По всей вероятности, царь очень хотел примирения и его желание не терпело отлагательств — чем иным объяснишь, что в посредники он выбрал бывшего католикоса Нерсеса. Новый первосвященник Чунак — царский ставленник — не пользовался в стране никаким авторитетом, что в высшей степени царя устраивало.
Нерсес сразу же согласился и незамедлительно явился во дворец. Жажда деятельности все еще бурлила в нем, и он готов был простить даже первейшего своего врага, пойти на любые уступки, только бы дать выход скопившейся в душе энергии, которая изводила его и становилась сущим бедствием для селения, где он жил вместе с Вриком. С неотступным рвением он принуждал односельчан к счастью, поскольку человек вообще рожден для счастливой жизни. Он силком навязывал им свои представления о счастье и испытывал невыразимое удовлетворение, видя плоды своих кропотливых и бескорыстных трудов. Он и сам чувствовал себя счастливым и не требовал в награду за претерпеваемые им муки ни признательности, ни почестей... Он и не догадывался, с каким облегчением вздохнуло село, когда он, обретя новые просторы для своей деятельности, отправился в Арта-шат. Все от мала до велика ликовали, тут же позабыв — с глаз долой, из сердца вон — заветы и назидания наставника.
Если бы искусственно обузданные Нерсесом людские пороки могли хоть как-то проявляться, они, может, и не выразились бы в его отсутствие столь обнаженно и бурно. В селе, где неизменно царили мир и согласие, возникли раздоры, пошли кражи, случилось даже убийство.
Нерсес предстал перед Аршаком до того незлопамятным и доброжелательным, что тот был до крайности удивлен. Он ведь готовился улещать, умягчать Нерсеса, а при надобности и посожалеть о случившихся между ними недоразумениях — словом, в приличествующих царю границах испросить прощения. Однако Нерсес и не думал набивать себе цену. Он
ощущал неукротимую потребность действовать, которую следовало поскорее утолить. Дела было мало, там он задыхался и мечтал о большом, раздольном поприще, великих целях и страстях, сложных задачах и противоборствах. И, едва дослушав предложение царя, тотчас дал свое согласие и приступил к делу. Восхищенный этим, царь искренне посокру-шался о том, что завидная, неизбывная душевная сила и порыв такого человека, воистину способного своротить горы, не только не пошли ему на пользу, но еще и мешали. Что за притча, отчего люди деятельные никогда не выступают плечо к плечу, дабы сообща творить чудеса, — напротив, каждый из них, как правило, становится поперек пути и сводит на нет усилия другого, и в итоге все приходится начинать сначала. Вот вам пример — он, Нерсес и Меружан. Три преисполненных энергии и горения человека и три совершенно различные дороги, отрицающие одна другую.
Нерсес засучив рукава взялся за поручение, без устали ездил из области в область, искал с нахарарами общий язык, прибегал ко всем средствам, даже, бывало, умолял несговорчивых, и в результате его настойчивость увенчалась успехом. Понесшие в междоусобицах крупные потери, нахарары волей-неволей согласились — с тем, однако, условием, что мир будет почетным для обеих сторон.
Царь назначил прием в заброшенном дворце Армавира, древней армянской столицы. В урочный день по старинному большаку потянулись всадники, торжественно съезжавшиеся со всех концов страны к месту примирения.
Дворец стоял на опушке леса. Дожди и ветра сделали свое дело — штукатурка на стенах осыпалась, обнажилась кирпичная кладка. По углам нашли себе пристанище пауки. От дворцовой ограды остались руины, а безнадзорный сад зарос бурьяном и полевыми цветами.
Нахарары с изумлением озирали разваливающийся дворец и недоумевали, по каким соображениям царь остановил свой выбор именно на нем. Было в этой заброшенности что-то тяжелое и угнетающее — приютская тоска и старческий холод. Чего только не повидали в свое время стены этого дворца с сохранившимися кое-где фресками, сколько человеческих жизней угасло под высокими дворцовыми сводами, и вот теперь умершие эти души реют, витают в воздухе. Не осталось и помину от роскоши, от суетных страстей, тщетных хлопот и напрасных треволнений. А о суетности их и тщете свидетельствовали огромное это кладбище, беспрепятственно свищущий в его проулках ветер, прелый запах сырости, нелепые громады залов и мерзость запустения.
