.. Нанизывай одно на другое, теперь ты можешь это делать, теперь легко изощряться в красноречии, - того гляди, подашься в гусаны и примешься воспевать погибшего с пандиром в руках.
А когда надо было произнести человеческое это слово, которое куда короче, сдержанней и проще всех речей... И тут он сызнова ощутил безжалостно давящую, в три погибели сгибающую тяжесть власти. И собственную немощь. И бремя того единственного сана, который столь исполински велик, что никому не впору и. не по плечу, всяк в нем барахтается и утопает: кто ищет рукав, кто полу, кто еще что-нибудь... Пытаешься перекроить его по своей мерке, а он тут же находит кого-то другого и покидает тебя... Пытаешься вымолвить: я, мол, не верю, что Гнел предатель, а он тотчас карает тебя, и вот его уже примеряет другой... Стало быть, из любви к этому сану ты обязан заглушать свой голос, удерживать его в гортани и прислушиваться к доказательствам, только к доказательствам, и опять, опять — только к доказательствам.
Одно-единственное человеческое слово.Когда он в последний раз произнес его! И произносил ли вообще? Когда его губы сложили это слово — пусть мямля, пусть запинаясь? Когда он в последний раз почувствовал голод? Когда его томила жажда, а воды не было? Когда он слышал свое имя из чьих-либо уст?
Ну и нелепость... И благодаря этой забывчивости, благодаря самоотречению, благодаря измене себе самому, он — есть, еще влачит покуда свое существование, и, следственно, есть страна, страна еще влачит покуда свое существование.
И надо же, царю все равно завидуют; желая что-нибудь похвалить, непременно добавят словечко «царственный», в бессмысленной и пустопорожней этой жизни страдальцев обманывают запредельным счастьем и опять же именуют его «царствием». Проливают кровь, лишь бы завладеть троном, выставляют друг против друга войска, переворачивают с ног на голову всю страну, прикрываются благочестивыми намерениями и целями, лишь бы утаить свою скотскую страсть к короне, обвиняют венценосца не по мелочам, а в главном, наисущественном, порицают и осуждают его от лица отечества...
И слава богу, что завидуют. Не будь и этого, не различай ты в чужих глазах и мыслях того, чем на деле не обладаешь, можно было бы, отчаявшись, сойти с ума, можно было бы задохнуться.Гнел — его плоть, его кровь, ветвь его рода.«Господи, до чего же похожи...» То был голос Парандзем, явственно прозвучавший сейчас у него в ушах.А он и Тирит? Не то же самое, что он и Гнел? Ведь и Тирит отпрыск того же семени, ведь и он ветвь того же рода.
Смотри, смотри и скорби о том, какие пошли времена, смотри и катайся по земле, рви на себе волосы, ступай в пустыню, в отшельники, забудь себя, отрекись от себя, потому что сын поднимает меч на отца, брат норовит выпотрошить внутренности брата, друг мечтает выколоть глаза другу, родич жаждет упиться кровью родича.
Нет, незачем ему описывать казнь, этого еще недоставало, чтобы ему описывали, он самолично должен увидеть смерть Тирита. Его глаза навсегда должны запечатлеть Тиритовы муки. Его уши навечно должны переполниться воплями Тирита. В Арташате, в торжественном сопровождении труб. Он превратит в празднество священную казнь недостойного своего племянника. На улицах и площадях столицы рекою будет литься вино. И будет объявлено всенародное соревнование, чтобы изыскать наиболее хитроумный, наиболее жестокий и длительный способ казни. Будут назначены крупные, дорогие вознаграждения. И по десять ударов плетью всем мягкосердечным, не вынесшим страданий осужденного.
А не бросить ли все это и удалиться, не наплевать ли на все и убежать куда глаза глядят, жить под чужим именем в лесу, часами напролет неподвижно сидеть на берегу реки, удить рыбу и так же радоваться каждой пойманной рыбешке, как сменивший его царь будет радоваться победе на поле брани. А изредка, радуясь либо печалясь, краешком уха прислушиваться к доходящим издалека вестям о событиях в Армении. В основном, разумеется, печалясь. Или же нет — вещать из надежной своей дали, указывать, какие ошибки были там допущены и как их можно было избегнуть. Ну и конечно же преисполняться гордостью от сознания, что, будь царем он, события бы текли по иному руслу. И мысленно сетовать: вот, дескать, не смогли, не смогли удержать вашего царя. И утешаться этими сетованиями.
