Надо было, пока не поздно, восстановить равновесие. Ему, царю, постоянно надо было следить, какая чаша на весах перевесила, чтобы немедленно поспеть на подмогу другой...
— Послушай, Драстамат, что дне представилось... Площадь перед дворцом, множество людей, бурлящая, разношерстная толпа, и я где-то посреди этой огромной толпы. Со всех сторон на меня наседают люди, толкают, давят. Я задыхаюсь, я слышу, как трещат мои ребра, и все-таки терплю, держусь на ногах. На лице у меня счастливая глупенькая улыбка. Рядом со мной потерял сознание старик, женщина тут же в толпе с криком и стонами родила мальчика. И все это отчего? Ты понимаешь? Оттого что с минуты на минуту здесь, на площади, покажется царь. Оттого что каждый тянется, рвется хоть на мгновение его увидеть. Я хотел бы быть одним из них, Драстамат. Приподыматься на цыпочках, до боли вытягивая шею и улыбаясь глупой, счастливой улыбкой. Эх, Драстамат, если бы мне дано было знать, что правильно, что неправильно...
Нет, нет, его выбор католикоса правильный. Что ни говори, а есть такие моменты, когда он доверяет только собственному чутью, отродясь живущему в нем инстинкту, вошедшему в кровь всех Аршакуни, которым суждено из поколения в поколение зубами удерживать царство, выскакивать из ловушек и вместо наслаждения полнотой своей власти испытывать горечь ее утраты. Нерсес великолепно выглядит, заразительно говорит, люди поверят его слову, пойдут за ним. Да вспомнить хоть, как свободно, с каким достоинством держался он только что перед ним, Аршаком, какие смелые слова швырял в лицо самому царю, как страстно желал или не желал чего-то, любил или не любил. Сколько силы и красоты было в его сегодняшнем бунте, в отчаянных его мольбах...
Жалко Нерсеса, по-настоящему жалко. Такой человек не заслуживал рясы. Не для участи священника явился на свет. Он способен был своим мечом совершать чудеса, мог вдохнуть жизнь в холодный кусок металла, прославить союз клинка и мощной руки мужчины, в его крови могла заки-
пать и любовь, и ненависть. Он способен был не послушаться здравого смысла, безрассудно свернуть с прямого пути — и трижды благословенно такое безрассудство! — он не из тех был, кто терпеливо дожидается смерти, он кидался бы ей навстречу, искал бы сам с безумной, вызывающе дерзкой отвагой — трижды благословенна такая дерзость, такое безумие! — и нашел бы ее, может, на поле боя, а может, и на белой измятой простыне, в объятиях какой-нибудь дивной красавицы. Теперь же ему придется умереть естественной смертью. Жизнь его потечет ровно, разумно. Всему будет своя причина, свое объяснение. Все в меру, все рассчитано, все в должном порядке. И не случится ни одной чудесной ошибки, ни одного прекрасного срыва.
Что поделаешь, его сгубили собственные же достоинства. Был бы сереньким человеком, и жил бы себе спокойно. Как раз такой, как Нерсес, и нужен сейчас Аршаку. Католикос — второе лицо в стране. Он стоит рядом с царем и должен быть яркой, незаурядной личностью. Ну а сам он, сам? Разве он хуже Нерсеса? Разве меч его не так же вскипает в ножнах, не так же одушевляется, почувствовав его руку? Разве сам он не изведал дурмана любви и страсти с безымянными наложницами, блаженства этих ночей, из которых ни одна на другую не походила, у каждой было отличие, у каждой — имя?..
Так и надо тебе, Нерсес! Где же тут справедливость, когда царь забывает про себя самого, мается и страдает ради других, всю жизнь свою посвящает людям, большинство которых он и в глаза-то не видел, и знать не знает, а двоюродный его братец и в ус не дует, живет в свое удовольствие, как хочет, тешится, сам себе хозяин, сам себе царь. Поделом тебе, Нерсес! Давай послужи-ка совершенно неизвестным тебе людям, познай сполна весь ужас такого вот служения. Если раньше по каким-то особым случаям приносились жертвы у алтарей, даже, бывало людей закалывали, то сейчас цари ежедневно собою жертвуют. Поделом тебе, Нерсес. Давай-ка теперь и ты, с этим своим открытым, благородным лицом, ступай к алтарю и приноси себя в жертву. Изо дня в день сдирай с себя кожу, истекай кровью капля за каплей, все соки из себя выжми, — ничего, ничего. Кто сказал, что на лбу у тебя написано умереть этак негаданно, завидной и легкой смертью? В бою... Или на белой измятой простыне... Почему так? Почему в объятиях дивной красавицы? И что в этом завидного? Что в этом благословенного?
