..
Владимир лежал на кровати, при бледном, с ноготь величиной, огоньке смотрел на женщину, которая так спокойно отказывалась от него, в то же время ласково перебирала пальцами его волосы и дышала ему в лицо.
— Мне пора,— прошептал он.— Уже поздно.
— Иди,—ответила она.— Поцелуй на прощание... Иди, иди, там открыто.
Владимир оделся, прошел по коридору и выбежал на улицу.Город лежал пустынный, черный, засыпанный снегом. Подняв воротник шинели, наклонившись против ветра, Владимир торопливо шагал к казармам. Мысленно он еще был с женщиной, оставшейся в узкой ванной комнате с цементным полом и гирляндой труб под потолком.
Он убыстрял шаг, бил коленями по отлетающим полам шипели. Владимир вспоминал, как она лежит сейчас одна в своем каменном коробе, с крошечным окошком, забитым фанерой, а темноте, освещенной лишь булавочным огоньком коптилки, и сразу вставали все мельчайшие подробности случившегося, и он снова виделспадающее с ее плеч старенькое паль-го, ее руки, закинутые ему за шею, чувствовал над ухом ее частое дыхание... И чем больше он думал об этом, тем более его потрясала беззащитная обнаженность ее поступка, после которого она сумела остаться независимой.
Владимир перелез через колючую проволоку и напрямик через сугробы подошел к казарме. Отбой был давно, и все уже спали. Он снял сапоги и стал осторожно пробираться к своим нарам. Тускло, вполнакала, светились лампы. У печи с открытой дверцей сидел кто-то в нижнем белье,
набросив на плечи шинель. Владимир узнал Ворсина и в сердцах выругался. Теперь не миновать неприятностей...
Ворсин повернул голову, осмотрел его и усмехнулся.
— Ну что, славянин, в самоволку ходил?
— Да так... Опасно отпускать одну...— неуверенно ответил Владимир, пристраивая к печке мокрые сапоги.
— Это ты правильно,— весело согласился Ворсин,— Все они теперь опасные... Ну, хоть недаром?
Владимир плюнул на раскаленный чугун печки, пожал плечами.
Ворсин посмотрел на него внимательно, и Владимир опустил голову, сделав.вид, что ворошит уголь.
— Ты женат? — вдруг спросил сержант.
— Нет... А что?
— Ничего.— Ворсин натянул шинель, сжал под горлом воротник и задумался.— Конечно... какая разница обманул кто кого или полюбил — вокруг, я тебе скажу, ничего не меняется. Не на этом мир держится.
— Три года прошло,— проговорил Владимир.— Ни одного письма... Каждый день может быть последним. Имею я право на человеческую жизнь?
— Вот как? — хмыкнул Ворсин.
— А сам-то?! — вспыхнул Владимир и замолчал, остановленный злым взглядом сержанта.
— Жизни человеческой захотел? А может,, ее парень сейчас пальцы грызет в госпитале? Это по-человечески? Владимир вскочил на ноги, обрушив поленицу дров. Ворсин только махнул рукой:
— Садись...
Он замолчал. Сидел напротив открытой дверцы, и красное пламя озаряло его лицо, казалось, накалившееся до розового свечения. Переменчивые блики плыли по лбу и волосам, это были тени прогорающих углей, которые с шорохом раскалывались в крошки и просыпались в поддувало мерцающими искрами...
— Я со своей хотел пошутить;— неожиданно сказал он, и Владимир удивился его хриплому голосу.— В общем, проверить захотелось... Написал, что без ног остался. Лежу в госпитале... Не примет ли к себе?.. Отказалась.
Он на секунду прикрыл, лицо ладонями, посидел так, точно прячась от жара, и выпрямился.
— Деревня неотесанная,— в голосе его вдруг зазвенели возмущение и боль,— не могла на штамп посмотреть... Какой там еще госпиталь?!.. Вот тебе и бабы... Катился бы ты спать, парень!
— Ничего себе шуточка,— прошептал Владимир и пошел к своим нарам. Он раздевался медленно, боясь разбудить соседей, и все время видел в кругу света, падающего из открытой дверцы печи, согнутую фигуру в нижнем белье с темной головой, опущенной на белые колени...
Сколько? Два месяца минуло с тех пор, как в роту, пришла газета с той панорамой бесконечных развалин города, протянувшихся до самого горизонта. В ней писали о массо-вых расстрелах жителей, о страшных рвах, заполненных трупами женщин и детей. В землянках, на собраниях и митингах, солдаты давали клятву отомстить врагу, вкладывали газетные вырезки в партийные билеты и бумажники. Легкораненые отказывались покидать окопы.
