— Подарю, — улыбнулся он. — Непременно подарю.
— Настоящий? — уточнил сын.
— Настоящий.
И быстро направился к тронному залу, довольный, что припоздал и заставил ждать виднейших царедворцев. Толкнул ногой дверь, решительно вошел и, ликуя, стал очевидцем свары персолюбов, греколюбов и прочих «любов»; те уже вцепились друг другу в глотки, и сызнова зазвучала набившая оскомину песенка: наша связь с персами теснее, наши цари и те персидского происхождения; нет, мы христиане и крепче связаны с Византией. И никто не говорил, кто же мы сами такие и куда держим путь. И поскольку то был для царя день противоречивых чувств, он не захотел перестраиваться, и его ликование сменилось глубокой грустью.
Не лучше ли, если бы они хоть единожды сплотились против царя ? Двинься они против царя объединенными силами, ему было бы совестно не обрадоваться их единству, не испытать гордость.
— Персолюбы — направо! — весело подтрунил он. — Гре-колюбы — налево!
— Зачем ты над нами издеваешься, царь? — оскорбился Смбат Багратуни, повергнув царя в изумление: с чего бы это тугодум аспет, вместо того чтобы принять услышанное всерьез и стать слева от трона, уловил насмешку?
— Какое уж тут, прости господи, издевательство? — Царь придал лицу невинное выражение. — Просто я хочу говорить с каждой стороной в отдельности.
— Нас не проведешь, царь, — выступил вперед католикос и добавил с благородным своим негодованием: — Я хорошо тебя знаю, ты заверишь обе стороны в своем сочувствии.
— Нерсес! — укоризненно посмотрел на него царь и с сожалением покачал головой.
Царь совершенно не узнавал двоюродного брата. Он еще мог кое-как смириться с тем, что в один прекрасный день Нерсес перейдет в стан врагов, но что Нерсес разучился понимать насмешку — вот это уж непростительно. Наверное, с головой уйдя в благотворительность, католикос отдал просвещению страны столько душевных сил, что превратился мало-помалу в человека попросту неинтересного.
— Нерсес! — повторил царь с былой любовью и теплотой.
— Я благоустроил твою страну, просветил твой народ, ныне у нас нет селения, где не стояли бы школа, больница или приют,— продолжал Нерсес так истово, что каждое его слово, казалось, должно было хлестать царя по лицу, взывать к совести, выводить из беспамятства. — И чем же ты мне отвечаешь? Аршакаваном? Городом безбожников? Раздором с нахарарами?
— Поначалу я тоже думал, что ты денно и нощно трудишься на благо страны, и, господь свидетель, гордился тобой, — спокойно возразил царь. — Но вскоре понял: прикрываясь словами «народ, народ», ты служишь только себе, лишь церкви. Ты постарался завоевать доброе имя, чтобы получить право вмешиваться в мои дела.
— Ты клевещешь на меня! — до глубины души возмутился Нерсес и ударил жезлом об пол. И удар жезла стал как бы опорой его возмущению. Значит, Нерсеса оскорбила не напраслина, а правда.
Нахарары, даже кое-кто из сторонников Персии, зароптали: смотрите, мол, до чего мы дожили, если царь громогласно порочит католикоса, человека столь святого и преданного.
— Эх, Нерсес, Нерсес! — грустно улыбнулся царь. — Из тебя так и не получился священнослужитель. Твои цели остались сугубо мирскими. Теперь скажи, чего ты от меня хочешь? Чего добиваешься?
— Уничтожь Аршакаван. Помирись с нахарарами. Примири их между собой. Мы должны наметить общую цель.
— Ты обыкновенный нахарар, Нерсес, только и всего,— горько усмехнулся царь. — А если нет, отчего же ты тогда облагаешь народ налогами? И если ты воистину заботишься о благе простого люда, если искренне говоришь в проповедях, что крестьянин угнетен, отчего же выступаешь против Аршакавана? Отчего, пользуясь положением главы Великого судилища, собственнолично судишь устремившихся в Аршакаван беглецов? Где же здесь логика? Если ты настоящий священнослужитель, то отчего тебя так волнует политика? Какое тебе дело, с кем царь в союзе и с кем враждует?
— Откажись от Аршакавана, и мы пойдем на уступки, — сказал Камсаракан, почему-то пряча руки за спину.
— Армянские цари всегда совершали выбор, государь,— проговорил Меружан Арцруни голосом, исполненным спокойствия и достоинства. — Ты должен принять чью-либо сторону. — И сочувственно добавил: — Зря ты идешь наперекор судьбе.
Сочувствие было искренним, сомневаться не приходилось. И это еще больше взъярило царя. Он вообще принимал близко к сердцу любое слово Меружана. Принимал близко к сердцу и гневался. Ибо не умел скрыть, что этот человек — его слабость. Он не в силах был себя побороть, он любил его, самого опасного своего врага, этого прекрасного как лев молодого мужчину, которого господь должен был бы дать ему в союзники.
— Все только и знают что советовать, — окончательно потерял терпение царь. — Мы стали народом советчиков. Всякий считает своим долгом учить другого уму-разуму. — Он огляделся, увидел сытых, самодовольных нахараров и разъярился пуще прежнего. — Куда ни повернись, всюду советчики. В этой стране и стар и млад все знают. Нет ничего неясного. Всем ведомо, что нужно делать. Но как, как, как?! Вот этого никто не знает. Никто не знает и знать не хочет. — И вдруг ни с того ни с сего заорал во все горло: — Персолюбы — направо, греколюбы — налево! Не слышите, что приказывает вам ваш царь? Отчего же не становитесь налево и направо? Стыдно? А действовать? Действовать
можно, верно ведь? Чьи земли поближе к персидской границе, того тянет переметнуться на сторону Персии, чьи поближе к византийской, стоит за союз с Византией. А мне-то, мне, который посреди страны, в самом ее сердце, как быть мне? — Чуть понизил голос, но не справился с задышкой. — Твое, святейший, предложение наметить общую цель можно принять с одним условием. Если мы будем полагаться лишь на себя. И поймем, что Аршакаван строится не только для моей, но и для вашей пользы.
— Я с тобой, царь! — воодушевленно воскликнул князь Вачак, тот самый, которого однажды, во время достопамятного обеда, царь усадил на свое место.
— Бога ради, князь Вачак, не путайся под ногами, — снова распалился царь. — Примкни к какой-нибудь из сторон. А ты почему сам по себе, Айр-Мардпет?
— Я очень стар, царь.
— Тоже мне стар! В этот роковой час ты обязан сделать выбор! — настоятельно потребовал католикос.
— Святейший, — насмешливо развел руками царь, — как ты миришься с многоженством? Ты же всем его запретил. Так отчего дозволяешь мне? Разве это не язычество? Что ж получается, царь язычник, а Подданные — христиане ?
Меружан Арцруни подошел к царю, дружески положил ему на плечо руку, прямо и открыто посмотрел в глаза и сказал:
— Я боюсь, царь.
— Чего ты боишься, Меружан Арцруни? — усмехнулся царь.
— Боюсь изменить родине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124