Молча кивнул головой, и Владимир, поднялся со ступенек. Они зашагали по улице. Сначала она была пустынной, потом начали появляться одинокие люди, здоровались.
— Доброе утро...
— Привет... Пора уже, пора...
— Наше вам... Чуть не проспал...
Их становилось все больше. Они пристраивались за председателем, растянувшись по дороге. Вприпрыжку бежали мальчишки в отцовских стеганках, тащились старики и старухи. Переговариваясь, окликая друг друга, люди сдвигались плотнее, топтали ночью снег, и за ними оставалась черная,-измятая сапогами и валенками земля...
Так вышли они за село и. долго поднимались по косогору. Чем выше всходили на вершину холма, тем шире делалось небо. Край его желтел, пухлые, как разрывы зенитных снарядов, комки облаков таяли на глазах и, подталкиваемые светом, уплывали в глубину, растворяясь и пропадая совсем...
У плетеного навеса кузницы люди остановились. Отсюда было видно далеко окрест — в стороне темнело громадное танковое кладбище. Оно лежало на земле тяжелой ржавой тучей. Справа от него тянулась степь — покатая, в морщинах крутых оврагов, с одинокими взгорбками сглаженных ветрами древних могил.
Люди стояли, переминаясь от холода, пристукивая сапогами и подняв воротники. Неподвижна была земля — ничто на ней не шевелилось и не двигалось, а' небо росло, светлело, в нем возникали и распадались какие-то отражения и бесшумные всполохи.
— Идут! Иду-у-ут!!!—закричали ребятишки и бросились с косогора, перегоняя друг друга.
Там, в далекой степи, возникало какое-то движение — почти неразличимое, легкое,— но люди уже спешили к нему, спотыкаясь, торопливо выбрасывая перед собой костыли, и палки. — Несут... я вижу—несут... Наши-и! Наши-и!..
Председатель остался у кузницы. Он только еще раз. закурил и привалился плечом к плетеной стенке. Обветренное, красное лицо его казалось бесстрастным, но губы нервно мяли самокрутку, табак сыпался на отвороты полушубка. Владимир подошел к нему.
Теперь уже было видно, как длинная тонкая цепочка людей медленно тянулась по далекому холму, неровной линией поднимаясь по склону. Невидимый конец ее скрывался за скатом. Передние поравнялись с танковым кладбищем, а последние еще не вышли из-за горы. Черные точки с муравьиным упорством карабкались по склону.
— После войны,— вдруг тихо сказал председатель,— генерал давал банкет в честь союзников... Столы ломились от жратвы. Американцы надрались в стельку. О чем-то заспорили. Их капитан взял из хлебницы кусок и, вроде бы шутя, кинул в своего же офицера. Хлеб по плечу того срикошетил на пол... Генерал молча встал из-за стола, поднял кусок хлеба, поцеловал и положил рядом с собой. Тихо сделалось... У иностранцев глаза на лоб полезли. Генерал был крестьянским сыном. Можно бы капитану и по морде съездить, да как-то не дипломатично... Но те поняли. Вскорости разъехались на джипах. Остались одни свои. Генерал тост провозгласил: «За хлеб!»... Братва поднялась— только медальный гром по залу прокатился...
Люди приближались. Уже можно было различить их согнутые под тяжестью мешков фигуры, медленный, зыбкий шаг, опущенные головы. Послышалось дыхание — прерывистое, хриплое. Женщины, мужчины, подростки шли друг за другом, глядя в землю, вцепившись руками в мешковину. .
Много чего повидал Владимир за свою короткую жизнь. Знал он, что если люди вместе, одни у них заботы, и общее дело, и горе,— то нет предела человеческим силам. Сколько раз у него останавливалось сердце при виде деревенских баб, молчаливо под дождем разбирающих на путях завалы сожженных вагонов, когда мимо них под паровозный рев и колесный перестук проносились на запад эшелоны, полные крепких, здоровых мужиков, одетых, в зеленые гимнастерки. На крутые откосы летели, кувыркаясь, пачки махорки, нарядные банки с консервированной американской колбасой, а в дверях теплушек еще долго толпились солдаты с такими же, как у Владимира, растревоженными
глазами... Но сейчас, глядя, как проходят мимо люди с обожжёнными ветром лицами, худые, шатающиеся, под грузом мешков, он ощутил к ним не жалость и не сострадание. Он был с ними одного рода-племени. Он знал меру будущих и прошедших страданий и радостей, отпущенных для них всех. Он тоже чувствовал на плечах тяжесть мешка. Он не мог их .жалеть, потому что перед людьми еще была длинная дорога по косогору к истопленным ,норам землянок, во все стороны лежала голая, ждущая степь, а впереди вставали в рост тревожные видения следующих годов — злые неурожаи, нескончаемая работа от утренней до вечерней зари... И никто другой на всем белом свете не перетащит за них те, миллионы мешков и египетские пирамиды кирпичей, из которых и должно, наконец, возникнуть будущее — хлеб и дом, аист на крыше, самолет в небе, добрая старость на завалинке в лучах спокойного солнца...
