Господи, какой тогда виделась послевоенная жизнь? Сон... И верили, что так будет. Но война окончилась, и все вернулись сюда, на пепелища... А то, что мечталось? Кошке под хвост? Нет уж, голубчик, народу не скажешь, что жил он одними волшебными грезами. Он тебя за это не только перестанет кормить картошкой, а проклянет вовеки! В истории архитектуры будет написано: «Поколение архитекторов сороковых годов забыло свои священные обязанности зодчих, обязанности перед народом, заменив созидание будущего каждодневны-
ми заботами о заплатанных крышах...» Я не думаю, что моему сыну это будет приятно читать.
К печке подошел Иван Иванович — тощий человек в длинном, как балахон, пальто, подпоясанном солдатским ремнем. Пламя осветило его плохо выбритое лицо. Он смотрел в огонь и, медленно отщипывая кусочки хлеба, клал их в мерно жующий рот.
— Как вам удается сохранить его до вечера? — удивился Самойлов.
— Что? Хлеб-то? Делю на три части.
— У вас, Иван Иванович, потрясающая сила воли,— Самойлов сокрушенно развел руками.— А я... рубану с утра все пятьсот граммов и хожу весь день, питаясь воспоминаниями...
— Странно, почему я люблю огонь? — вдруг сказал Иван Иванович.— Кажется, я должен его ненавидеть, а вот... Глаз не могу отвести.
— У костра всегда о чем-то думается, — ответил Орешкин.
— Это правда,—согласился Иван Иванович.—Я видел, как горели мои дома... Строил их всю жизнь, а спалили за две недели. Словно и не жил. И самый первый, и последний — все превратилось в головешки... К одному из них приходил три раза. Его рвали динамитом — стоял... Облили бензином — подымил и затух... Тогда взорвали в нем бомбу. Обломки разлетелись на километр... Вот думаю... Начинать жить заново? Сил уже нет... Продолжать жизнь? Мало осталось... Стар...
Он бросил в огонь бумагу и проследил, как пламя прекратило ее в пепел.
— Знаете,— произнес Иван Иванович,— как-то на досуге подсчитал... В среднем я построил жилье для девяти тысяч людей... Они там рождались, справляли свадьбы, умирали. В начале их жизней был я, человек, который построил им стены, коридор, лестницу... Кладовку, где они хранили ненужное барахло... Теперь все пошло на ветер. С чего начинал — к тому пришел. Что, напрасно жил?
Он замолчал, и стало слышно, как спорят в углу у керосиновой лампы архитекторы:
— ...Без геологии, без планов коммуникации подземных сооружений мы голы, как соколы...
— Пока не найдутся чертежи...
— О чем вы говорите?! Надо брать за основу уже исторически сложившиеся принципы...
— Товарищи, товарищи! Нельзя объять необъятное.,. Главное — концентрация сил на разработке предварительного генплана... Центр. Порт... Проспект... Остальное пока до лампочки...
— Сегодня стол не закрыл и два карандаша пропало. Черт его знает до чего дошли! Вас что, обыскивать?!..
Голоса забубнили тише, виновато оправдываясь, постепенно замолкли совсем. Люди начали расходиться. Потушили лампу, и весь угол погрузился в темноту. Напяливая на голову шапку, Волжский подошел к печке.
— Завяжите уши, пожалуйста,— он наклонился к Владимиру, и тот затянул ему завязки треуха,
— Иван Иванович,— сказал начальник..— Вы ночуете тут?
— А где же? — усмехнулся старик.
— Ничего,— успокоил Волжский.— Горисполком обещал для наших работников пару подвальчиков... Вам в первую очередь. Вы уже потушите тут все, не дай бог пожар.
Он ушел, и в зале осталось только,'четверо. Печка горела неярким пламенем, ее бока светились, и по ним бежали фиолетовые искры, словно чиркали невидимыми спичками. За окном подвывал ветер и тарахтел плохо прибитой к раме фанерой.
— Странно человек устроен,— проговорил Самойлов.— Ведь знает, что умрет и ничего с собой не захватит... Хотя бы загробная жизнь была, а то просто так — головой в пустоту. Жил — не жил. Творил — не творил. Какая разница? На финише даже не спрашивают. Ан нет, все ему хочется какой-то след оставить.
— Опять, наследил в своем классическом стиле? — язвительно спросил Орешкин.
— Что поделаешь,— вздохнул Самойлов.— Закоренелая профессорская привычка...
Он поднялся и прошел в глубину зала. Принес оттуда фанерку с наклеенной бумагой. Прислонил к дровам и опустился на табуретку. Отблески огня закачались на небольшой картинке. Отмытая акварелью в светло-коричневых тонах перспектива набережной казалась квадратным окном, в раме которой было-небо, море, гранитные ступени и белая колоннада. А за ней — зубчатый силуэт города.