Сколько? Почти месяц, до того как отвели их часть на переформирование, Владимир не мог смириться с тем, что Шуры, по всем признакам, уже давно нет. Он понимал это разумом— слишком ужасной была участь города и чересчур мала возможность избежать трагической судьбы, когда рушатся целые кварталы, а телами погибших наполняот километровые рвы. И все-таки... Он еще на что-то надеялся, на случай, на чудо, на самую малость простого везения... Ведь существуют же они, случай и чудо, если после боя у речки Вьюнихй из всего взвода в живых остались только трое, и в том числе он, Владимир. Что, как не везение, спасло его, когда возвращаясь в темноте к своим окопам по минному полю, на случайном немецком фугасе подорвался сапер, и мины, сдетонировав, подняли к небу тонны гремящей земли. Оглушенный, в обгорелой шинели, он дополз к траншее, волоча за гимнастерку полумертвого взводного...
Он посылал письма на Шурин адрес и не получал ответа. Написал в городской Совет, и через три недели пришла бумага: «...В списках жителей города не числится...»
Здесь, на отдыхе, в тылу, Владимир с особенной остротой понял, как много он еще не видел и не чувствовал в жизни и, главное, сколько не получили другие от него. Через несколько дней снова на фронт. Война зовет мстить, стрелять, копать землю до соленого пота, сутками брести но дорогам через освобожденные, черные от пожаров деревни... И если сегодня он стал кому-то необходимым и для него в темноте холодной комнаты зажгли крохотный булавочный огонекв консервной банке — в этом тоже есть какое-то счастье, пусть не полное, да где сейчас найдешь
целое, не в трещинах, не с отбитыми краями, а круглое, желтое, точно солнце из забытого детства...В следующую субботу Владимир был в наряде и, когда пришел в клуб, танцы уже заканчивались. Ожидался последний фокстрот, после которого музыканты играли выходной марш и складывали свои инструменты в брезентовые чехлы.
Странное дело, но всю неделю Владимир думал об Алле.Он не знал почему, но его все время тянуло к ней, и он часто, лежа на нарах, перед сном вспоминал и тот крохотный огонек, плавающий в консервной банке, стук плохо прибитой фанеры на окне и устоявшуюся теплую тишину спящей квартиры...
И сейчас, войдя в клуб, он первым делом стал искать женщину и сразу увидел ее пуховый платок в окружении гимнастерок, шинелей и стриженых голов.
Заиграли фокстрот, Владимир начал пробиваться к ней, но кто-то уже подхватил ее и закружил посередине зала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Владимир лежал на кровати, при бледном, с ноготь величиной, огоньке смотрел на женщину, которая так спокойно отказывалась от него, в то же время ласково перебирала пальцами его волосы и дышала ему в лицо.
— Мне пора,— прошептал он.— Уже поздно.
— Иди,—ответила она.— Поцелуй на прощание... Иди, иди, там открыто.
Владимир оделся, прошел по коридору и выбежал на улицу.Город лежал пустынный, черный, засыпанный снегом. Подняв воротник шинели, наклонившись против ветра, Владимир торопливо шагал к казармам. Мысленно он еще был с женщиной, оставшейся в узкой ванной комнате с цементным полом и гирляндой труб под потолком.
Он убыстрял шаг, бил коленями по отлетающим полам шипели. Владимир вспоминал, как она лежит сейчас одна в своем каменном коробе, с крошечным окошком, забитым фанерой, а темноте, освещенной лишь булавочным огоньком коптилки, и сразу вставали все мельчайшие подробности случившегося, и он снова виделспадающее с ее плеч старенькое паль-го, ее руки, закинутые ему за шею, чувствовал над ухом ее частое дыхание... И чем больше он думал об этом, тем более его потрясала беззащитная обнаженность ее поступка, после которого она сумела остаться независимой.
Владимир перелез через колючую проволоку и напрямик через сугробы подошел к казарме. Отбой был давно, и все уже спали. Он снял сапоги и стал осторожно пробираться к своим нарам. Тускло, вполнакала, светились лампы. У печи с открытой дверцей сидел кто-то в нижнем белье,
набросив на плечи шинель. Владимир узнал Ворсина и в сердцах выругался. Теперь не миновать неприятностей...
Ворсин повернул голову, осмотрел его и усмехнулся.
— Ну что, славянин, в самоволку ходил?
— Да так... Опасно отпускать одну...— неуверенно ответил Владимир, пристраивая к печке мокрые сапоги.
— Это ты правильно,— весело согласился Ворсин,— Все они теперь опасные... Ну, хоть недаром?
Владимир плюнул на раскаленный чугун печки, пожал плечами.
Ворсин посмотрел на него внимательно, и Владимир опустил голову, сделав.вид, что ворошит уголь.
— Ты женат? — вдруг спросил сержант.
— Нет... А что?
