..
Он промерз на ледяной земле, поднялся и заковылял к забору. Пошел по улице среди куда-то спешащих людей. Его обгоняли старые, качающиеся на стыках рельсов трамваи. На высоком здании, одиноко стоящем рядом с почерневшими от дождей бревенчатыми домами, рабочие снимали разорванный ветром выцветший плакат, растянутый веревками на три этажа. «БУКВА «Г»,— было написано на нем черной краской. И длинный ряд полустертых фамилий: «ГИТЛЕР... ГЕРИНГ... ГЕББЕЛЬС... ТЕСС...» Уродливые морды фашистских главарей трепетали под ветром, и шею каждого охватывала веревочная петля.
— ...Давай... Отцепляй! — кричал рабочий, который стоял на тротуаре и, раскинув руки, не пропускал прохожих мимо дома.— Нет хода... Кому говорят?! Свалится — зашибет насмерть! Отходи...
— Мо-о-ожно-о-о?! — надрывались рабочие на крыше.— Чего жде-е-ешь?!
Рабочий отбежал в сторону,
— Отпускай!!
Те, кто стояли на крыше, разом бросили веревки, и громадный плакат, извиваясь на лету, точно парус, полетел к мостовой. Тяжелые перекладины его обогнали полотно, раскалываясь в перегнившую щепу, рухнули на асфальт. Люди нетерпеливой толпой зашагали по тротуару, переступая через обломки досок, рваную материю и ржавые куски кровельного железа.
Владимир слабо улыбнулся, подумав о том, как люди уже привыкли к свершившейся перемене в их жизни. Война еще цепко держалась в сумрачных коробках сожженных домов и противотанковых ежах, полувросших в землю на перекрестках, но остатки ее лоскутьями сползали с фасадов домов, обнажая-на стенах светлые, невыгоревшие пятна. А вон там, протянувшись в цепочку, школьники разбирают завалы, складывая обломки у окон, и каменщики замуровывают проемы черным от копоти кирпичом...
Владимир нашел дом своего друга и долго поднимался на второй этаж по узкой деревянной лестнице, задевая костылем какие-то ведра и пустые банки. Он постучал в обитую войлоком дверь, и ему открыла сестренка Веньки.
— Это ты?! Инночка?! — удивился Владимир, с трудом узнавая в стройной худенькой девчушке прежнюю толстушку с вечно измазанными вареньем пухлыми губами.
— Я,— смущенно ответила она.— Вам кого?
— Мама дома?
— Мама-а! — закричала Инна.— К тебе...
В дверях показалась болезненно полная, с больничной желтизной на лице пожилая женщина. В цветастом ситцевом платье, в мужских полуботинках, она остановилась в коридоре, близоруко щуря глаза.
— Здравствуйте, Мария Павловна,—тихо сказал Владимир и замолчал, с трудом сдерживая охватившее волнение и чувство жалости.
— Володечка-а,— медленно выдохнула она и, сделав несколько мелких шажков, точно падая, склонилась к его плечу, обняла и заплакала привычными долгими слезами.
Испуганная Инна дергала ее за рукав: — Это кто?... Веня?! Мам... Это Веня?!
— Нет, это Володя,— прошептала Мария Павловна и повела Владимира в комнату. Она усадила его за стол. Он положил перед собой теплую шапку со вмятиной от звезды. Скрестил руки На перекладине костыля."
А Веня еще не пришел... Жив он, жив... Скоро демобилизуется. В Германии служит. Посчастливило мне... Увижу целого...— Женщина плакала, шмыгая носом, и тыльной стороной ладони некрасиво вытирала щеки, стараясь не смотреть на Владимира.
— Мама где? Это правда, что...— спросил он и не окончил, сам ужаснулся тому, что сделал. Словно все время висел на веревке над пропастью, а тут полоснул по ней ножом. И рухнул в тишину, как во время ранения —в звенящий обморок. Только испуганные четыре глаза — матери и дочери. Да синее окно с ослепительным облаком в крестовине переплета.
— Ты, Володечка, крепись...—начала женщина, даже перестав плакать, какими-то деревянным, сухим голосом.— Дом твой сгорел... Бомба упала...
— Мама где? — повторил он, не слыша своего голоса и только по усилию, с каким двигал губами, догадываясь, что спросил еще раз.
— Мама была там... в доме.
Он сидел в полупустой комнате, смотрел в окно, чувствовал свое тяжелое, набрякшее лицо и стянутый холодом череп на котором шевелились волосы.
— Воды! — закричала женщина, и дочка метнулась на кухню.
— Не надо...— почти по слогам сказал он и даже повел в воздухе рукой, точно отстраняя невидимую кружку.— Не надо...
Все стало на место — отодвинулось в угол окно, и небо сделалось серым, а облако потускнело. Перед ним сидела женщина, мать лучшего друга Веньки, в ситцевом платье. И была большая комната с цинковым корытом у двери и настенными часами с громким железным стуком. А. на столе стоял чугунный утюг, и сквозь его окошки светились красные угли — словно черный дом с горящими окнами.