Недоумение нахараров усугубил и не поддающийся разрешению вопрос: отчего по столь торжественному случаю дворец не только не подновили, пусть слегка, но даже не создали мало-мальски сносных условий для приема? Где кресла, где столы, где ковры? На худой конец, встретил бы их, что ли, кто-нибудь, дал бы умыться с дороги. Нахарары помрачнели, разбрелись по дворцу и стали в зловещей тишине дожидаться царя.
А царь запаздывал. Округу потихоньку заволокла тьма, и тут выяснилось, что светильников нет как нет. Еды тоже. Колодец во дворе давным-давно высох, илистое его дно кишело лягушками. Нахарары насупились пуще прежнего, потеряли терпение и утратили самоуверенность. А когда, поняв, что ожидание бессмысленно, решили было разъезжаться, во мраке раздался вдруг одинокий возглас: «Заговор!» —и дворец охватило неописуемое смятение. Никто не уразумел, что, собственно, стряслось, от чего спасаться и с кем драться. И покамест до нахараров дошло, что на них вероломно напали царские воины и колют и режут всех подряд, было слишком поздно. Дворец окружили, все пути к бегству отрезали. Казалось, будто конское ржание и крики людей, смешавшись, еще более сгущают мрак. И чудилось, этот кошмар — не следствие вполне определенных причин, у которых имеется предыстория и нежданный-негаданный конец, — нет, чудилось, что он замышлен и порожден тьмою. Минет ночь, настанет утро, и сгинут наваждение и бред. И верно: к рассвету все угомонилось, повсюду вновь возобладала нетронутая, девственная тишина, но вот странно — там и сям лежали трупы. И в виду несметных и неисчислимых этих жертв дворец выглядел еще бесприютней и мертвей.
...Царь, с душевным трепетом ждавший известий из Армавира и намеревавшийся отпраздновать победу, пережил невыразимое разочарование. И удостоверился в своем падении в тот самый миг, когда узнал, что его приказ в точности выполнен.
Прежде, обагряя руки чужой кровью, он утешался тем, что преступление неизбежно и совершено во имя всеобщих интересов страны; более того — сам он как бы становился жертвой, лицом трагическим и, следственно, достойным сострадания. Он вправе был со спокойной совестью сказать, что ничего не делал ради личной корысти. То есть его соучастие в преступлениях скорее условно, нежели подлинно.
Но это... Это — месть. Никаких сомнений. Гнусное и низкое вероломство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Нерсес сразу же согласился и незамедлительно явился во дворец. Жажда деятельности все еще бурлила в нем, и он готов был простить даже первейшего своего врага, пойти на любые уступки, только бы дать выход скопившейся в душе энергии, которая изводила его и становилась сущим бедствием для селения, где он жил вместе с Вриком. С неотступным рвением он принуждал односельчан к счастью, поскольку человек вообще рожден для счастливой жизни. Он силком навязывал им свои представления о счастье и испытывал невыразимое удовлетворение, видя плоды своих кропотливых и бескорыстных трудов. Он и сам чувствовал себя счастливым и не требовал в награду за претерпеваемые им муки ни признательности, ни почестей... Он и не догадывался, с каким облегчением вздохнуло село, когда он, обретя новые просторы для своей деятельности, отправился в Арта-шат. Все от мала до велика ликовали, тут же позабыв — с глаз долой, из сердца вон — заветы и назидания наставника.
Если бы искусственно обузданные Нерсесом людские пороки могли хоть как-то проявляться, они, может, и не выразились бы в его отсутствие столь обнаженно и бурно. В селе, где неизменно царили мир и согласие, возникли раздоры, пошли кражи, случилось даже убийство.
Нерсес предстал перед Аршаком до того незлопамятным и доброжелательным, что тот был до крайности удивлен. Он ведь готовился улещать, умягчать Нерсеса, а при надобности и посожалеть о случившихся между ними недоразумениях — словом, в приличествующих царю границах испросить прощения. Однако Нерсес и не думал набивать себе цену. Он
ощущал неукротимую потребность действовать, которую следовало поскорее утолить. Дела было мало, там он задыхался и мечтал о большом, раздольном поприще, великих целях и страстях, сложных задачах и противоборствах. И, едва дослушав предложение царя, тотчас дал свое согласие и приступил к делу. Восхищенный этим, царь искренне посокру-шался о том, что завидная, неизбывная душевная сила и порыв такого человека, воистину способного своротить горы, не только не пошли ему на пользу, но еще и мешали. Что за притча, отчего люди деятельные никогда не выступают плечо к плечу, дабы сообща творить чудеса, — напротив, каждый из них, как правило, становится поперек пути и сводит на нет усилия другого, и в итоге все приходится начинать сначала. Вот вам пример — он, Нерсес и Меружан. Три преисполненных энергии и горения человека и три совершенно различные дороги, отрицающие одна другую.
