. Черный силуэт поплыл на стенах —зубчатый, неровный, как профиль далекого города на горизонте. Фонари заколебались во тьме, словно факелы освещая дорогу медленной процессии...
Впереди забелел пролом... Город выходил из-под земли под шорох оседающих перекрытий и топот ног, и дневной свет неба, которое сияло в широкой дыре голубым полотнищем. Там- склонились головы, оттуда тянулись к нему руки, слышались голоса, шум трактора, удары лопат...
Город вошел в первые лучи солнца, и воздух над ним, еще пронизанный пылью, задымился столбами, жаркие пятна запылали на площадях, летучими бликами потекли по заплесневелым мостовым... И первый ветер, тронув ватные кроны самодельных деревьев, вошел в бумажные кварталы, сметая с улиц затхлый прах мертвых подвалов...
Что есть жизнь? Люди живут по-разному, а умирают одинаково — уходят в ничто, навсегда. И то, что они оставляют после себя,—хорошее или плохое, не может ни продлить, ни задержать их на этой земле. Всего единожды предлагается человеку жизнь. И никогда не даст повторить неудачно прожитый год, не вернет назад час, день, месяц, потерянные в суматохе быстро бегущих минут. Сколько людей, умирая вдруг, видят с высоты предсмертья страшные, не заполненные ничем пустоты, в которых безответно бродит отчаявшаяся память, не способная вызвать ни единого воспоминания... И тогда они ужасаются тому, как быстро ускользнула жизнь, как съежилась, сжалась в крошечный обессиленный кулачок, судорожно стиснувший в ладони два-три виде-ия — больше похожие на мираж, чем на бывшее в их жизни...
— Так в чем же смысл?
В польской деревушке в большой яме у костела лежат битые в сорок четвертом. Восемьдесят пять человек, и каж-ому около двадцати. За тысячу семьсот лет, прожитых всеми ими вместе, они мало что успели.
Им вместе семнадцать веков... За такое время исчезали цивилизации и меняли направления морские течения. Рушились государства и тонули острова. Все менялось — понятие о чести и справедливости, критерии красоты и сострадания. Но неизменным оставалось то, что бросцло парней в горящие улицы польской деревни, заставило их бежать на пулеметные доты, ложиться с гранатами в руках под танки...
Они меняли свои непрожитые века на два аршина освобожденной земли..Они прикрывали идущих следом за ними и падали в снег. И называйте это как хотите — воинским долгом, честью, подвигом — все будет правдой.
Восемьдесят пять живых понимали в ту зимнюю ночь, почему надо умереть. Горели хаты, плавились стекла, стояли на дорогах разбитые танки. От бомбовых ударов качалась степь. И им — восьмидесяти пяти обмороженным, два дня не евшим, казалось, что сейчас они единственные на всем белом свете, кто отвечает за то, чтобы погасли костры, затихла ночь, встало солнце и другие когда-нибудь увидели белый, не задымленный снег...
Так они думали. В этом видели смысл своей жизни...
Владимир поднялся на постели, придерживая у горла шинель, потянулся за папиросами. Он устал. Все тело ломило, болела голова. Он прошел сегодня на костылях через весь город — туда и обратно. Хоронили тех, которых нашли в подвале. Сыпал мелкий, точно молотое стекло, снег. Взвод солдат нес на плечах длинные винтовки, заряженные
холостыми патронами. Пять легких, почти пустых гробов качались на открытой площадке грузовика. Странно было видеть, как плачет Самойлов. На всегда насмешливом одутловатом лице его коротко моргали слипшиеся ресницы, а глаза смртрели невидящим, беззащитным, страдальческим взглядом. На могиле он пытался что-то сказать, но не смог, махнул рукой и скрылся в молчаливой толпе...
Так и не узнали, кто эти пятеро. Играл военный оркестр. Барабанщик глухо стучал колотушкой. Могильщики забросали яму. Поставили памятник — обычный фанерный обелиск с пятиконечной звездой, вырезанной из жести. Солдаты трескуче разрядили в воздух винтовки и," построившись в колонну, первыми ушли с кладбища. Старшина для отчета подобрал пустые гильзы и побежал догонять взвод...
Без вести пропавшие, найденные и закопанные в землю без фамилий и имен... А в старинном, полуразрушенном особняке, в нетопленном зале, где окна забиты досками и крышевым толем, на козлах лежит город... Сегодня Орешкин слепил из'бумаги крошечный обелиск, покрыл его акварельной краской, помазал столярным клеем и поставил в центре одной из площадей. Волжский подумал и-вложил в пустую папку заглавный лист будущего проекта, крупно написав на нем:
«ПЛОЩАДЬ КРАСНЫХ АРХИТЕКТОРОВ»
Зачем живет человек? Они могли бы ответить. Может быть, те пятеро знали, что такое счастье... На одном горе и страданиях город не построишь. Надо много вложить в него — и своего счастья и удачи. Только, тогда оживет город — этот каменный организм с площадями и кровеносными сосудами перепутанных улиц...