— Вот все, что осталось,— сказала женщина и достала из шифоньера бельевую корзину, сплетенную из ивовых прутьев. Владимир узнал ее — она всегда валялась в кладовке, и в нее складывали старые, ненужные вещи. Даже сейчас, закрыв глаза, он мог бы сказать, что лежало в корзине в то прежнее время,— его старые ботинки, сломанная керосинка, две кастрюли,.. Корзина никогда не закрывалась, и проволочные петли давно отлетели. Сейчас один угол ее был смят, в изломанных прутьях затвердела глина и краснел раскрошенный кирпич.
— Мы насобирали потом... Почти ничего не осталось... Был страшный пожар...
Владимир открыл корзинку. Он увидел ржавую стиральную доску, несколько разбитых фужеров, покореженные огнем серебряные ложки и свои старые ботинки. Долго смотрел на все это, осторожно трогал руками. Рядом стояла женщина и, вспоминая, говорила:
— Ночью как загремело... Мало кто успел выбежать... Пожарные тушили... «Скорая помощь» приехала, да куда там уже...
Владимир вынул стиральную доску и кончиками пальцев провел по рифленому железу. Раздался дребезжащий звук.
«Каждую субботу стирка... Воду таскал... Пузыри мыльные по всей комнате...» — Он задумался. Поднял из корзины два осколка фужера и, держа их за тонкие ножки, стал рассматривать.
«Из маминого сервиза... На свадьбу подарили, так она мне рассказывала... По праздникам ставила...»
Он тихонько сдвинул стекляшки, и комната наполнилась ясным звоном.
— Хрусталь,— шепотом сказала женщина,
— Новый год,— попытался улыбнуться Владимир. А звон еще стоял в комнате, затихая в углах.
Владимир швырнул осколки обратно в корзину, захлопнул крышку и отодвинул в сторону.
— Ничего этого не надо,—проговорил он.—Выбросьте...
— На память возьми хоть чего-нибудь,—предложила женщина.
— После всего... и только это? — Владимир махнул рукой.— Не,надо... выбросьте.
Он не остался у них, как они ни просили. Вскинул на плечи вещевой мешок, поплотнее зажал костыли и заковылял к кладбищу. Оно поразило его безлюдностью. Казалось, что сюда никто не приходит, но на многих могилах лежали увядшие венки. Все тропки были завалены сухими листьями, а ограды отсутствовали, и кладбище лежало пустынное, неухоженное, с покосившимися крестами, сваренными из водопроводных труб, или фанерными, уже побитыми ветром обелисками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Он промерз на ледяной земле, поднялся и заковылял к забору. Пошел по улице среди куда-то спешащих людей. Его обгоняли старые, качающиеся на стыках рельсов трамваи. На высоком здании, одиноко стоящем рядом с почерневшими от дождей бревенчатыми домами, рабочие снимали разорванный ветром выцветший плакат, растянутый веревками на три этажа. «БУКВА «Г»,— было написано на нем черной краской. И длинный ряд полустертых фамилий: «ГИТЛЕР... ГЕРИНГ... ГЕББЕЛЬС... ТЕСС...» Уродливые морды фашистских главарей трепетали под ветром, и шею каждого охватывала веревочная петля.
— ...Давай... Отцепляй! — кричал рабочий, который стоял на тротуаре и, раскинув руки, не пропускал прохожих мимо дома.— Нет хода... Кому говорят?! Свалится — зашибет насмерть! Отходи...
— Мо-о-ожно-о-о?! — надрывались рабочие на крыше.— Чего жде-е-ешь?!
Рабочий отбежал в сторону,
— Отпускай!!
Те, кто стояли на крыше, разом бросили веревки, и громадный плакат, извиваясь на лету, точно парус, полетел к мостовой. Тяжелые перекладины его обогнали полотно, раскалываясь в перегнившую щепу, рухнули на асфальт. Люди нетерпеливой толпой зашагали по тротуару, переступая через обломки досок, рваную материю и ржавые куски кровельного железа.
Владимир слабо улыбнулся, подумав о том, как люди уже привыкли к свершившейся перемене в их жизни. Война еще цепко держалась в сумрачных коробках сожженных домов и противотанковых ежах, полувросших в землю на перекрестках, но остатки ее лоскутьями сползали с фасадов домов, обнажая-на стенах светлые, невыгоревшие пятна. А вон там, протянувшись в цепочку, школьники разбирают завалы, складывая обломки у окон, и каменщики замуровывают проемы черным от копоти кирпичом...
Владимир нашел дом своего друга и долго поднимался на второй этаж по узкой деревянной лестнице, задевая костылем какие-то ведра и пустые банки. Он постучал в обитую войлоком дверь, и ему открыла сестренка Веньки.
— Это ты?! Инночка?! — удивился Владимир, с трудом узнавая в стройной худенькой девчушке прежнюю толстушку с вечно измазанными вареньем пухлыми губами.
— Я,— смущенно ответила она.— Вам кого?
— Мама дома?
— Мама-а! — закричала Инна.— К тебе...