В одно мгновение все это утратило свою привлекательность и показалось царю просто-напросто пошлым. Он почувствовал вдруг дикую ревность — к Нерсесу, к его прошлому и к его будущему, которое не удастся, не состоится, да, точно — не состоится, точно — не сбудется. За несбыточность его будущего царь и полюбит Нерсеса, даже сейчас уже любит, сейчас жалеет.
Все это само собой, но вдобавок имелось и еще одно важное обстоятельство. Аршак был возведен на престол персидским царем. А это делало его подозрительным в глазах византийцев, лежало на нем непростительным, порочным пятном. Получи он свой венец от императора, тогда, значит, точно так же косились бы на него персы. Армянский царь, так уж повелось, всегда под угрозой. С самого своего зачатия, со дня рождения на свет, с первого крика, с первого же самостоятельного шага, когда присматривающие за ним вдруг замечают, что он пошел сам, ни за кого не цепляясь. И вот теперь он должен угодить императору, отдав духовную власть роду Григория Просветителя, всегда державшему сторону греков, должен в какой-то мере оправдать себя в глазах императора и в той же мере провиниться перед царем царей. Опять, опять это осточертевшее равновесие, опять эти тошнотворные усилия выровняться.
В стране полно канатоходцев, которых вознаграждают деньгами и едой, и они довольны; ему же, первому из канатоходцев, царю канатоходцев, вручают взамен корону, вручают вот этот драгоценный, роскошный, переливающийся жемчугами венец, а ты старайся-ка, держи его покрепче на голове, не дай бог уронишь: ведь где-то там, под канатом, там, на земле, далеко внизу, какие-то людишки замерли в ожидании, с обращенными к тебе взорами, с протянутыми руками...
Еще только приняв венец, Аршак начал с того, чтоб расположить к себе, вернуть ко двору, к участию в общих делах царства отстранившихся, замкнувшихся в своих владениях нахараров.
«И державная власть в армянской стране возродилась и окрепла, как прежде, — повествует историк. — Вельможи оказались вновь каждый на своем месте и сановником при своем сане. И в первую очередь должность азарапета была поручена роду Гнуни, дабы они имели попечение о крестьянах, строящих и кормящих всю страну. Также должность спарапета, предводителя войск, поручил царь славному и благородному роду Мамиконянов, носящему знамена с изо-
бражением голубя и со знаками орла, бесстрашному и отважному, преуспевающему в военных делах, роду, которому небо всегда посылало победу и добрую славу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
— Послушай, Драстамат, что дне представилось... Площадь перед дворцом, множество людей, бурлящая, разношерстная толпа, и я где-то посреди этой огромной толпы. Со всех сторон на меня наседают люди, толкают, давят. Я задыхаюсь, я слышу, как трещат мои ребра, и все-таки терплю, держусь на ногах. На лице у меня счастливая глупенькая улыбка. Рядом со мной потерял сознание старик, женщина тут же в толпе с криком и стонами родила мальчика. И все это отчего? Ты понимаешь? Оттого что с минуты на минуту здесь, на площади, покажется царь. Оттого что каждый тянется, рвется хоть на мгновение его увидеть. Я хотел бы быть одним из них, Драстамат. Приподыматься на цыпочках, до боли вытягивая шею и улыбаясь глупой, счастливой улыбкой. Эх, Драстамат, если бы мне дано было знать, что правильно, что неправильно...
Нет, нет, его выбор католикоса правильный. Что ни говори, а есть такие моменты, когда он доверяет только собственному чутью, отродясь живущему в нем инстинкту, вошедшему в кровь всех Аршакуни, которым суждено из поколения в поколение зубами удерживать царство, выскакивать из ловушек и вместо наслаждения полнотой своей власти испытывать горечь ее утраты. Нерсес великолепно выглядит, заразительно говорит, люди поверят его слову, пойдут за ним. Да вспомнить хоть, как свободно, с каким достоинством держался он только что перед ним, Аршаком, какие смелые слова швырял в лицо самому царю, как страстно желал или не желал чего-то, любил или не любил. Сколько силы и красоты было в его сегодняшнем бунте, в отчаянных его мольбах...
Жалко Нерсеса, по-настоящему жалко. Такой человек не заслуживал рясы. Не для участи священника явился на свет. Он способен был своим мечом совершать чудеса, мог вдохнуть жизнь в холодный кусок металла, прославить союз клинка и мощной руки мужчины, в его крови могла заки-
пать и любовь, и ненависть. Он способен был не послушаться здравого смысла, безрассудно свернуть с прямого пути — и трижды благословенно такое безрассудство! — он не из тех был, кто терпеливо дожидается смерти, он кидался бы ей навстречу, искал бы сам с безумной, вызывающе дерзкой отвагой — трижды благословенна такая дерзость, такое безумие! — и нашел бы ее, может, на поле боя, а может, и на белой измятой простыне, в объятиях какой-нибудь дивной красавицы. Теперь же ему придется умереть естественной смертью. Жизнь его потечет ровно, разумно. Всему будет своя причина, свое объяснение. Все в меру, все рассчитано, все в должном порядке. И не случится ни одной чудесной ошибки, ни одного прекрасного срыва.
