.. И железки были. На хозяйство брали мужички...
— Еще есть?
— У меня? Нет...
— Все, батя. Наше вам с кисточкой!
Вокруг листа собрались все архитекторы. Разглядывали, потрясенно ахали и крутили восторженно головами.
— Вот таких надо еще штук семьдесят! —громко сказал Волжский.— Квадратик к квадратику...
— Ну вот что,— прогудел Самойлов.— Надо, парни, все развалины обшарить...
— Оповестить население! — быстро вставил Орешкин.
— Прекрасная мысль. .Как она к вам пришла? —удивился профессор и поднял руку, требуя тишины,—Такую голову надо беречь.
Все весело загалдели, а Владимир схватил костыли и выскочил из зала. Он долго курил, боясь подняться наверх. И снова, в который раз, с тревогой и болью смотрел в коридор, в котором, как всегда, толкались старики, бабки, жильцы разрушенных домов. Они приходили сюда в надежде получить хоть подвал, хоть какую-нибудь кладовку, чтобы не мерзнуть в самодельных конурах, слепленных из камней и листов жести. Бюро застройки направляло их в горисполком, распределило городскую землю под индивидуальные дома, помогало материалами. Тех, кто строил сам себе жилье, называли «индусами». Они скандалили за каждый метр, подпаивали землемеров, самовольно занимали площадь, и тогда райисполкомы вызывали милиционеров,— а попробуйте выселить людей из наспех построенных домишек. Вокруг, города буйно росли поселки с кривыми улочками, лишенные воды и дорог...
Демобилизованные, семьи погибших требовали жилья в отремонтированных зданиях. А их еще среди развалин стояло очень мало, и каждая жилая клетушка бралась с боем. Иногда их заселяли ночью — взламывали двери, вносили вещи, и никто уже не мог отобрать назад завоеванную территорию. Каждый день в коридоре бюро застройки,вспыхивали стычки, слышались ругань, проклятия. Здесь падали в обморок, потрясали орденскими книжками, оставляли у начальника в кабинете детей. Сулили за крышу над головой горы золота, умоляли, плакали. Длинные очереди выстраивались к дверям еще с утра и не расходились до позднего -вечера. Работники бюро сбивались с ног, задерганные, затурканные, они не в силах были удовлетворить и малую часть желающих получить кров. А вверху, над всем этим ералашем, десятки людей в холодном зале копались в старых фотографиях и довоенных журналах, выискивая рисунки и снимки разрушенных домов, спорили о перспективах застройки площадей, пробивали на листах бумаги будущие проспекты... Они притаскивали с обмеров мокрые бревна, распиливали на дрова доски пола и, грея руки у раскаленной печушки, разбирали замызганные, обтрепанные чертежи, все в красных линиях крестов...
И, может быть, тем, кто целый день стоял в коридоре, в махорочном спертом воздухе, наполненном плачем детей, кто медленно, шаг за шагом двигался к заветной двери, тем людям в очереди были непонятны доносящиеся со второго этажа разговоры, смех, одрипшие от споров голоса. Они отчужденно косились на проходящих к лестнице архитекторов, перешептывались между собой, передавали сплетни о рас-
пределяемом по блату жилье, взятках и равнодушии этих проклятых бумажных крыс, чиновников с рыбьими глазами...
«Мы все у них в долгу, —подумал Владимир, медленно проходя по коридору. — Мы не виноваты, но наш долг дать им крыши и стены. Нет вины солдата с винтовкой, что танк сильнее его... Но я сам видел, как горят эти танки. Если надо— их останавливали и жгли. Когда за спиной такое, что одним словом не назовешь, танки дымят, как порох...»
Владимир сидит у печки и влажной губкой осторожно снимает грязь с листа. За спиной толпятся архитекторы. Он слышит их дыхание и чувствует, как налегают их тела на его плечи. Губка оставляет мокрый след, она впитывает копоть и пыль. Из серой глубины листа выплывают слабые цветные линии, нанесенные несмываемой тушью. Они, словно старинные кабалистические знаки — в мудрой продуманности паутины таинственная вязь еще не разгаданной истины. Россыпь цифр, точно засекреченный шифр. И над всем этим — «роза ветров» — алая звезда с раскинутыми лучами, похожая на герб морского государства. Она тревожит склонившихся к чертежу людей своими странными очертаниями, волнует обозначениями четырех сторон света, точно старая карта.
— «Портовая», — прочитал Владимир.
— Она, родная, — тихо произнес Иван Иванович. — Теперь можно будет восстанавливать мой дом... Я его скоро закончу...
— Да, — согласился Волжский. — Ва,м дать кого-нибудь в помощь?
— Я сам, — покачал головой Иван Иванович. — От начала до конца... Когда-то он был у меня первым... Станет первым и сейчас... И, может, последним...