Но он способен так жить, только утратив свою мужскую силу. Бог весть отчего мысль о мужской силе и мысль об отступлении в какой-то миг тесно переплелись между собой.Он не знал и боялся даже вообразить, что бы сталось, брось он АрШакаван на произвол судьбы, измени преданным ему аршакаванцам, отрекись от царского слова, не дай стране окончательно вылепить в своей утробе город и явить его в один прекрасный день на свет божий; он не знал, не умел вообразить, что же тогда станется, но с уверенностью мог сказать: если только он совершит подобный грех, то, едва улегшись с первой же попавшейся женщиной, почувствует свою мужскую несостоятельность и немощь.
Он поставит Гнелу исполинский памятник в Арташате, назовет его именем новый город, ежегодно в день его смерти будет объявлять по всей стране траур... Нет, этого, он не сделает. Памятник, город и всенародный траур станут вечным ему упреком, поминутно будут колоть ему глаза и кстати и некстати причинять боль. А сколько бы я ни любил тебя, племянник, сколько бы ни оплакивал твою смерть, сколько ни был бы перед тобою виновен — прости, прости за мерзкие эти слова, — я не могу тратить на тебя так много времени. Ты должен позволить мне забыть тебя. И чем раньше, тем лучше. Византия, Персия и дражайшие мои нахарары требуют к себе каждодневного внимания, то и дело твердят: займись нами, посвяти нам все свое время, а не то мы разобидимся на тебя, и ты горько об этом пожалеешь. Пожалеешь, да будет поздно. Вдобавок, чем выше поставлю я обелиск, увековечивающий твою память, тем больше возрастет моя вина, и сразу же бросится в глаза, что я оправдываюсь. Возникнут подозрения, пойдут пересуды.
Нет, народ не полюбил меня. Не полюбил, не полюбил. Да и кто вообще любит царей? Хороши они или плохи — все едино, не удостаиваются любви. Все свои злоключения люди приписывают царям. В палец угодила заноза — сваливают вину на царя. Не удалась жизнь — виноватят царя. Случись какая напасть — поносят царя. А улыбнись вдруг судьба, царя забывают и благодарят бога.
Бедный Гнел! Как неловок твой дядюшка в выражении скорби. Как хладнокровно взирает на свои горести. Плача, вслушивается в свой голос. Вздыхая, сознает, что это вырывается из горла скопившаяся внутри и смешавшаяся с воздухом боль. Даже пребывая в безутешном трауре, он способен измерять глубину и величину горя. Умеет искренне страдать и в то же время подробно рассказывать об этом своем страдании, разбирать его по косточкам, истолковывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
А когда надо было произнести человеческое это слово, которое куда короче, сдержанней и проще всех речей... И тут он сызнова ощутил безжалостно давящую, в три погибели сгибающую тяжесть власти. И собственную немощь. И бремя того единственного сана, который столь исполински велик, что никому не впору и. не по плечу, всяк в нем барахтается и утопает: кто ищет рукав, кто полу, кто еще что-нибудь... Пытаешься перекроить его по своей мерке, а он тут же находит кого-то другого и покидает тебя... Пытаешься вымолвить: я, мол, не верю, что Гнел предатель, а он тотчас карает тебя, и вот его уже примеряет другой... Стало быть, из любви к этому сану ты обязан заглушать свой голос, удерживать его в гортани и прислушиваться к доказательствам, только к доказательствам, и опять, опять — только к доказательствам.
Одно-единственное человеческое слово.Когда он в последний раз произнес его! И произносил ли вообще? Когда его губы сложили это слово — пусть мямля, пусть запинаясь? Когда он в последний раз почувствовал голод? Когда его томила жажда, а воды не было? Когда он слышал свое имя из чьих-либо уст?
Ну и нелепость... И благодаря этой забывчивости, благодаря самоотречению, благодаря измене себе самому, он — есть, еще влачит покуда свое существование, и, следственно, есть страна, страна еще влачит покуда свое существование.
И надо же, царю все равно завидуют; желая что-нибудь похвалить, непременно добавят словечко «царственный», в бессмысленной и пустопорожней этой жизни страдальцев обманывают запредельным счастьем и опять же именуют его «царствием». Проливают кровь, лишь бы завладеть троном, выставляют друг против друга войска, переворачивают с ног на голову всю страну, прикрываются благочестивыми намерениями и целями, лишь бы утаить свою скотскую страсть к короне, обвиняют венценосца не по мелочам, а в главном, наисущественном, порицают и осуждают его от лица отечества...
И слава богу, что завидуют. Не будь и этого, не различай ты в чужих глазах и мыслях того, чем на деле не обладаешь, можно было бы, отчаявшись, сойти с ума, можно было бы задохнуться.Гнел — его плоть, его кровь, ветвь его рода.«Господи, до чего же похожи...» То был голос Парандзем, явственно прозвучавший сейчас у него в ушах.А он и Тирит? Не то же самое, что он и Гнел? Ведь и Тирит отпрыск того же семени, ведь и он ветвь того же рода.