В дверях показалась болезненно полная, с больничной желтизной на лице пожилая женщина. В цветастом ситцевом платье, в мужских полуботинках, она остановилась в коридоре, близоруко щуря глаза.
— Здравствуйте, Мария Павловна,—тихо сказал Владимир и замолчал, с трудом сдерживая охватившее волнение и чувство жалости.
— Володечка-а,— медленно выдохнула она и, сделав несколько мелких шажков, точно падая, склонилась к его плечу, обняла и заплакала привычными долгими слезами.
Испуганная Инна дергала ее за рукав: — Это кто?... Веня?! Мам... Это Веня?!
— Нет, это Володя,— прошептала Мария Павловна и повела Владимира в комнату. Она усадила его за стол. Он положил перед собой теплую шапку со вмятиной от звезды. Скрестил руки На перекладине костыля."
А Веня еще не пришел... Жив он, жив... Скоро демобилизуется. В Германии служит. Посчастливило мне... Увижу целого...— Женщина плакала, шмыгая носом, и тыльной стороной ладони некрасиво вытирала щеки, стараясь не смотреть на Владимира.
— Мама где? Это правда, что...— спросил он и не окончил, сам ужаснулся тому, что сделал. Словно все время висел на веревке над пропастью, а тут полоснул по ней ножом. И рухнул в тишину, как во время ранения —в звенящий обморок. Только испуганные четыре глаза — матери и дочери. Да синее окно с ослепительным облаком в крестовине переплета.
— Ты, Володечка, крепись...—начала женщина, даже перестав плакать, какими-то деревянным, сухим голосом.— Дом твой сгорел... Бомба упала...
— Мама где? — повторил он, не слыша своего голоса и только по усилию, с каким двигал губами, догадываясь, что спросил еще раз.
— Мама была там... в доме.
Он сидел в полупустой комнате, смотрел в окно, чувствовал свое тяжелое, набрякшее лицо и стянутый холодом череп на котором шевелились волосы.
— Воды! — закричала женщина, и дочка метнулась на кухню.
— Не надо...— почти по слогам сказал он и даже повел в воздухе рукой, точно отстраняя невидимую кружку.— Не надо...
Все стало на место — отодвинулось в угол окно, и небо сделалось серым, а облако потускнело. Перед ним сидела женщина, мать лучшего друга Веньки, в ситцевом платье. И была большая комната с цинковым корытом у двери и настенными часами с громким железным стуком. А. на столе стоял чугунный утюг, и сквозь его окошки светились красные угли — словно черный дом с горящими окнами.
— Вот все, что осталось,— сказала женщина и достала из шифоньера бельевую корзину, сплетенную из ивовых прутьев. Владимир узнал ее — она всегда валялась в кладовке, и в нее складывали старые, ненужные вещи. Даже сейчас, закрыв глаза, он мог бы сказать, что лежало в корзине в то прежнее время,— его старые ботинки, сломанная керосинка, две кастрюли,.. Корзина никогда не закрывалась, и проволочные петли давно отлетели. Сейчас один угол ее был смят, в изломанных прутьях затвердела глина и краснел раскрошенный кирпич.
— Мы насобирали потом... Почти ничего не осталось... Был страшный пожар...
Владимир открыл корзинку. Он увидел ржавую стиральную доску, несколько разбитых фужеров, покореженные огнем серебряные ложки и свои старые ботинки. Долго смотрел на все это, осторожно трогал руками. Рядом стояла женщина и, вспоминая, говорила:
— Ночью как загремело... Мало кто успел выбежать... Пожарные тушили... «Скорая помощь» приехала, да куда там уже...
Владимир вынул стиральную доску и кончиками пальцев провел по рифленому железу. Раздался дребезжащий звук.
«Каждую субботу стирка... Воду таскал... Пузыри мыльные по всей комнате...» — Он задумался. Поднял из корзины два осколка фужера и, держа их за тонкие ножки, стал рассматривать.
«Из маминого сервиза... На свадьбу подарили, так она мне рассказывала... По праздникам ставила...»
Он тихонько сдвинул стекляшки, и комната наполнилась ясным звоном.
— Хрусталь,— шепотом сказала женщина,
— Новый год,— попытался улыбнуться Владимир. А звон еще стоял в комнате, затихая в углах.
Владимир швырнул осколки обратно в корзину, захлопнул крышку и отодвинул в сторону.
— Ничего этого не надо,—проговорил он.—Выбросьте...
— На память возьми хоть чего-нибудь,—предложила женщина.
— После всего... и только это? — Владимир махнул рукой.— Не,надо... выбросьте.
Он не остался у них, как они ни просили. Вскинул на плечи вещевой мешок, поплотнее зажал костыли и заковылял к кладбищу. Оно поразило его безлюдностью. Казалось, что сюда никто не приходит, но на многих могилах лежали увядшие венки. Все тропки были завалены сухими листьями, а ограды отсутствовали, и кладбище лежало пустынное, неухоженное, с покосившимися крестами, сваренными из водопроводных труб, или фанерными, уже побитыми ветром обелисками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71