И теперь не один пленный, а, наверно, нее они бормотали, сквозь костяные губы: — ...Ма... ма... ма... ма...
Все, чем существовали они эти годы, что двигало ими, наставляло сутки держаться в горящей русской деревне, мерзнуть в осыпавшихся блиндажах, ходить в безнадежные контратаки, все покинуло их сознание. Их ненависть К чужой стране, клятвы отмщения у могил друзей, рабское подчинение командирам уступили теперь одному. Старое, забытое,что должно уже давно огрубеть и покрыться коростой в их оглохших, злых душах, вдруг стало един-стенным, что еще жило в умирающих от холода телах,
Ладони матери, горячий сосок груди в неумелых губах, всеограждающие-материнские глаза пришли последним воспоминанием и зажглись над колонной падучей звездой. Она засветилась крошечным угольком, булавочным уколом искры. И это было все. И спотыкаясь, падая, наваливаясь на встречный ветер, люди из последних сил брели за ней, ловили ее запорошенными снегом глазами, одним отчаянным стоном дыша ей вслед:
— ...Ма... ма... ма... ма...
— ...Ма... ма...
— ...Ма....
И, может, кто-нибудь из конвоиров вспомнил свою мать, услышал в этом стоне шепот своих губ и понял, четко и ясно, в озарении, что за многие долгие годы к этим смертельно окоченевшим людям пришла забытая человечность в образе их матерей. Из черной дали воспоминаний те глядели страшными глазами на своих, погибающих сыновей, которые брели в холодной, чужой, ненавидящей их стране, кутаясь в рваные платки и ледяные шинели. И если сейчас не спасти, не поддержать надежду, дать возможность этим людям разувериться в последнем для них чуде— во всесилии великой материнской любви, то рухнет окончательно и то крохотное, что еще отделяло их гранью от испепеляющей смерти...
Может быть, кто-то из конвоиров так и думал. Они об этой ночи никогда потом не говорили... Владимир помнит только, что был ураганный ветер, летучий снег и немец, тот лопоухий, скорчившись лежал на пути. Владимир отрыл его, обхватил за плечи и потащил вперед. Он задыхался, падал вместе с ним в сугробы, поднимался и шел дальше. Казалось, что степи не будет конца. Ночь летела навстречу, как грохочущий состав, опрокидывала людей, душила снегом, белые жгуты вьюги засыпали следы...
Утром буран затих. Поднялось солнце — красное, срамытыми краями. Оно осветило бесконечную белую степь, в которой медленно двигалось темное пятно. То были люди. Покрытые ледяной коростой, обмороженные, с черными лицами... они брели по снежной целине, повиснув на плечах более сильных, таща на полушубках потерявших сознание...
Поднятый выстрелом часового маленький гарнизон деревушки высыпал за околицу. Солдаты молча смотрели, как приближаются к ним заметенные снегом, шатающиеся от изнеможения люди. Они тащились, точно слепые,
крюченные холодом, оставляя. за собой петляющий, неовный след. Поредевшая за ночь, полумертвая колонна с трудом втягивалась в деревню и только по неброшенному оружию, по задубелым гимнастеркам и ватным брюкам можно было определить, кто кого спас для завтрашней жизни...
ВОКЗАЛ
Он сидел на запорошенном снегом кладбище, у могилы матери. Без правой ступни, отмороженной той памятной ночью. Владимир смотрел на пленных немцев и думал, что, может быть, кто-то из них шел в колонне. И остался жить. Война окончилась. Им не позволили замерзнуть в степи и спасли от голода в развалинах русских городов. Их не простили, но дали возможность многое начать заново. Что из них получится — скажет время. У истоков их второй жизни всегда будет стоять сержант Ворсин с пробитой осколком головой, безглазый конвоир, тот мальчишка с длинной винтовкой...
Владимир поднялся и медленно пошел к воротам...
Он вернулся, снова на вокзал и, осторожно ставя костыли между лежащими на полу людьми, пробрался к стене. Опустился, поджав под себя ногу, и стал ожидать. Чего? — и сам не знал. То подремывал, сонно смежив веки, то, вздрогнув, просыпался и, по-птичьи вздернув голову, оглядывал громадный зал, в котором гулко и монотонно шевелились сотни неразборчивых голосов. Иногда он-думал о том, как странно все повернулось в жизни, словно прошел по кругу. Топал четыре года и вернулся к тому же, С чего начинал. Именно с этого вокзала уезжал он, студентик третьего курса строительного техникума, на производственную практику в далекий южный город. А там его вастала война. И вот опять те же самые стены... Практика затянулась. Пожалуй, и не круг, а спираль... И не определишь, витком внутрь или наружу?