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Иван Иванович вошел в зал так, словно он и не пропадал на две недели. Вытер ноги о тряпку, расстегнул пальто и тихо поздоровался. За это время он еще больше похудел и осунулся. Когда направлялся к столу, казалось, ему трудно тащить ноги, обутые в тяжелые валенки,— они волочились по полу, шаркая подошвами и цепляясь носками о щербатые доски.
— Иван Иванович?! — обрадованно закричал Волжский,
Орешкин швырнул на чертеж треугольник и, улыбаясь, запустил руку в свою шевелюру:
— Черт возьми... Где вы пропадаете?! Даже Самойлов прогудел из своего угла:
— Явился... блудный сын.
Все посмотрели на него, и профессор покраснел — по брови налился вишневым цветом. Уткнулся в бумаги, пряча глаза.
Иван Иванович присел рядом с Владимиром, заглянул через плечо на чертежную доску.
— Получается? Вспомнил?
— Немного, с мышиный хвоет,— усмехнулся Владимир.— Долго вас не было...
—Понравился я им,— Иван Иванович провел пальцем по щетине на лице и задумался. Спросил глухим голосом:— Говорят, вы тут нашли... Помнишь, я тебе рассказывал?..
— Город? — догадался Владимир.— А во-о-он... У стены.
Иван Иванович как-то испуганно посмотрел на него, торопливо поднялся и пошел среди столов. Остановился около листа фанеры с бумажными домиками и карандашными линиями улиц, медленно снял с головы ушанку.
— Ну, что, Иван Иванович? — закричал Волжский. И смолк, увидев, что архитектор беззвучно плачет. Худым, бледным пальцем снимал слезы, шмыгал носом и не отрываясь глядел на окрашенные акварелью здания с наведенными чернилами окнами. Керосиновая лампа — коптящее желтое солнце — освещала спичечные деревья и плбщадь с крошечным обелиском.
— Ну, чего вы? — упавшим голосом сказал Орешкин.— Вот мы и вместе опять...
— Недоразумение выяснено,— подхватил Самойлов. Работаем дальше...
— Кто-то написал, что я работал с немцами,— прошептал Иван Иванович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Впереди забелел пролом... Город выходил из-под земли под шорох оседающих перекрытий и топот ног, и дневной свет неба, которое сияло в широкой дыре голубым полотнищем. Там- склонились головы, оттуда тянулись к нему руки, слышались голоса, шум трактора, удары лопат...
Город вошел в первые лучи солнца, и воздух над ним, еще пронизанный пылью, задымился столбами, жаркие пятна запылали на площадях, летучими бликами потекли по заплесневелым мостовым... И первый ветер, тронув ватные кроны самодельных деревьев, вошел в бумажные кварталы, сметая с улиц затхлый прах мертвых подвалов...
Что есть жизнь? Люди живут по-разному, а умирают одинаково — уходят в ничто, навсегда. И то, что они оставляют после себя,—хорошее или плохое, не может ни продлить, ни задержать их на этой земле. Всего единожды предлагается человеку жизнь. И никогда не даст повторить неудачно прожитый год, не вернет назад час, день, месяц, потерянные в суматохе быстро бегущих минут. Сколько людей, умирая вдруг, видят с высоты предсмертья страшные, не заполненные ничем пустоты, в которых безответно бродит отчаявшаяся память, не способная вызвать ни единого воспоминания... И тогда они ужасаются тому, как быстро ускользнула жизнь, как съежилась, сжалась в крошечный обессиленный кулачок, судорожно стиснувший в ладони два-три виде-ия — больше похожие на мираж, чем на бывшее в их жизни...
— Так в чем же смысл?
В польской деревушке в большой яме у костела лежат битые в сорок четвертом. Восемьдесят пять человек, и каж-ому около двадцати. За тысячу семьсот лет, прожитых всеми ими вместе, они мало что успели.
Им вместе семнадцать веков... За такое время исчезали цивилизации и меняли направления морские течения. Рушились государства и тонули острова. Все менялось — понятие о чести и справедливости, критерии красоты и сострадания. Но неизменным оставалось то, что бросцло парней в горящие улицы польской деревни, заставило их бежать на пулеметные доты, ложиться с гранатами в руках под танки...
Они меняли свои непрожитые века на два аршина освобожденной земли..Они прикрывали идущих следом за ними и падали в снег. И называйте это как хотите — воинским долгом, честью, подвигом — все будет правдой.