— Что это, профессор? — раздраженно произнес Орешкин и ткнул пальцем в картонку.
— К вашему сведению,— ответил Самойлов.— Я думаю тут поставить памятник погибшим. Двенадцать колонн коринфского ордера... На мощном стилобате...
— Благодарю за объяснение,— съехидничал Орешкин.—-Иначе я принял бы за древнеримскую арку Победы какого-нибудь императора Тита... Неужели вы всю жизнь растратите на прославление отживших, не созвучных нашему времени, форм?
— Уже... Посвятил,— буркнул Самойлов и зло посмотрел на Орешкина.— Дайте две жизни — повторю то же самое.
— Безусловно, трудно, сознаться, что твоя жизнь посвящена мертвечине,— пожал плечами Орешкин.— Я вспоминаю профессора Яковлева... Да вы знаете его. Прекрасный зодчий. Потом увлекся голой теорией. И где он сейчас? Канул в неизвестность.
— Он умер,— пробормотал Иван Иванович.
— Вот видите! — воскликнул Орешкин.— И кто заметил? О нем ни слова.
— Кажется, он был связан с немцами,— осторожно сказал Самойлов.— Или что-то.в этом роде. Во всяком случае, ость какой-то шепоток...
— Он не был связан,— ответил Иван Иванович.
— Ну знаете, так безапелляционно! — перебил Самойлов.
— Он мой друг,— помолчав, проговорил Иван Иванович.— Немцы предложили ему стать главным архитектором города. Он отказался. Тогда они арестовали его семью... Он был им нужен для каких-то политических целей.. Яковлев заколотил досками окно. Забил гвоздями двери и продолжал писать научную работу... «Теория светотеней» — так она называлась. Работал день и ночь. Свечи кончились. Строгал лучины... Когда взломали дверь — он лежал на полу мертвый... С голоду умер.
— А труд? — спрос-ил Владимир.
— Закончил и умер... Рукопись я спрятал... Потом отнес в горком. Очень ценная... Уникальная работа. Ее будет изучать не одно поколение наших студентов.
За окнами что-то глухо прогрохотало, как отдаленный гром, и стихло.
— Что это? — вздрогнул Владимир.
— Стены рушатся... Видно, ветер с моря...
— Пора по домам,— Орешкин поднялся и начал застегивать все одежки — пиджак, меховую безрукавку, стеганку и шинель. Стал толстым, неповоротливым, с квадратными плечами.
Профессор, идете? Не забудьте свой древнеримский опус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
ми заботами о заплатанных крышах...» Я не думаю, что моему сыну это будет приятно читать.
К печке подошел Иван Иванович — тощий человек в длинном, как балахон, пальто, подпоясанном солдатским ремнем. Пламя осветило его плохо выбритое лицо. Он смотрел в огонь и, медленно отщипывая кусочки хлеба, клал их в мерно жующий рот.
— Как вам удается сохранить его до вечера? — удивился Самойлов.
— Что? Хлеб-то? Делю на три части.
— У вас, Иван Иванович, потрясающая сила воли,— Самойлов сокрушенно развел руками.— А я... рубану с утра все пятьсот граммов и хожу весь день, питаясь воспоминаниями...
— Странно, почему я люблю огонь? — вдруг сказал Иван Иванович.— Кажется, я должен его ненавидеть, а вот... Глаз не могу отвести.
— У костра всегда о чем-то думается, — ответил Орешкин.
— Это правда,—согласился Иван Иванович.—Я видел, как горели мои дома... Строил их всю жизнь, а спалили за две недели. Словно и не жил. И самый первый, и последний — все превратилось в головешки... К одному из них приходил три раза. Его рвали динамитом — стоял... Облили бензином — подымил и затух... Тогда взорвали в нем бомбу. Обломки разлетелись на километр... Вот думаю... Начинать жить заново? Сил уже нет... Продолжать жизнь? Мало осталось... Стар...
Он бросил в огонь бумагу и проследил, как пламя прекратило ее в пепел.
— Знаете,— произнес Иван Иванович,— как-то на досуге подсчитал... В среднем я построил жилье для девяти тысяч людей... Они там рождались, справляли свадьбы, умирали. В начале их жизней был я, человек, который построил им стены, коридор, лестницу... Кладовку, где они хранили ненужное барахло... Теперь все пошло на ветер. С чего начинал — к тому пришел. Что, напрасно жил?
Он замолчал, и стало слышно, как спорят в углу у керосиновой лампы архитекторы:
— ...Без геологии, без планов коммуникации подземных сооружений мы голы, как соколы...