— Бросьте хныкать! — загудел Самойлов.— Мы еще с вами столько домов наклепаем... Все премии будут наши! В академики выбьемся!..
Он прошлепал к бачку с водой и, нацедив полную кружку, начал пить, смотря в окно.
Орешкин соскользнул со стула и кинулся к столу. Он торопливо раскрыл потрепанный, с веревочной ручкой портфель профессора, достал оттуда два яйца и сунул их в карман, из которого вынул другие яйца-и опустил на место первых.
— Тс-с,—прошептал он и вернулся к печке. — Нахалов и жмотов надо учить... Это стоит денег, друзья, но воспитание важнее...
Самойлов подошел, поглаживая живот и добродушно улыбаясь.
— Не пора ли, государи мои, дожевать вчерашнее кресло?
Он опустился за стол и пододвинул портфель.
— Сиденье и две оставшиеся ножки, — забормотал Самойлов, покачивая яички на ладони.
— Может быть, угостите? — спросил Орешкин.
— Ни в коем случае!— отрезал профессор.
— Тогда, — выпалил Орешкин, — пусть все пойдет прахом!
Самойлов захохотал и демонстративно, двумя пальцами, поднял яйцо над столом.
— Вы достаете яичко,—ласково замурлыкал профессор.— Прекрасное куриное яйцо, и варите его три-пять минут... В крутом кипятке. Затем берете вот гак и...
Он опусхил яйцо, и оно, шмякнувшись о доски, брызнуло белком во все стороны. Самойлов растерянно вытаращился на расплывшуюся лужу и обломки скорлупы.
— Черт-те что, — упавшим голосом проговорил он. Орешкин злорадно хихикнул, и Самойлов покрылся красными пятнами.
— Бывает, — хрипло сказал он и взял второе яйцо. Внимательно осмотрел его, понюхал и покосился на Орешкина.
— Кипятим три-пять минут, — упрямо, проворчал профессор. — Прекрасное драгоценное куриное яйцо... Затем берем и...
Самойлов стукнул яйцом по столу. Раздался роковой хруст. Самойлов громко сглотнул слюну. Нижняя челюсть отвалилась от удивления. Он медленно приходил в себя, тупо смотря на склеившиеся пальцы. Все вокруг него качались в безмолвном, хохоте, зажимая .рты и держась за животы.
Профессор загремел на весь зал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
— Еще есть?
— У меня? Нет...
— Все, батя. Наше вам с кисточкой!
Вокруг листа собрались все архитекторы. Разглядывали, потрясенно ахали и крутили восторженно головами.
— Вот таких надо еще штук семьдесят! —громко сказал Волжский.— Квадратик к квадратику...
— Ну вот что,— прогудел Самойлов.— Надо, парни, все развалины обшарить...
— Оповестить население! — быстро вставил Орешкин.
— Прекрасная мысль. .Как она к вам пришла? —удивился профессор и поднял руку, требуя тишины,—Такую голову надо беречь.
Все весело загалдели, а Владимир схватил костыли и выскочил из зала. Он долго курил, боясь подняться наверх. И снова, в который раз, с тревогой и болью смотрел в коридор, в котором, как всегда, толкались старики, бабки, жильцы разрушенных домов. Они приходили сюда в надежде получить хоть подвал, хоть какую-нибудь кладовку, чтобы не мерзнуть в самодельных конурах, слепленных из камней и листов жести. Бюро застройки направляло их в горисполком, распределило городскую землю под индивидуальные дома, помогало материалами. Тех, кто строил сам себе жилье, называли «индусами». Они скандалили за каждый метр, подпаивали землемеров, самовольно занимали площадь, и тогда райисполкомы вызывали милиционеров,— а попробуйте выселить людей из наспех построенных домишек. Вокруг, города буйно росли поселки с кривыми улочками, лишенные воды и дорог...
Демобилизованные, семьи погибших требовали жилья в отремонтированных зданиях. А их еще среди развалин стояло очень мало, и каждая жилая клетушка бралась с боем. Иногда их заселяли ночью — взламывали двери, вносили вещи, и никто уже не мог отобрать назад завоеванную территорию. Каждый день в коридоре бюро застройки,вспыхивали стычки, слышались ругань, проклятия. Здесь падали в обморок, потрясали орденскими книжками, оставляли у начальника в кабинете детей. Сулили за крышу над головой горы золота, умоляли, плакали. Длинные очереди выстраивались к дверям еще с утра и не расходились до позднего -вечера. Работники бюро сбивались с ног, задерганные, затурканные, они не в силах были удовлетворить и малую часть желающих получить кров. А вверху, над всем этим ералашем, десятки людей в холодном зале копались в старых фотографиях и довоенных журналах, выискивая рисунки и снимки разрушенных домов, спорили о перспективах застройки площадей, пробивали на листах бумаги будущие проспекты... Они притаскивали с обмеров мокрые бревна, распиливали на дрова доски пола и, грея руки у раскаленной печушки, разбирали замызганные, обтрепанные чертежи, все в красных линиях крестов...