Смотри, смотри и скорби о том, какие пошли времена, смотри и катайся по земле, рви на себе волосы, ступай в пустыню, в отшельники, забудь себя, отрекись от себя, потому что сын поднимает меч на отца, брат норовит выпотрошить внутренности брата, друг мечтает выколоть глаза другу, родич жаждет упиться кровью родича.
Нет, незачем ему описывать казнь, этого еще недоставало, чтобы ему описывали, он самолично должен увидеть смерть Тирита. Его глаза навсегда должны запечатлеть Тиритовы муки. Его уши навечно должны переполниться воплями Тирита. В Арташате, в торжественном сопровождении труб. Он превратит в празднество священную казнь недостойного своего племянника. На улицах и площадях столицы рекою будет литься вино. И будет объявлено всенародное соревнование, чтобы изыскать наиболее хитроумный, наиболее жестокий и длительный способ казни. Будут назначены крупные, дорогие вознаграждения. И по десять ударов плетью всем мягкосердечным, не вынесшим страданий осужденного.
А не бросить ли все это и удалиться, не наплевать ли на все и убежать куда глаза глядят, жить под чужим именем в лесу, часами напролет неподвижно сидеть на берегу реки, удить рыбу и так же радоваться каждой пойманной рыбешке, как сменивший его царь будет радоваться победе на поле брани. А изредка, радуясь либо печалясь, краешком уха прислушиваться к доходящим издалека вестям о событиях в Армении. В основном, разумеется, печалясь. Или же нет — вещать из надежной своей дали, указывать, какие ошибки были там допущены и как их можно было избегнуть. Ну и конечно же преисполняться гордостью от сознания, что, будь царем он, события бы текли по иному руслу. И мысленно сетовать: вот, дескать, не смогли, не смогли удержать вашего царя. И утешаться этими сетованиями.
Но он способен так жить, только утратив свою мужскую силу. Бог весть отчего мысль о мужской силе и мысль об отступлении в какой-то миг тесно переплелись между собой.Он не знал и боялся даже вообразить, что бы сталось, брось он АрШакаван на произвол судьбы, измени преданным ему аршакаванцам, отрекись от царского слова, не дай стране окончательно вылепить в своей утробе город и явить его в один прекрасный день на свет божий; он не знал, не умел вообразить, что же тогда станется, но с уверенностью мог сказать: если только он совершит подобный грех, то, едва улегшись с первой же попавшейся женщиной, почувствует свою мужскую несостоятельность и немощь.
Он поставит Гнелу исполинский памятник в Арташате, назовет его именем новый город, ежегодно в день его смерти будет объявлять по всей стране траур... Нет, этого, он не сделает. Памятник, город и всенародный траур станут вечным ему упреком, поминутно будут колоть ему глаза и кстати и некстати причинять боль. А сколько бы я ни любил тебя, племянник, сколько бы ни оплакивал твою смерть, сколько ни был бы перед тобою виновен — прости, прости за мерзкие эти слова, — я не могу тратить на тебя так много времени. Ты должен позволить мне забыть тебя. И чем раньше, тем лучше. Византия, Персия и дражайшие мои нахарары требуют к себе каждодневного внимания, то и дело твердят: займись нами, посвяти нам все свое время, а не то мы разобидимся на тебя, и ты горько об этом пожалеешь. Пожалеешь, да будет поздно. Вдобавок, чем выше поставлю я обелиск, увековечивающий твою память, тем больше возрастет моя вина, и сразу же бросится в глаза, что я оправдываюсь. Возникнут подозрения, пойдут пересуды.
Нет, народ не полюбил меня. Не полюбил, не полюбил. Да и кто вообще любит царей? Хороши они или плохи — все едино, не удостаиваются любви. Все свои злоключения люди приписывают царям. В палец угодила заноза — сваливают вину на царя. Не удалась жизнь — виноватят царя. Случись какая напасть — поносят царя. А улыбнись вдруг судьба, царя забывают и благодарят бога.
Бедный Гнел! Как неловок твой дядюшка в выражении скорби. Как хладнокровно взирает на свои горести. Плача, вслушивается в свой голос. Вздыхая, сознает, что это вырывается из горла скопившаяся внутри и смешавшаяся с воздухом боль. Даже пребывая в безутешном трауре, он способен измерять глубину и величину горя. Умеет искренне страдать и в то же время подробно рассказывать об этом своем страдании, разбирать его по косточкам, истолковывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124