Рядом бывщий солдат (шинель без погон) с блаженным видом обсасывал куриную косточку. Он перебрасывал ее из одного уголка рта в другой, покусывал, причмокивал с наслаждением. Лицо солдата добродушное, с толстыми щетинистыми щеками и облупленным носом. Владимир тихонько покашлял в кулак и кивнул:
— Кореш, курить есть?
— Некурящий, браток,— с сожалением ответил солдат.
—Знать, не видал ты смаленого волка,—усмехнулся Владимир. .
— Не говори,— закачал головой солдат.— Коптил, как паровоз... На махру боевые сто граммов выменивал. А потом, понимаешь, в Кенигсберге фашистов, из дома выколачивали... Дыму — ужас. Меня только-в плечо — тюк! И я носом в пол. Ребята дальше побежали... И черт его знает, что там вонючее горело?! Как вдохну-кишки выворачивает. Вытянули меня, а я весь уже зеленый... На всю жизнь
надышался.
— Бывает,— согласился Владимир.— У нас за одним пацаном, немецкий танк гонялся. Так теперь, говорят, он через дорогу боится переходить. Слушай, кореш, ты давно на гражданке?
— Полгода.
— Как устроился?
— Да, ничего... На курицу зарабатываю.
— Ну, а с жильем?
— Пристроился,— солдат весело подмигнул.
— У бабы?
— Эге ж.. А что ты умеешь?
— Ну-у,— засмеялся Владимир.— Ты спросишь... Любую мину сниму... Блиндаж сооружу, если хочешь, а то и...
— Кому это надо? — отмахнулся солдат.
— Мне двадцать три года — научусь чему-нибудь,—вздохнул Владимир.
— Это само собой,— ответил солдат.— Можно пойти на завод или на. стройку... Да разве на костылях там попрыгаешь?
— Вот то-то же,—согласился Владимир.— Мне бы какое-то время перебиться. А там осмотрюсь и отрою окоп в полный профиль.
— Ладно, посиди,— сказал солдат.—Койку я тебе устрою на первое время.
— Спасибо,— Владимир замолчал и, подняв воротник шинели, удобнее устроился у стены.
Сквозь дремоту он видел, как солдат куда-то уходил, потом вернулся с,мешком, долго в нем копался, сидел задумчиво и, наконец, негромко позвал:
— Эй, кирюха, вставай.
Он приподнял мешок и покачал головой:
— Ты смотри... пудовый.
— Что там? — равнодушно спросил Владимир.
— Да толь... Толь, что крыши кроют,— подмигнул солдат,— Привезли мне тут по блату... Пошли, кирюха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Все, чем существовали они эти годы, что двигало ими, наставляло сутки держаться в горящей русской деревне, мерзнуть в осыпавшихся блиндажах, ходить в безнадежные контратаки, все покинуло их сознание. Их ненависть К чужой стране, клятвы отмщения у могил друзей, рабское подчинение командирам уступили теперь одному. Старое, забытое,что должно уже давно огрубеть и покрыться коростой в их оглохших, злых душах, вдруг стало един-стенным, что еще жило в умирающих от холода телах,
Ладони матери, горячий сосок груди в неумелых губах, всеограждающие-материнские глаза пришли последним воспоминанием и зажглись над колонной падучей звездой. Она засветилась крошечным угольком, булавочным уколом искры. И это было все. И спотыкаясь, падая, наваливаясь на встречный ветер, люди из последних сил брели за ней, ловили ее запорошенными снегом глазами, одним отчаянным стоном дыша ей вслед:
— ...Ма... ма... ма... ма...
— ...Ма... ма...
— ...Ма....
И, может, кто-нибудь из конвоиров вспомнил свою мать, услышал в этом стоне шепот своих губ и понял, четко и ясно, в озарении, что за многие долгие годы к этим смертельно окоченевшим людям пришла забытая человечность в образе их матерей. Из черной дали воспоминаний те глядели страшными глазами на своих, погибающих сыновей, которые брели в холодной, чужой, ненавидящей их стране, кутаясь в рваные платки и ледяные шинели. И если сейчас не спасти, не поддержать надежду, дать возможность этим людям разувериться в последнем для них чуде— во всесилии великой материнской любви, то рухнет окончательно и то крохотное, что еще отделяло их гранью от испепеляющей смерти...
Может быть, кто-то из конвоиров так и думал. Они об этой ночи никогда потом не говорили... Владимир помнит только, что был ураганный ветер, летучий снег и немец, тот лопоухий, скорчившись лежал на пути. Владимир отрыл его, обхватил за плечи и потащил вперед. Он задыхался, падал вместе с ним в сугробы, поднимался и шел дальше. Казалось, что степи не будет конца. Ночь летела навстречу, как грохочущий состав, опрокидывала людей, душила снегом, белые жгуты вьюги засыпали следы...
