Постоял и вдруг громко проговорил:
— Ты не ходи к нам в казармы... Я прошу тебя, не ходи... Замерли шаги, стало тихо, затем откуда-то с высоты донеслось совсем приглушенно:
— Хорошо... не буду...
Полк покидал казармы спустя полторы недели, к вечеру. Ворота проходной были распахнуты. Без оркестра и без барабанного боя, с мешками-«сидорами» на спине и винтовками через плечо ряд за рядом выходили на дорогу. Провожали их мальчишки, да у проволоки стояло несколько .девушек из тех, которые приходили на. танцы. В стареньких тесноватых пальтишках, в платках, кто в ботах, кто в галошах из автомобильной резины, они переговаривались между собой и выискивали глазами бывших своих ухажеров.
Знакомые солдаты что-то выкрикивали из проходящих мимо колонн, девчонки смеялись, лузгали семечки, стараясь не размазать губную помаду, и в быстро наступающих сумерках трудно было, рассмотреть выражение их глаз.
Среди толпящихся у проволоки Володька увидел й Аллу. Она высматривала кого-то. Понял, что его, и отвернулся, сделав вид, что не заметил. Он не хотел еще одного прощания, не хотел растравлять себя мыслями о расставаниях. Он слишком хорошо знал, как больно и надолго запоминается вскинутая для прощания рука...
Раскисшая грязь хлюпала под сапогами. Монотонно стучали колеса подвод. Ветер рябил лужи, тяжелый, мокрый снег лежал пластами.
— ...Вот всегда я такой,— бормотал Ворсин, покачиваясь рядом.— Помазок в умывалке забыл... Чем теперь намыливаться, мать твою за ногу?! Все им быстро, по команде, а помазок-то костяной... Черта с два теперь достанешь!..
...Владимир уже понимал, что жизнь часто сводит двух людей, случайно. Она не одаривает их ни большой привязанностью, ни любовью, но зато, разбрасывая их снова в разные стороны, в 'памяти каждого оставляет пустынные улицы, гулкий стук шагов, снежинку, растаявшую в уголке губ... И, может быть, в конце жизни, пройдя сквозь неизбежность лет, эти обычные вещи (тот снег, та площадь, то движение ее головы... всплывут со дна воспоминаний на поверхность, как тонкая нефтяная пленка, покроют все и-засияют радужными кольцами и разводами...
— Теперь не скоро увидеть нам спокойный сон,— продолжал Ворсин.—Уж загонят нас на передовую, там не поспишь...
...И хотя Владимир отворачивался, словно не замечая, как становится на цыпочки Алла и тревожно оглядывает проходящие ряды, он уже чувствовал, что никогда не забудет запаха ранней оттепели, закопченных стен домов И этой кучки девчонок, толпящихся у колючей проволоки проходной. Это вошло в его жизнь и отложилось где-то там,, на стенках кровеносных сосудов, как каменная накипь внутри паровых труб. И еще раз он поразился безграничной возможности человека носить в себе и то, что было десять лет назад, и что случилось всего за минуту до этого, сохраняя трепетную свежесть и свинцовую тяжесть пережитого... Все живет в человеке. Растаял падавший в ту ночь снег, но, закрыв глаза, Володька снова видит белые пряди, уносимые ветром... Он еще слышит крик: «По ваго-о-о-онам!.» И прощальный паровозный гудок... Все в человеке.
— Три дня от наваждения избавиться не могу,— жалуется Ворсин.— Хочу стакан молока. Топленого, с коричневой шкуркой... Кажется, все бы за один стакан отдал. Может, убьют меня в первом же бою, а? Примета есть такая, перед смертью самого невозможного хочется...
Владимир косится на него. Нет, глаза смеются. Так, просто так треплется, чтобы скучноне было.
...Какая страшная катастрофа наступает, когда падает на землю человек и из него уходит жизнь. Всего лишь один человек, а потеря непоправима, и все тысячи оставшихся жить не смогут восполнить ее. Вместе с ним исчезает целый мир, в котором еще двигаются по старым расписаниям пассажирские поезда, женщины выходят на свидание, плывет в небо аэроплан и \бабочка-однодневка опускается на качающийся под ветром черный мак, сбивая крыльями желтую цветочную пыльцу... И ни для кого уже во.всем белом свете это в точности не повторится. Никто больше так не увидит плавающий в темноте крошечный огонек и запрокинутые за голову руки, не почувствует губами соль горячего тела, не услышит грохот проносящегося паровоза...
Владимир оглянулся. Изгибающаяся длинная змея колонны все еще вытягивалась из распахнутых ворот, у. которых стояла неразличимая в сумерках кучка людей. Скрипели подводы, груженные ротным имуществом, покрикивали возницы. Дорога чавкала, хлюпала, растекалась лужами. Какой-то один, постоянный ритм появился в мерном колебании штыков, в стуке копыт, в спокойном течении мысли, подладившейся под неторопливые шаги...