Странно, но Владимир вдруг понял, что он счастлив каким-то необычным, неожиданным счастьем. В чем же это счастье? Может быть, в ощущении бесконечности земли, видневшейся далеко окрест до синей каймы горизонта? В причастности к ней? Или в нахлынувшем предчувствии конца затаенных желаний, когда что-то уже начинает свершаться, а другое зреет, словно головка дикого мака. И надо не так много времени, чтобы, качнувшись под ветром, загремела она сухими зернами легкой погремушки полузабытого детства, вернув тревожные надежды на неизбежное чудо...
И тут Владимир увидел ее! Тысячу раз он представлял, как это должно случиться, и столько раз жизнь обманывала — раскатывала по бревнам, разваливала до фундамента шаткие стены надежды. И он строил ее заново, как свою конуру под лестничной клеткой,— из соседнего двора тащил ржавый лист жести, в грудах кирпича находил дверь, из обгоревших балок дергал гвозди.,..
В длинном мужском пальто, подпоясанная ремнем, неловко ступая солдатскими грубыми ботинками, Шура брела мимо кузницы, двумя руками придерживая на спине тугой мешок. Платок сполз с ее головы, и короткие волосы болтались вдоль щек. На лбу блестел пот.
Боясь закричать, свинцово отяжелев на расползающихся Костылях, Владимир хрипло позвал: — Шура...
Она прошла еще несколько шагов, но все медленнее, остановилась и, когда обернулась, он увидел ее расширенные ужасом глаза. И сам испугался этого выражения стра-ха и отчаяния, которое прошло по ее лицу. Мешок тяжело плюхнулся на землю, из его распоротого шва потекла тонкая струя зерна.
— Шура...— еще раз позвал Владимир.
Женщина прижала пальцы к губам — он узнал этот жест и рванулся навстречу.
— Володя... наконец-то...— сказала она и, заплакав, села на землю, уткнувшись лицом в мешок. Он отшвырнул костыли и опустился рядом, прижался небритой щекой к ее холодному лбу, продолжая шептать:
— Я живой... понимаешь?!.. Ты живая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
— Доброе утро...
— Привет... Пора уже, пора...
— Наше вам... Чуть не проспал...
Их становилось все больше. Они пристраивались за председателем, растянувшись по дороге. Вприпрыжку бежали мальчишки в отцовских стеганках, тащились старики и старухи. Переговариваясь, окликая друг друга, люди сдвигались плотнее, топтали ночью снег, и за ними оставалась черная,-измятая сапогами и валенками земля...
Так вышли они за село и. долго поднимались по косогору. Чем выше всходили на вершину холма, тем шире делалось небо. Край его желтел, пухлые, как разрывы зенитных снарядов, комки облаков таяли на глазах и, подталкиваемые светом, уплывали в глубину, растворяясь и пропадая совсем...
У плетеного навеса кузницы люди остановились. Отсюда было видно далеко окрест — в стороне темнело громадное танковое кладбище. Оно лежало на земле тяжелой ржавой тучей. Справа от него тянулась степь — покатая, в морщинах крутых оврагов, с одинокими взгорбками сглаженных ветрами древних могил.
Люди стояли, переминаясь от холода, пристукивая сапогами и подняв воротники. Неподвижна была земля — ничто на ней не шевелилось и не двигалось, а' небо росло, светлело, в нем возникали и распадались какие-то отражения и бесшумные всполохи.
— Идут! Иду-у-ут!!!—закричали ребятишки и бросились с косогора, перегоняя друг друга.
Там, в далекой степи, возникало какое-то движение — почти неразличимое, легкое,— но люди уже спешили к нему, спотыкаясь, торопливо выбрасывая перед собой костыли, и палки. — Несут... я вижу—несут... Наши-и! Наши-и!..
Председатель остался у кузницы. Он только еще раз. закурил и привалился плечом к плетеной стенке. Обветренное, красное лицо его казалось бесстрастным, но губы нервно мяли самокрутку, табак сыпался на отвороты полушубка. Владимир подошел к нему.
Теперь уже было видно, как длинная тонкая цепочка людей медленно тянулась по далекому холму, неровной линией поднимаясь по склону. Невидимый конец ее скрывался за скатом. Передние поравнялись с танковым кладбищем, а последние еще не вышли из-за горы. Черные точки с муравьиным упорством карабкались по склону.