— Пока не найдутся чертежи...
— О чем вы говорите?! Надо брать за основу уже исторически сложившиеся принципы...
— Товарищи, товарищи! Нельзя объять необъятное.,. Главное — концентрация сил на разработке предварительного генплана... Центр. Порт... Проспект... Остальное пока до лампочки...
— Сегодня стол не закрыл и два карандаша пропало. Черт его знает до чего дошли! Вас что, обыскивать?!..
Голоса забубнили тише, виновато оправдываясь, постепенно замолкли совсем. Люди начали расходиться. Потушили лампу, и весь угол погрузился в темноту. Напяливая на голову шапку, Волжский подошел к печке.
— Завяжите уши, пожалуйста,— он наклонился к Владимиру, и тот затянул ему завязки треуха,
— Иван Иванович,— сказал начальник..— Вы ночуете тут?
— А где же? — усмехнулся старик.
— Ничего,— успокоил Волжский.— Горисполком обещал для наших работников пару подвальчиков... Вам в первую очередь. Вы уже потушите тут все, не дай бог пожар.
Он ушел, и в зале осталось только,'четверо. Печка горела неярким пламенем, ее бока светились, и по ним бежали фиолетовые искры, словно чиркали невидимыми спичками. За окном подвывал ветер и тарахтел плохо прибитой к раме фанерой.
— Странно человек устроен,— проговорил Самойлов.— Ведь знает, что умрет и ничего с собой не захватит... Хотя бы загробная жизнь была, а то просто так — головой в пустоту. Жил — не жил. Творил — не творил. Какая разница? На финише даже не спрашивают. Ан нет, все ему хочется какой-то след оставить.
— Опять, наследил в своем классическом стиле? — язвительно спросил Орешкин.
— Что поделаешь,— вздохнул Самойлов.— Закоренелая профессорская привычка...
Он поднялся и прошел в глубину зала. Принес оттуда фанерку с наклеенной бумагой. Прислонил к дровам и опустился на табуретку. Отблески огня закачались на небольшой картинке. Отмытая акварелью в светло-коричневых тонах перспектива набережной казалась квадратным окном, в раме которой было-небо, море, гранитные ступени и белая колоннада. А за ней — зубчатый силуэт города.
— Что это, профессор? — раздраженно произнес Орешкин и ткнул пальцем в картонку.
— К вашему сведению,— ответил Самойлов.— Я думаю тут поставить памятник погибшим. Двенадцать колонн коринфского ордера... На мощном стилобате...
— Благодарю за объяснение,— съехидничал Орешкин.—-Иначе я принял бы за древнеримскую арку Победы какого-нибудь императора Тита... Неужели вы всю жизнь растратите на прославление отживших, не созвучных нашему времени, форм?
— Уже... Посвятил,— буркнул Самойлов и зло посмотрел на Орешкина.— Дайте две жизни — повторю то же самое.
— Безусловно, трудно, сознаться, что твоя жизнь посвящена мертвечине,— пожал плечами Орешкин.— Я вспоминаю профессора Яковлева... Да вы знаете его. Прекрасный зодчий. Потом увлекся голой теорией. И где он сейчас? Канул в неизвестность.
— Он умер,— пробормотал Иван Иванович.
— Вот видите! — воскликнул Орешкин.— И кто заметил? О нем ни слова.
— Кажется, он был связан с немцами,— осторожно сказал Самойлов.— Или что-то.в этом роде. Во всяком случае, ость какой-то шепоток...
— Он не был связан,— ответил Иван Иванович.
— Ну знаете, так безапелляционно! — перебил Самойлов.
— Он мой друг,— помолчав, проговорил Иван Иванович.— Немцы предложили ему стать главным архитектором города. Он отказался. Тогда они арестовали его семью... Он был им нужен для каких-то политических целей.. Яковлев заколотил досками окно. Забил гвоздями двери и продолжал писать научную работу... «Теория светотеней» — так она называлась. Работал день и ночь. Свечи кончились. Строгал лучины... Когда взломали дверь — он лежал на полу мертвый... С голоду умер.
— А труд? — спрос-ил Владимир.
— Закончил и умер... Рукопись я спрятал... Потом отнес в горком. Очень ценная... Уникальная работа. Ее будет изучать не одно поколение наших студентов.
За окнами что-то глухо прогрохотало, как отдаленный гром, и стихло.
— Что это? — вздрогнул Владимир.
— Стены рушатся... Видно, ветер с моря...
— Пора по домам,— Орешкин поднялся и начал застегивать все одежки — пиджак, меховую безрукавку, стеганку и шинель. Стал толстым, неповоротливым, с квадратными плечами.
Профессор, идете? Не забудьте свой древнеримский опус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71