Почему сегодня вспомнилось именно это? Потому ли, что кладовка напоминала ту ванную_ комнату или чувство одиночества было таким же, как и тогда? Может быть. И еще... Надо жить дальше, и пусть вспоминаются те, кто мог быть рядом. Где теперь сержант Ворсин? Когда пришло время, он швырнул перед немцем на снег свой полушубок и пошел по степи, качаясь и держась руками за разбитую голову. Он умел ненавидеть и знал, что такое милосердие. Говорят, сержант брал Берлин, а сейчас демобилизован... Та женщина из сожженного города? Она была права. Владимир помнит ее. Как бы оно тогда ни получилось, а он благодарен ей за свет крошечного, в ноготь, огонька, который светил им обоим в непобеленной узкой комнате, за тепло ее волос, за руки, расстегнувшие тугой ворот его гимнастерки... И всем тем, кто впускал его в нетопленую хату, делился спиртом из полупустой фляги,
опускал ладони на дрожащие от боли губы... Все они были его прошлым, а прошлое составляло жизнь. Он жил сейчас воспоминаниями. Будут бежать дни, будет увеличиваться расстояние между прошлым и настоящим! Но, как верстовые столбы в голом поле, уменьшаясь в размерах, делаясь тоньше, все равно будут скользить на горизонте зыбкие вехи прежних встреч и расставаний. И в их числе его первая любовь. К судомойке с буксира «Скиф». К худенькой девчонке Шуре с исцарапанными коленками, которую увидел пять лет назад и потерял... И он теперь знает — она пропала навсегда и ничто.на этом белом свете не сможет восполнить эту потерю,.. Его первая, неопытная, безнадежная любовь...
ТИШИНА
Вдверь чулана постучались, и Владимир долго не отвечал. Он лежал в темноте, видел зеленое окно, черные полосы неоштукатуренных бревен.
— Заснул, корешок? — спросил Леша.— Давай.поднимайся. Порубаем немного. Мать тут кое-чего приготовила...
Владимир стал нашаривать костыли, и Леша засмеялся:
— Да брось ты их к черту. На одной к столу допрыгаешь.
Владимир обнял его за шею и, подскакивая, вышел из чулана. Он опустился на черный венский стул и слабо.улыбнулся, оглядывая тарелки:
— Лихо... И в самом деле курица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
— Ты не ходи к нам в казармы... Я прошу тебя, не ходи... Замерли шаги, стало тихо, затем откуда-то с высоты донеслось совсем приглушенно:
— Хорошо... не буду...
Полк покидал казармы спустя полторы недели, к вечеру. Ворота проходной были распахнуты. Без оркестра и без барабанного боя, с мешками-«сидорами» на спине и винтовками через плечо ряд за рядом выходили на дорогу. Провожали их мальчишки, да у проволоки стояло несколько .девушек из тех, которые приходили на. танцы. В стареньких тесноватых пальтишках, в платках, кто в ботах, кто в галошах из автомобильной резины, они переговаривались между собой и выискивали глазами бывших своих ухажеров.
Знакомые солдаты что-то выкрикивали из проходящих мимо колонн, девчонки смеялись, лузгали семечки, стараясь не размазать губную помаду, и в быстро наступающих сумерках трудно было, рассмотреть выражение их глаз.
Среди толпящихся у проволоки Володька увидел й Аллу. Она высматривала кого-то. Понял, что его, и отвернулся, сделав вид, что не заметил. Он не хотел еще одного прощания, не хотел растравлять себя мыслями о расставаниях. Он слишком хорошо знал, как больно и надолго запоминается вскинутая для прощания рука...
Раскисшая грязь хлюпала под сапогами. Монотонно стучали колеса подвод. Ветер рябил лужи, тяжелый, мокрый снег лежал пластами.
— ...Вот всегда я такой,— бормотал Ворсин, покачиваясь рядом.— Помазок в умывалке забыл... Чем теперь намыливаться, мать твою за ногу?! Все им быстро, по команде, а помазок-то костяной... Черта с два теперь достанешь!..
...Владимир уже понимал, что жизнь часто сводит двух людей, случайно. Она не одаривает их ни большой привязанностью, ни любовью, но зато, разбрасывая их снова в разные стороны, в 'памяти каждого оставляет пустынные улицы, гулкий стук шагов, снежинку, растаявшую в уголке губ... И, может быть, в конце жизни, пройдя сквозь неизбежность лет, эти обычные вещи (тот снег, та площадь, то движение ее головы... всплывут со дна воспоминаний на поверхность, как тонкая нефтяная пленка, покроют все и-засияют радужными кольцами и разводами...
— Теперь не скоро увидеть нам спокойный сон,— продолжал Ворсин.—Уж загонят нас на передовую, там не поспишь...