— После войны,— вдруг тихо сказал председатель,— генерал давал банкет в честь союзников... Столы ломились от жратвы. Американцы надрались в стельку. О чем-то заспорили. Их капитан взял из хлебницы кусок и, вроде бы шутя, кинул в своего же офицера. Хлеб по плечу того срикошетил на пол... Генерал молча встал из-за стола, поднял кусок хлеба, поцеловал и положил рядом с собой. Тихо сделалось... У иностранцев глаза на лоб полезли. Генерал был крестьянским сыном. Можно бы капитану и по морде съездить, да как-то не дипломатично... Но те поняли. Вскорости разъехались на джипах. Остались одни свои. Генерал тост провозгласил: «За хлеб!»... Братва поднялась— только медальный гром по залу прокатился...
Люди приближались. Уже можно было различить их согнутые под тяжестью мешков фигуры, медленный, зыбкий шаг, опущенные головы. Послышалось дыхание — прерывистое, хриплое. Женщины, мужчины, подростки шли друг за другом, глядя в землю, вцепившись руками в мешковину. .
Много чего повидал Владимир за свою короткую жизнь. Знал он, что если люди вместе, одни у них заботы, и общее дело, и горе,— то нет предела человеческим силам. Сколько раз у него останавливалось сердце при виде деревенских баб, молчаливо под дождем разбирающих на путях завалы сожженных вагонов, когда мимо них под паровозный рев и колесный перестук проносились на запад эшелоны, полные крепких, здоровых мужиков, одетых, в зеленые гимнастерки. На крутые откосы летели, кувыркаясь, пачки махорки, нарядные банки с консервированной американской колбасой, а в дверях теплушек еще долго толпились солдаты с такими же, как у Владимира, растревоженными
глазами... Но сейчас, глядя, как проходят мимо люди с обожжёнными ветром лицами, худые, шатающиеся, под грузом мешков, он ощутил к ним не жалость и не сострадание. Он был с ними одного рода-племени. Он знал меру будущих и прошедших страданий и радостей, отпущенных для них всех. Он тоже чувствовал на плечах тяжесть мешка. Он не мог их .жалеть, потому что перед людьми еще была длинная дорога по косогору к истопленным ,норам землянок, во все стороны лежала голая, ждущая степь, а впереди вставали в рост тревожные видения следующих годов — злые неурожаи, нескончаемая работа от утренней до вечерней зари... И никто другой на всем белом свете не перетащит за них те, миллионы мешков и египетские пирамиды кирпичей, из которых и должно, наконец, возникнуть будущее — хлеб и дом, аист на крыше, самолет в небе, добрая старость на завалинке в лучах спокойного солнца...
Странно, но Владимир вдруг понял, что он счастлив каким-то необычным, неожиданным счастьем. В чем же это счастье? Может быть, в ощущении бесконечности земли, видневшейся далеко окрест до синей каймы горизонта? В причастности к ней? Или в нахлынувшем предчувствии конца затаенных желаний, когда что-то уже начинает свершаться, а другое зреет, словно головка дикого мака. И надо не так много времени, чтобы, качнувшись под ветром, загремела она сухими зернами легкой погремушки полузабытого детства, вернув тревожные надежды на неизбежное чудо...
И тут Владимир увидел ее! Тысячу раз он представлял, как это должно случиться, и столько раз жизнь обманывала — раскатывала по бревнам, разваливала до фундамента шаткие стены надежды. И он строил ее заново, как свою конуру под лестничной клеткой,— из соседнего двора тащил ржавый лист жести, в грудах кирпича находил дверь, из обгоревших балок дергал гвозди.,..
В длинном мужском пальто, подпоясанная ремнем, неловко ступая солдатскими грубыми ботинками, Шура брела мимо кузницы, двумя руками придерживая на спине тугой мешок. Платок сполз с ее головы, и короткие волосы болтались вдоль щек. На лбу блестел пот.
Боясь закричать, свинцово отяжелев на расползающихся Костылях, Владимир хрипло позвал: — Шура...
Она прошла еще несколько шагов, но все медленнее, остановилась и, когда обернулась, он увидел ее расширенные ужасом глаза. И сам испугался этого выражения стра-ха и отчаяния, которое прошло по ее лицу. Мешок тяжело плюхнулся на землю, из его распоротого шва потекла тонкая струя зерна.
— Шура...— еще раз позвал Владимир.
Женщина прижала пальцы к губам — он узнал этот жест и рванулся навстречу.
— Володя... наконец-то...— сказала она и, заплакав, села на землю, уткнувшись лицом в мешок. Он отшвырнул костыли и опустился рядом, прижался небритой щекой к ее холодному лбу, продолжая шептать:
— Я живой... понимаешь?!.. Ты живая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71