Восемьдесят пять живых понимали в ту зимнюю ночь, почему надо умереть. Горели хаты, плавились стекла, стояли на дорогах разбитые танки. От бомбовых ударов качалась степь. И им — восьмидесяти пяти обмороженным, два дня не евшим, казалось, что сейчас они единственные на всем белом свете, кто отвечает за то, чтобы погасли костры, затихла ночь, встало солнце и другие когда-нибудь увидели белый, не задымленный снег...
Так они думали. В этом видели смысл своей жизни...
Владимир поднялся на постели, придерживая у горла шинель, потянулся за папиросами. Он устал. Все тело ломило, болела голова. Он прошел сегодня на костылях через весь город — туда и обратно. Хоронили тех, которых нашли в подвале. Сыпал мелкий, точно молотое стекло, снег. Взвод солдат нес на плечах длинные винтовки, заряженные
холостыми патронами. Пять легких, почти пустых гробов качались на открытой площадке грузовика. Странно было видеть, как плачет Самойлов. На всегда насмешливом одутловатом лице его коротко моргали слипшиеся ресницы, а глаза смртрели невидящим, беззащитным, страдальческим взглядом. На могиле он пытался что-то сказать, но не смог, махнул рукой и скрылся в молчаливой толпе...
Так и не узнали, кто эти пятеро. Играл военный оркестр. Барабанщик глухо стучал колотушкой. Могильщики забросали яму. Поставили памятник — обычный фанерный обелиск с пятиконечной звездой, вырезанной из жести. Солдаты трескуче разрядили в воздух винтовки и," построившись в колонну, первыми ушли с кладбища. Старшина для отчета подобрал пустые гильзы и побежал догонять взвод...
Без вести пропавшие, найденные и закопанные в землю без фамилий и имен... А в старинном, полуразрушенном особняке, в нетопленном зале, где окна забиты досками и крышевым толем, на козлах лежит город... Сегодня Орешкин слепил из'бумаги крошечный обелиск, покрыл его акварельной краской, помазал столярным клеем и поставил в центре одной из площадей. Волжский подумал и-вложил в пустую папку заглавный лист будущего проекта, крупно написав на нем:
«ПЛОЩАДЬ КРАСНЫХ АРХИТЕКТОРОВ»
Зачем живет человек? Они могли бы ответить. Может быть, те пятеро знали, что такое счастье... На одном горе и страданиях город не построишь. Надо много вложить в него — и своего счастья и удачи. Только, тогда оживет город — этот каменный организм с площадями и кровеносными сосудами перепутанных улиц...
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Иван Иванович вошел в зал так, словно он и не пропадал на две недели. Вытер ноги о тряпку, расстегнул пальто и тихо поздоровался. За это время он еще больше похудел и осунулся. Когда направлялся к столу, казалось, ему трудно тащить ноги, обутые в тяжелые валенки,— они волочились по полу, шаркая подошвами и цепляясь носками о щербатые доски.
— Иван Иванович?! — обрадованно закричал Волжский,
Орешкин швырнул на чертеж треугольник и, улыбаясь, запустил руку в свою шевелюру:
— Черт возьми... Где вы пропадаете?! Даже Самойлов прогудел из своего угла:
— Явился... блудный сын.
Все посмотрели на него, и профессор покраснел — по брови налился вишневым цветом. Уткнулся в бумаги, пряча глаза.
Иван Иванович присел рядом с Владимиром, заглянул через плечо на чертежную доску.
— Получается? Вспомнил?
— Немного, с мышиный хвоет,— усмехнулся Владимир.— Долго вас не было...
—Понравился я им,— Иван Иванович провел пальцем по щетине на лице и задумался. Спросил глухим голосом:— Говорят, вы тут нашли... Помнишь, я тебе рассказывал?..
— Город? — догадался Владимир.— А во-о-он... У стены.
Иван Иванович как-то испуганно посмотрел на него, торопливо поднялся и пошел среди столов. Остановился около листа фанеры с бумажными домиками и карандашными линиями улиц, медленно снял с головы ушанку.
— Ну, что, Иван Иванович? — закричал Волжский. И смолк, увидев, что архитектор беззвучно плачет. Худым, бледным пальцем снимал слезы, шмыгал носом и не отрываясь глядел на окрашенные акварелью здания с наведенными чернилами окнами. Керосиновая лампа — коптящее желтое солнце — освещала спичечные деревья и плбщадь с крошечным обелиском.
— Ну, чего вы? — упавшим голосом сказал Орешкин.— Вот мы и вместе опять...
— Недоразумение выяснено,— подхватил Самойлов. Работаем дальше...
— Кто-то написал, что я работал с немцами,— прошептал Иван Иванович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71