Утром буран затих. Поднялось солнце — красное, срамытыми краями. Оно осветило бесконечную белую степь, в которой медленно двигалось темное пятно. То были люди. Покрытые ледяной коростой, обмороженные, с черными лицами... они брели по снежной целине, повиснув на плечах более сильных, таща на полушубках потерявших сознание...
Поднятый выстрелом часового маленький гарнизон деревушки высыпал за околицу. Солдаты молча смотрели, как приближаются к ним заметенные снегом, шатающиеся от изнеможения люди. Они тащились, точно слепые,
крюченные холодом, оставляя. за собой петляющий, неовный след. Поредевшая за ночь, полумертвая колонна с трудом втягивалась в деревню и только по неброшенному оружию, по задубелым гимнастеркам и ватным брюкам можно было определить, кто кого спас для завтрашней жизни...
ВОКЗАЛ
Он сидел на запорошенном снегом кладбище, у могилы матери. Без правой ступни, отмороженной той памятной ночью. Владимир смотрел на пленных немцев и думал, что, может быть, кто-то из них шел в колонне. И остался жить. Война окончилась. Им не позволили замерзнуть в степи и спасли от голода в развалинах русских городов. Их не простили, но дали возможность многое начать заново. Что из них получится — скажет время. У истоков их второй жизни всегда будет стоять сержант Ворсин с пробитой осколком головой, безглазый конвоир, тот мальчишка с длинной винтовкой...
Владимир поднялся и медленно пошел к воротам...
Он вернулся, снова на вокзал и, осторожно ставя костыли между лежащими на полу людьми, пробрался к стене. Опустился, поджав под себя ногу, и стал ожидать. Чего? — и сам не знал. То подремывал, сонно смежив веки, то, вздрогнув, просыпался и, по-птичьи вздернув голову, оглядывал громадный зал, в котором гулко и монотонно шевелились сотни неразборчивых голосов. Иногда он-думал о том, как странно все повернулось в жизни, словно прошел по кругу. Топал четыре года и вернулся к тому же, С чего начинал. Именно с этого вокзала уезжал он, студентик третьего курса строительного техникума, на производственную практику в далекий южный город. А там его вастала война. И вот опять те же самые стены... Практика затянулась. Пожалуй, и не круг, а спираль... И не определишь, витком внутрь или наружу?
Рядом бывщий солдат (шинель без погон) с блаженным видом обсасывал куриную косточку. Он перебрасывал ее из одного уголка рта в другой, покусывал, причмокивал с наслаждением. Лицо солдата добродушное, с толстыми щетинистыми щеками и облупленным носом. Владимир тихонько покашлял в кулак и кивнул:
— Кореш, курить есть?
— Некурящий, браток,— с сожалением ответил солдат.
—Знать, не видал ты смаленого волка,—усмехнулся Владимир. .
— Не говори,— закачал головой солдат.— Коптил, как паровоз... На махру боевые сто граммов выменивал. А потом, понимаешь, в Кенигсберге фашистов, из дома выколачивали... Дыму — ужас. Меня только-в плечо — тюк! И я носом в пол. Ребята дальше побежали... И черт его знает, что там вонючее горело?! Как вдохну-кишки выворачивает. Вытянули меня, а я весь уже зеленый... На всю жизнь
надышался.
— Бывает,— согласился Владимир.— У нас за одним пацаном, немецкий танк гонялся. Так теперь, говорят, он через дорогу боится переходить. Слушай, кореш, ты давно на гражданке?
— Полгода.
— Как устроился?
— Да, ничего... На курицу зарабатываю.
— Ну, а с жильем?
— Пристроился,— солдат весело подмигнул.
— У бабы?
— Эге ж.. А что ты умеешь?
— Ну-у,— засмеялся Владимир.— Ты спросишь... Любую мину сниму... Блиндаж сооружу, если хочешь, а то и...
— Кому это надо? — отмахнулся солдат.
— Мне двадцать три года — научусь чему-нибудь,—вздохнул Владимир.
— Это само собой,— ответил солдат.— Можно пойти на завод или на. стройку... Да разве на костылях там попрыгаешь?
— Вот то-то же,—согласился Владимир.— Мне бы какое-то время перебиться. А там осмотрюсь и отрою окоп в полный профиль.
— Ладно, посиди,— сказал солдат.—Койку я тебе устрою на первое время.
— Спасибо,— Владимир замолчал и, подняв воротник шинели, удобнее устроился у стены.
Сквозь дремоту он видел, как солдат куда-то уходил, потом вернулся с,мешком, долго в нем копался, сидел задумчиво и, наконец, негромко позвал:
— Эй, кирюха, вставай.
Он приподнял мешок и покачал головой:
— Ты смотри... пудовый.
— Что там? — равнодушно спросил Владимир.
— Да толь... Толь, что крыши кроют,— подмигнул солдат,— Привезли мне тут по блату... Пошли, кирюха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71