутствии сенекапета? О любви и о верности мужчина с женщиной обыкновенно беседуют наедине. Значит, царю не грозит опасность. Не приведи господь, чтобы этой несчастной, единственная отрада которой — отцовское богатство и ее собственное положение, вздумалось беседовать с царем о любви и верности с глазу на глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124