.. Покупают шмотки — народ раздет... А если ковры?.. Если ему ковры требуются, то тянется он, измученный и.побитый войной, тянется к мирной красоте!
— Не красота это, а мразь,— тихо сказал старик.
— А ну, повтори!— даже приподнялся Леша.— Тю на тебя... Ты думай, что говоришь! Врешь ведь все!
— Ну, а в чем твоя правда?—поднял голову старик.— Вот в этих твоих, коврах?
Леша растерялся, покусал крепкими зубами краешки губ и, решившись, рассудительно начал:
— Во-первых,— не может быть в этих коврах-расковрах никакой особой человеческой правды. Все выдуманная мерехлюндия, точно!
— Ты подумай,—неожиданно вставил Владимир и поймал на себе быстрый, скользящий взгляд старика.
А Леша вспыхнул и заговорил, напряженным голосом:
— Думаю, думаю... Слушайте мою правду. Пусть она будет такой: кончилась война. Кто мог, тот вернулся целым. Люди настрадались. А теперь вот у Лешки есть дом, деньги, Домна, которую он уважает:.. И у других то же самое. Пора людям знать, что такое тишина и порядок. И материальное благополучие! Вот в чем правда... И на ковре у меня не танк сгоревший или здание, минами раскуроченное, а всего лишь белый лебедь. Пусть висит на стенах хаты. Глядишь, и поможет человеку забыть а прежнем...
— Правильно, Леша,— сказал Владимир.— Хватит ковыряться в ранах.Мы свое сделали. Живы остались. Живому — жить.
— Вам?— старику холодно. Он закутывает голову в платок, жадно курит, рассыпая чадящие искры по полам драпового пальто.
— И нам, а что?]—взорвался Леша.— Ты запретишь?
— Я сдохну скоро, куда мне,— устало пробормотал старик.— А ничего у вас не выйдет с тишиной... Еще как закрутит.
- Иди ты к черту, папаша,—рассердился Леша и разлил остатки самогона.—Лучше тяпни... И чего тебе наши ковры не нравятся, не понимаю.
Старик опять стал пьянеть:
— Великий Репин... Передвижники... Целый гигантский океан настоящего искусства! И это существует рядом, в музеях, в репродукциях..-. И всё-таки — ковры! Почему?!.
Бабы берут русалок и лебедей — вешают на стены, закрывая ими трещины и дыры... И забывают, что повесили. Только пестрые пятна и ничего... А настоящее искусство волнует, не дает успокоиться..: Вносит в жизнь неосознанную тревогу и не позволяет" покрыться мохом вышитых салфеток и скатертей...
— Совсем ты, папаша, закосел,— усмехнулся Леша и отодвинул от него стаканчик.
Старик с трудом поднялся на ослабевшие ноги и, вытянув длинную руку, пристально посмотрел на Лешу. В его глазах было прежнее злое упрямство:
— Кто ты?! Успокоенный, всем уже довольный мальчик? Говори!
Леша хохотнул и вдруг смутился. Плюнул с досады и ответил:
— Убери руку. Я тебе не предмет, чтобы в меня пальцем тыкать. А кто?— Скажу. Бывший деревенский парень. Пехота Третьего Белорусского фронта. Гражданин Союза, за который многажды ранен и произведен в инвалиды... Богомаз-самоучка! Тебе достаточно?
— Ну, а в будущем?—воскликнул старик.— В грядущем?
— Я этой житухой вот так,— парень чиркнул рукой по горлу,— вот так доволен. И буду счастлив навек! И считаю, что все остальное — мерехлюндия. Можешь записать себе на память!
— Ты,— брезгливо проговорил старик,— бесполезный бурьян на почве, удобренной костями героев.
От неожиданности Леша остолбенел. Он с беспомощным видом посмотрел на Владимира, хотел что-то сказать, но вместо этого торопливо забрал с ящика бутылку и стаканы, раздувая ноздри, поднялся и пошел к своим коврам, не оборачиваясь.
— Стыдно вам,— хмуро пробормотал Владимир.
— Похоронная команда, а не доблестные инвалиды,— с силой ответил старик.— Пьют, к бабам. пристроились... Барахольщики! Думают, что однажды пролитая ими кровь дает право на инвалидное существование?! Так дудки! Не хотят сами понимать— жизнь научит!
— А что же, например, мне делать? — вскипел Владимир.— Один! Без дома. Без ноги... И ни черта в жизни не знаю... Три курса строительного техникума, и все забыл. А вы тут со своей,— Владимир чуть не задохнулся от ненависти к этому пьяному старику в драповом пальто с обли-
тыми самогоном обтрепанными бортами,— со своей... мерех-юндией!
Владимир бросил его сидящим у ящика с ломтями черного хлеба и разодранной таранкой. Леша ожидал в стороне уже повеселевший. Крутанул пальцем у шапки.