— Ничего.— Ворсин натянул шинель, сжал под горлом воротник и задумался.— Конечно... какая разница обманул кто кого или полюбил — вокруг, я тебе скажу, ничего не меняется. Не на этом мир держится.
— Три года прошло,— проговорил Владимир.— Ни одного письма... Каждый день может быть последним. Имею я право на человеческую жизнь?
— Вот как? — хмыкнул Ворсин.
— А сам-то?! — вспыхнул Владимир и замолчал, остановленный злым взглядом сержанта.
— Жизни человеческой захотел? А может,, ее парень сейчас пальцы грызет в госпитале? Это по-человечески? Владимир вскочил на ноги, обрушив поленицу дров. Ворсин только махнул рукой:
— Садись...
Он замолчал. Сидел напротив открытой дверцы, и красное пламя озаряло его лицо, казалось, накалившееся до розового свечения. Переменчивые блики плыли по лбу и волосам, это были тени прогорающих углей, которые с шорохом раскалывались в крошки и просыпались в поддувало мерцающими искрами...
— Я со своей хотел пошутить;— неожиданно сказал он, и Владимир удивился его хриплому голосу.— В общем, проверить захотелось... Написал, что без ног остался. Лежу в госпитале... Не примет ли к себе?.. Отказалась.
Он на секунду прикрыл, лицо ладонями, посидел так, точно прячась от жара, и выпрямился.
— Деревня неотесанная,— в голосе его вдруг зазвенели возмущение и боль,— не могла на штамп посмотреть... Какой там еще госпиталь?!.. Вот тебе и бабы... Катился бы ты спать, парень!
— Ничего себе шуточка,— прошептал Владимир и пошел к своим нарам. Он раздевался медленно, боясь разбудить соседей, и все время видел в кругу света, падающего из открытой дверцы печи, согнутую фигуру в нижнем белье с темной головой, опущенной на белые колени...
Сколько? Два месяца минуло с тех пор, как в роту, пришла газета с той панорамой бесконечных развалин города, протянувшихся до самого горизонта. В ней писали о массо-вых расстрелах жителей, о страшных рвах, заполненных трупами женщин и детей. В землянках, на собраниях и митингах, солдаты давали клятву отомстить врагу, вкладывали газетные вырезки в партийные билеты и бумажники. Легкораненые отказывались покидать окопы.
Сколько? Почти месяц, до того как отвели их часть на переформирование, Владимир не мог смириться с тем, что Шуры, по всем признакам, уже давно нет. Он понимал это разумом— слишком ужасной была участь города и чересчур мала возможность избежать трагической судьбы, когда рушатся целые кварталы, а телами погибших наполняот километровые рвы. И все-таки... Он еще на что-то надеялся, на случай, на чудо, на самую малость простого везения... Ведь существуют же они, случай и чудо, если после боя у речки Вьюнихй из всего взвода в живых остались только трое, и в том числе он, Владимир. Что, как не везение, спасло его, когда возвращаясь в темноте к своим окопам по минному полю, на случайном немецком фугасе подорвался сапер, и мины, сдетонировав, подняли к небу тонны гремящей земли. Оглушенный, в обгорелой шинели, он дополз к траншее, волоча за гимнастерку полумертвого взводного...
Он посылал письма на Шурин адрес и не получал ответа. Написал в городской Совет, и через три недели пришла бумага: «...В списках жителей города не числится...»
Здесь, на отдыхе, в тылу, Владимир с особенной остротой понял, как много он еще не видел и не чувствовал в жизни и, главное, сколько не получили другие от него. Через несколько дней снова на фронт. Война зовет мстить, стрелять, копать землю до соленого пота, сутками брести но дорогам через освобожденные, черные от пожаров деревни... И если сегодня он стал кому-то необходимым и для него в темноте холодной комнаты зажгли крохотный булавочный огонекв консервной банке — в этом тоже есть какое-то счастье, пусть не полное, да где сейчас найдешь
целое, не в трещинах, не с отбитыми краями, а круглое, желтое, точно солнце из забытого детства...В следующую субботу Владимир был в наряде и, когда пришел в клуб, танцы уже заканчивались. Ожидался последний фокстрот, после которого музыканты играли выходной марш и складывали свои инструменты в брезентовые чехлы.
Странное дело, но всю неделю Владимир думал об Алле.Он не знал почему, но его все время тянуло к ней, и он часто, лежа на нарах, перед сном вспоминал и тот крохотный огонек, плавающий в консервной банке, стук плохо прибитой фанеры на окне и устоявшуюся теплую тишину спящей квартиры...
И сейчас, войдя в клуб, он первым делом стал искать женщину и сразу увидел ее пуховый платок в окружении гимнастерок, шинелей и стриженых голов.
Заиграли фокстрот, Владимир начал пробиваться к ней, но кто-то уже подхватил ее и закружил посередине зала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71