Что поделаешь, его сгубили собственные же достоинства. Был бы сереньким человеком, и жил бы себе спокойно. Как раз такой, как Нерсес, и нужен сейчас Аршаку. Католикос — второе лицо в стране. Он стоит рядом с царем и должен быть яркой, незаурядной личностью. Ну а сам он, сам? Разве он хуже Нерсеса? Разве меч его не так же вскипает в ножнах, не так же одушевляется, почувствовав его руку? Разве сам он не изведал дурмана любви и страсти с безымянными наложницами, блаженства этих ночей, из которых ни одна на другую не походила, у каждой было отличие, у каждой — имя?..
Так и надо тебе, Нерсес! Где же тут справедливость, когда царь забывает про себя самого, мается и страдает ради других, всю жизнь свою посвящает людям, большинство которых он и в глаза-то не видел, и знать не знает, а двоюродный его братец и в ус не дует, живет в свое удовольствие, как хочет, тешится, сам себе хозяин, сам себе царь. Поделом тебе, Нерсес! Давай послужи-ка совершенно неизвестным тебе людям, познай сполна весь ужас такого вот служения. Если раньше по каким-то особым случаям приносились жертвы у алтарей, даже, бывало людей закалывали, то сейчас цари ежедневно собою жертвуют. Поделом тебе, Нерсес. Давай-ка теперь и ты, с этим своим открытым, благородным лицом, ступай к алтарю и приноси себя в жертву. Изо дня в день сдирай с себя кожу, истекай кровью капля за каплей, все соки из себя выжми, — ничего, ничего. Кто сказал, что на лбу у тебя написано умереть этак негаданно, завидной и легкой смертью? В бою... Или на белой измятой простыне... Почему так? Почему в объятиях дивной красавицы? И что в этом завидного? Что в этом благословенного?
В одно мгновение все это утратило свою привлекательность и показалось царю просто-напросто пошлым. Он почувствовал вдруг дикую ревность — к Нерсесу, к его прошлому и к его будущему, которое не удастся, не состоится, да, точно — не состоится, точно — не сбудется. За несбыточность его будущего царь и полюбит Нерсеса, даже сейчас уже любит, сейчас жалеет.
Все это само собой, но вдобавок имелось и еще одно важное обстоятельство. Аршак был возведен на престол персидским царем. А это делало его подозрительным в глазах византийцев, лежало на нем непростительным, порочным пятном. Получи он свой венец от императора, тогда, значит, точно так же косились бы на него персы. Армянский царь, так уж повелось, всегда под угрозой. С самого своего зачатия, со дня рождения на свет, с первого крика, с первого же самостоятельного шага, когда присматривающие за ним вдруг замечают, что он пошел сам, ни за кого не цепляясь. И вот теперь он должен угодить императору, отдав духовную власть роду Григория Просветителя, всегда державшему сторону греков, должен в какой-то мере оправдать себя в глазах императора и в той же мере провиниться перед царем царей. Опять, опять это осточертевшее равновесие, опять эти тошнотворные усилия выровняться.
В стране полно канатоходцев, которых вознаграждают деньгами и едой, и они довольны; ему же, первому из канатоходцев, царю канатоходцев, вручают взамен корону, вручают вот этот драгоценный, роскошный, переливающийся жемчугами венец, а ты старайся-ка, держи его покрепче на голове, не дай бог уронишь: ведь где-то там, под канатом, там, на земле, далеко внизу, какие-то людишки замерли в ожидании, с обращенными к тебе взорами, с протянутыми руками...
Еще только приняв венец, Аршак начал с того, чтоб расположить к себе, вернуть ко двору, к участию в общих делах царства отстранившихся, замкнувшихся в своих владениях нахараров.
«И державная власть в армянской стране возродилась и окрепла, как прежде, — повествует историк. — Вельможи оказались вновь каждый на своем месте и сановником при своем сане. И в первую очередь должность азарапета была поручена роду Гнуни, дабы они имели попечение о крестьянах, строящих и кормящих всю страну. Также должность спарапета, предводителя войск, поручил царь славному и благородному роду Мамиконянов, носящему знамена с изо-
бражением голубя и со знаками орла, бесстрашному и отважному, преуспевающему в военных делах, роду, которому небо всегда посылало победу и добрую славу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124