Нерсес засучив рукава взялся за поручение, без устали ездил из области в область, искал с нахарарами общий язык, прибегал ко всем средствам, даже, бывало, умолял несговорчивых, и в результате его настойчивость увенчалась успехом. Понесшие в междоусобицах крупные потери, нахарары волей-неволей согласились — с тем, однако, условием, что мир будет почетным для обеих сторон.
Царь назначил прием в заброшенном дворце Армавира, древней армянской столицы. В урочный день по старинному большаку потянулись всадники, торжественно съезжавшиеся со всех концов страны к месту примирения.
Дворец стоял на опушке леса. Дожди и ветра сделали свое дело — штукатурка на стенах осыпалась, обнажилась кирпичная кладка. По углам нашли себе пристанище пауки. От дворцовой ограды остались руины, а безнадзорный сад зарос бурьяном и полевыми цветами.
Нахарары с изумлением озирали разваливающийся дворец и недоумевали, по каким соображениям царь остановил свой выбор именно на нем. Было в этой заброшенности что-то тяжелое и угнетающее — приютская тоска и старческий холод. Чего только не повидали в свое время стены этого дворца с сохранившимися кое-где фресками, сколько человеческих жизней угасло под высокими дворцовыми сводами, и вот теперь умершие эти души реют, витают в воздухе. Не осталось и помину от роскоши, от суетных страстей, тщетных хлопот и напрасных треволнений. А о суетности их и тщете свидетельствовали огромное это кладбище, беспрепятственно свищущий в его проулках ветер, прелый запах сырости, нелепые громады залов и мерзость запустения.
Недоумение нахараров усугубил и не поддающийся разрешению вопрос: отчего по столь торжественному случаю дворец не только не подновили, пусть слегка, но даже не создали мало-мальски сносных условий для приема? Где кресла, где столы, где ковры? На худой конец, встретил бы их, что ли, кто-нибудь, дал бы умыться с дороги. Нахарары помрачнели, разбрелись по дворцу и стали в зловещей тишине дожидаться царя.
А царь запаздывал. Округу потихоньку заволокла тьма, и тут выяснилось, что светильников нет как нет. Еды тоже. Колодец во дворе давным-давно высох, илистое его дно кишело лягушками. Нахарары насупились пуще прежнего, потеряли терпение и утратили самоуверенность. А когда, поняв, что ожидание бессмысленно, решили было разъезжаться, во мраке раздался вдруг одинокий возглас: «Заговор!» —и дворец охватило неописуемое смятение. Никто не уразумел, что, собственно, стряслось, от чего спасаться и с кем драться. И покамест до нахараров дошло, что на них вероломно напали царские воины и колют и режут всех подряд, было слишком поздно. Дворец окружили, все пути к бегству отрезали. Казалось, будто конское ржание и крики людей, смешавшись, еще более сгущают мрак. И чудилось, этот кошмар — не следствие вполне определенных причин, у которых имеется предыстория и нежданный-негаданный конец, — нет, чудилось, что он замышлен и порожден тьмою. Минет ночь, настанет утро, и сгинут наваждение и бред. И верно: к рассвету все угомонилось, повсюду вновь возобладала нетронутая, девственная тишина, но вот странно — там и сям лежали трупы. И в виду несметных и неисчислимых этих жертв дворец выглядел еще бесприютней и мертвей.
...Царь, с душевным трепетом ждавший известий из Армавира и намеревавшийся отпраздновать победу, пережил невыразимое разочарование. И удостоверился в своем падении в тот самый миг, когда узнал, что его приказ в точности выполнен.
Прежде, обагряя руки чужой кровью, он утешался тем, что преступление неизбежно и совершено во имя всеобщих интересов страны; более того — сам он как бы становился жертвой, лицом трагическим и, следственно, достойным сострадания. Он вправе был со спокойной совестью сказать, что ничего не делал ради личной корысти. То есть его соучастие в преступлениях скорее условно, нежели подлинно.
Но это... Это — месть. Никаких сомнений. Гнусное и низкое вероломство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124