...И хотя Владимир отворачивался, словно не замечая, как становится на цыпочки Алла и тревожно оглядывает проходящие ряды, он уже чувствовал, что никогда не забудет запаха ранней оттепели, закопченных стен домов И этой кучки девчонок, толпящихся у колючей проволоки проходной. Это вошло в его жизнь и отложилось где-то там,, на стенках кровеносных сосудов, как каменная накипь внутри паровых труб. И еще раз он поразился безграничной возможности человека носить в себе и то, что было десять лет назад, и что случилось всего за минуту до этого, сохраняя трепетную свежесть и свинцовую тяжесть пережитого... Все живет в человеке. Растаял падавший в ту ночь снег, но, закрыв глаза, Володька снова видит белые пряди, уносимые ветром... Он еще слышит крик: «По ваго-о-о-онам!.» И прощальный паровозный гудок... Все в человеке.
— Три дня от наваждения избавиться не могу,— жалуется Ворсин.— Хочу стакан молока. Топленого, с коричневой шкуркой... Кажется, все бы за один стакан отдал. Может, убьют меня в первом же бою, а? Примета есть такая, перед смертью самого невозможного хочется...
Владимир косится на него. Нет, глаза смеются. Так, просто так треплется, чтобы скучноне было.
...Какая страшная катастрофа наступает, когда падает на землю человек и из него уходит жизнь. Всего лишь один человек, а потеря непоправима, и все тысячи оставшихся жить не смогут восполнить ее. Вместе с ним исчезает целый мир, в котором еще двигаются по старым расписаниям пассажирские поезда, женщины выходят на свидание, плывет в небо аэроплан и \бабочка-однодневка опускается на качающийся под ветром черный мак, сбивая крыльями желтую цветочную пыльцу... И ни для кого уже во.всем белом свете это в точности не повторится. Никто больше так не увидит плавающий в темноте крошечный огонек и запрокинутые за голову руки, не почувствует губами соль горячего тела, не услышит грохот проносящегося паровоза...
Владимир оглянулся. Изгибающаяся длинная змея колонны все еще вытягивалась из распахнутых ворот, у. которых стояла неразличимая в сумерках кучка людей. Скрипели подводы, груженные ротным имуществом, покрикивали возницы. Дорога чавкала, хлюпала, растекалась лужами. Какой-то один, постоянный ритм появился в мерном колебании штыков, в стуке копыт, в спокойном течении мысли, подладившейся под неторопливые шаги...
Почему сегодня вспомнилось именно это? Потому ли, что кладовка напоминала ту ванную_ комнату или чувство одиночества было таким же, как и тогда? Может быть. И еще... Надо жить дальше, и пусть вспоминаются те, кто мог быть рядом. Где теперь сержант Ворсин? Когда пришло время, он швырнул перед немцем на снег свой полушубок и пошел по степи, качаясь и держась руками за разбитую голову. Он умел ненавидеть и знал, что такое милосердие. Говорят, сержант брал Берлин, а сейчас демобилизован... Та женщина из сожженного города? Она была права. Владимир помнит ее. Как бы оно тогда ни получилось, а он благодарен ей за свет крошечного, в ноготь, огонька, который светил им обоим в непобеленной узкой комнате, за тепло ее волос, за руки, расстегнувшие тугой ворот его гимнастерки... И всем тем, кто впускал его в нетопленую хату, делился спиртом из полупустой фляги,
опускал ладони на дрожащие от боли губы... Все они были его прошлым, а прошлое составляло жизнь. Он жил сейчас воспоминаниями. Будут бежать дни, будет увеличиваться расстояние между прошлым и настоящим! Но, как верстовые столбы в голом поле, уменьшаясь в размерах, делаясь тоньше, все равно будут скользить на горизонте зыбкие вехи прежних встреч и расставаний. И в их числе его первая любовь. К судомойке с буксира «Скиф». К худенькой девчонке Шуре с исцарапанными коленками, которую увидел пять лет назад и потерял... И он теперь знает — она пропала навсегда и ничто.на этом белом свете не сможет восполнить эту потерю,.. Его первая, неопытная, безнадежная любовь...
ТИШИНА
Вдверь чулана постучались, и Владимир долго не отвечал. Он лежал в темноте, видел зеленое окно, черные полосы неоштукатуренных бревен.
— Заснул, корешок? — спросил Леша.— Давай.поднимайся. Порубаем немного. Мать тут кое-чего приготовила...
Владимир стал нашаривать костыли, и Леша засмеялся:
— Да брось ты их к черту. На одной к столу допрыгаешь.
Владимир обнял его за шею и, подскакивая, вышел из чулана. Он опустился на черный венский стул и слабо.улыбнулся, оглядывая тарелки:
— Лихо... И в самом деле курица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71