И, может быть, тем, кто целый день стоял в коридоре, в махорочном спертом воздухе, наполненном плачем детей, кто медленно, шаг за шагом двигался к заветной двери, тем людям в очереди были непонятны доносящиеся со второго этажа разговоры, смех, одрипшие от споров голоса. Они отчужденно косились на проходящих к лестнице архитекторов, перешептывались между собой, передавали сплетни о рас-
пределяемом по блату жилье, взятках и равнодушии этих проклятых бумажных крыс, чиновников с рыбьими глазами...
«Мы все у них в долгу, —подумал Владимир, медленно проходя по коридору. — Мы не виноваты, но наш долг дать им крыши и стены. Нет вины солдата с винтовкой, что танк сильнее его... Но я сам видел, как горят эти танки. Если надо— их останавливали и жгли. Когда за спиной такое, что одним словом не назовешь, танки дымят, как порох...»
Владимир сидит у печки и влажной губкой осторожно снимает грязь с листа. За спиной толпятся архитекторы. Он слышит их дыхание и чувствует, как налегают их тела на его плечи. Губка оставляет мокрый след, она впитывает копоть и пыль. Из серой глубины листа выплывают слабые цветные линии, нанесенные несмываемой тушью. Они, словно старинные кабалистические знаки — в мудрой продуманности паутины таинственная вязь еще не разгаданной истины. Россыпь цифр, точно засекреченный шифр. И над всем этим — «роза ветров» — алая звезда с раскинутыми лучами, похожая на герб морского государства. Она тревожит склонившихся к чертежу людей своими странными очертаниями, волнует обозначениями четырех сторон света, точно старая карта.
— «Портовая», — прочитал Владимир.
— Она, родная, — тихо произнес Иван Иванович. — Теперь можно будет восстанавливать мой дом... Я его скоро закончу...
— Да, — согласился Волжский. — Ва,м дать кого-нибудь в помощь?
— Я сам, — покачал головой Иван Иванович. — От начала до конца... Когда-то он был у меня первым... Станет первым и сейчас... И, может, последним...
— Бросьте хныкать! — загудел Самойлов.— Мы еще с вами столько домов наклепаем... Все премии будут наши! В академики выбьемся!..
Он прошлепал к бачку с водой и, нацедив полную кружку, начал пить, смотря в окно.
Орешкин соскользнул со стула и кинулся к столу. Он торопливо раскрыл потрепанный, с веревочной ручкой портфель профессора, достал оттуда два яйца и сунул их в карман, из которого вынул другие яйца-и опустил на место первых.
— Тс-с,—прошептал он и вернулся к печке. — Нахалов и жмотов надо учить... Это стоит денег, друзья, но воспитание важнее...
Самойлов подошел, поглаживая живот и добродушно улыбаясь.
— Не пора ли, государи мои, дожевать вчерашнее кресло?
Он опустился за стол и пододвинул портфель.
— Сиденье и две оставшиеся ножки, — забормотал Самойлов, покачивая яички на ладони.
— Может быть, угостите? — спросил Орешкин.
— Ни в коем случае!— отрезал профессор.
— Тогда, — выпалил Орешкин, — пусть все пойдет прахом!
Самойлов захохотал и демонстративно, двумя пальцами, поднял яйцо над столом.
— Вы достаете яичко,—ласково замурлыкал профессор.— Прекрасное куриное яйцо, и варите его три-пять минут... В крутом кипятке. Затем берете вот гак и...
Он опусхил яйцо, и оно, шмякнувшись о доски, брызнуло белком во все стороны. Самойлов растерянно вытаращился на расплывшуюся лужу и обломки скорлупы.
— Черт-те что, — упавшим голосом проговорил он. Орешкин злорадно хихикнул, и Самойлов покрылся красными пятнами.
— Бывает, — хрипло сказал он и взял второе яйцо. Внимательно осмотрел его, понюхал и покосился на Орешкина.
— Кипятим три-пять минут, — упрямо, проворчал профессор. — Прекрасное драгоценное куриное яйцо... Затем берем и...
Самойлов стукнул яйцом по столу. Раздался роковой хруст. Самойлов громко сглотнул слюну. Нижняя челюсть отвалилась от удивления. Он медленно приходил в себя, тупо смотря на склеившиеся пальцы. Все вокруг него качались в безмолвном, хохоте, зажимая .рты и держась за животы.
Профессор загремел на весь зал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71