— Он чокнутый, ей-богу... Деньгу на книги тратит. Его тут у нас одна умная старуха, тоже из бывших интеллигентов, каким-то карасем-идеалистом прозвала... Так с.тех пор Карасем на базаре и кличут. Пойдем, Володя, в петельку с ребятами сыграем. Только ухо держи востро — обжулят, как пить дать. Там такие собрались...
Они пошли от ковров, и Леша, поравнявшись, сказал старику:
— Последи за нашими, папаша:.. Когда-нибудь и мы тебя выручим. Меньше семи десяток не бери.
— Хорошо,— согласился старик и вдруг негромко позвал:— Вас можно на минуточку?
— Меня?— обернулся Владимир и направился к нему. Старик смотрел расстроенно, часто моргал глазами и простуженно кашлял в толстые рукавицы, прижимая их к губам.
— Извините... Излишне был резок в своих выражениях...
— Ладно, пустяки...
— Хотел бы представиться... Куцаев Юрий Иванович... Рука у него была твердая, с холодной кожей. И глядел он сейчас совершенно по-другому — просительно и вежливо, даже добро. На седом каракулевом воротнике рыжели проплешины, выеденные молью. И он сам, какой-то отчужденный от базарной сутолоки, старый показался Владимиру забытым и одиноким.
— Вы еще что-то мне хотели сказать?— осторожно спросил он.
— Да... Вы понимаете, такое дело... Три курса строительного техникума — это очень интересно. И мы — соседи по данному забору... Так сказать, коллеги. Не могли бы вы зайти ко мне в гости?.. Попьем чаю... Поговорим. Живу я на Гоголя, три... Не осудите старика. Премного буду благодарен за визит...
— Приду, приду,— торопливо согласился Владимир, а сам подумал, уходя от него: «Да на шут ты мне сдался?.. Конечно, жаль старика. Совсем доходяга... Но что у нас может быть общего?..»
Но потом, идя по базару вместе с Лешей, долго вспоминал костлявую фигуру в толстой броне драпового пальто с обвисшими пуговицами, с мягким шаром головы, закутан-
ной в бабий платок, и кривыми валенками с торчащими из них прутиками-ногами. А базар гудел трофейными аккордеонами. Ржали лошади. Кругами ходили барахольщики, набросив на плечи дамские шубы, венгерские френчи и немецкие шинели. Взлетали в поднятых руках бязевые кальсоны, шевиотовые отрезы, ленты цветной заграничной кожи.
— Иголки-и-и швейные-е-е...
— Мозольная-я-я жидко-о-о-сть...
— ...А до смерти четыре шага-а-а...
— ...На палубу вышел, а палубы не-е-ет....
— ...А мама родная сыно-о-очка все жде-е-ет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
— Не красота это, а мразь,— тихо сказал старик.
— А ну, повтори!— даже приподнялся Леша.— Тю на тебя... Ты думай, что говоришь! Врешь ведь все!
— Ну, а в чем твоя правда?—поднял голову старик.— Вот в этих твоих, коврах?
Леша растерялся, покусал крепкими зубами краешки губ и, решившись, рассудительно начал:
— Во-первых,— не может быть в этих коврах-расковрах никакой особой человеческой правды. Все выдуманная мерехлюндия, точно!
— Ты подумай,—неожиданно вставил Владимир и поймал на себе быстрый, скользящий взгляд старика.
А Леша вспыхнул и заговорил, напряженным голосом:
— Думаю, думаю... Слушайте мою правду. Пусть она будет такой: кончилась война. Кто мог, тот вернулся целым. Люди настрадались. А теперь вот у Лешки есть дом, деньги, Домна, которую он уважает:.. И у других то же самое. Пора людям знать, что такое тишина и порядок. И материальное благополучие! Вот в чем правда... И на ковре у меня не танк сгоревший или здание, минами раскуроченное, а всего лишь белый лебедь. Пусть висит на стенах хаты. Глядишь, и поможет человеку забыть а прежнем...
— Правильно, Леша,— сказал Владимир.— Хватит ковыряться в ранах.Мы свое сделали. Живы остались. Живому — жить.
— Вам?— старику холодно. Он закутывает голову в платок, жадно курит, рассыпая чадящие искры по полам драпового пальто.
— И нам, а что?]—взорвался Леша.— Ты запретишь?
— Я сдохну скоро, куда мне,— устало пробормотал старик.— А ничего у вас не выйдет с тишиной... Еще как закрутит.
- Иди ты к черту, папаша,—рассердился Леша и разлил остатки самогона.—Лучше тяпни... И чего тебе наши ковры не нравятся, не понимаю.
Старик опять стал пьянеть:
— Великий Репин... Передвижники... Целый гигантский океан настоящего искусства! И это существует рядом, в музеях, в репродукциях..-. И всё-таки — ковры! Почему?!.
Бабы берут русалок и лебедей — вешают на стены, закрывая ими трещины и дыры... И забывают, что повесили. Только пестрые пятна и ничего... А настоящее искусство волнует, не дает успокоиться..: Вносит в жизнь неосознанную тревогу и не позволяет" покрыться мохом вышитых салфеток и скатертей...
— Совсем ты, папаша, закосел,— усмехнулся Леша и отодвинул от него стаканчик.
Старик с трудом поднялся на ослабевшие ноги и, вытянув длинную руку, пристально посмотрел на Лешу. В его глазах было прежнее злое упрямство:
— Кто ты?! Успокоенный, всем уже довольный мальчик? Говори!
Леша хохотнул и вдруг смутился. Плюнул с досады и ответил:
— Убери руку. Я тебе не предмет, чтобы в меня пальцем тыкать. А кто?— Скажу. Бывший деревенский парень. Пехота Третьего Белорусского фронта. Гражданин Союза, за который многажды ранен и произведен в инвалиды... Богомаз-самоучка! Тебе достаточно?
— Ну, а в будущем?—воскликнул старик.— В грядущем?
— Я этой житухой вот так,— парень чиркнул рукой по горлу,— вот так доволен. И буду счастлив навек! И считаю, что все остальное — мерехлюндия. Можешь записать себе на память!
— Ты,— брезгливо проговорил старик,— бесполезный бурьян на почве, удобренной костями героев.
От неожиданности Леша остолбенел. Он с беспомощным видом посмотрел на Владимира, хотел что-то сказать, но вместо этого торопливо забрал с ящика бутылку и стаканы, раздувая ноздри, поднялся и пошел к своим коврам, не оборачиваясь.
— Стыдно вам,— хмуро пробормотал Владимир.
— Похоронная команда, а не доблестные инвалиды,— с силой ответил старик.— Пьют, к бабам. пристроились... Барахольщики! Думают, что однажды пролитая ими кровь дает право на инвалидное существование?! Так дудки! Не хотят сами понимать— жизнь научит!
— А что же, например, мне делать? — вскипел Владимир.— Один! Без дома. Без ноги... И ни черта в жизни не знаю... Три курса строительного техникума, и все забыл. А вы тут со своей,— Владимир чуть не задохнулся от ненависти к этому пьяному старику в драповом пальто с обли-
тыми самогоном обтрепанными бортами,— со своей... мерех-юндией!
Владимир бросил его сидящим у ящика с ломтями черного хлеба и разодранной таранкой. Леша ожидал в стороне уже повеселевший. Крутанул пальцем у шапки.
— Он чокнутый, ей-богу... Деньгу на книги тратит. Его тут у нас одна умная старуха, тоже из бывших интеллигентов, каким-то карасем-идеалистом прозвала... Так с.тех пор Карасем на базаре и кличут. Пойдем, Володя, в петельку с ребятами сыграем. Только ухо держи востро — обжулят, как пить дать. Там такие собрались...
Они пошли от ковров, и Леша, поравнявшись, сказал старику:
— Последи за нашими, папаша:.. Когда-нибудь и мы тебя выручим. Меньше семи десяток не бери.
— Хорошо,— согласился старик и вдруг негромко позвал:— Вас можно на минуточку?
— Меня?— обернулся Владимир и направился к нему. Старик смотрел расстроенно, часто моргал глазами и простуженно кашлял в толстые рукавицы, прижимая их к губам.
— Извините... Излишне был резок в своих выражениях...
— Ладно, пустяки...
— Хотел бы представиться... Куцаев Юрий Иванович... Рука у него была твердая, с холодной кожей. И глядел он сейчас совершенно по-другому — просительно и вежливо, даже добро. На седом каракулевом воротнике рыжели проплешины, выеденные молью. И он сам, какой-то отчужденный от базарной сутолоки, старый показался Владимиру забытым и одиноким.
— Вы еще что-то мне хотели сказать?— осторожно спросил он.
— Да... Вы понимаете, такое дело... Три курса строительного техникума — это очень интересно. И мы — соседи по данному забору... Так сказать, коллеги. Не могли бы вы зайти ко мне в гости?.. Попьем чаю... Поговорим. Живу я на Гоголя, три... Не осудите старика. Премного буду благодарен за визит...
— Приду, приду,— торопливо согласился Владимир, а сам подумал, уходя от него: «Да на шут ты мне сдался?.. Конечно, жаль старика. Совсем доходяга... Но что у нас может быть общего?..»
Но потом, идя по базару вместе с Лешей, долго вспоминал костлявую фигуру в толстой броне драпового пальто с обвисшими пуговицами, с мягким шаром головы, закутан-
ной в бабий платок, и кривыми валенками с торчащими из них прутиками-ногами. А базар гудел трофейными аккордеонами. Ржали лошади. Кругами ходили барахольщики, набросив на плечи дамские шубы, венгерские френчи и немецкие шинели. Взлетали в поднятых руках бязевые кальсоны, шевиотовые отрезы, ленты цветной заграничной кожи.
— Иголки-и-и швейные-е-е...
— Мозольная-я-я жидко-о-о-сть...
— ...А до смерти четыре шага-а-а...
— ...На палубу вышел, а палубы не-е-ет....
— ...А мама родная сыно-о-очка все жде-е-ет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71