На некоторых могилах стояли только дощечки с номерами.
Владимир нашел сторожа. Дед спал. Красноносый, бородатый, в армейском полушубке, он долго не мог понять, что ему говорят, но потом повел его в дальний угол.
— ...Вчерась двоих поймал,— бормотал он, ступая около могил и оглядываясь.—Беда с ними... Растаскивают деревянные оградки на подтопку...
— Судить сволочей надо,— сказал Владимир.
— Всех не усудишь,— возразил дед.— Дома бревенчатые по ночам разбирают... Сараев не уберегешь. Зима идет. Топить требуется. В этом году что правда, то правда, город дрова обещает... Ты гляди, снег пошел...
Редкие крупитчатые снежинки зло застучали по земле. Сухие листья зашуршали, зашевелились под их ударами. Тропинки словно ожили.
— Ну вот тут они все и лежат. Знаешь, зима была... Копали одну на всех.
Они остановились у глинистого бугра, уже поросшего сухой мелкой травой. Несколько еловых осыпавшихся венков лежало у подножья. Распластанные и вмятые в землю. И уже трудно прочесть, что написано на серых, выстиран-ных дождями лентах.
— Ты иди... спасибо,— сказал Владимир,
— Я-то пойду,—ответил дед,—но и ты тут долго не торчи. Слезами горю не помочь... И назад их не вернешь. Иди домой, живи... А тут кладбище.
И он пошел от Владимира, потом обернулся:
— Слышь?! Говорят, тут каменных людей понаставят... Знамена мраморные... Над каждым упокойником! И будет здесь не кладбище, а захоронение... С торжественной музыкой. Как думаешь, брехня это?!
Не слушая его, Владимир сел на вещевой мешок, поднял воротник шинели и сунул пальцы в рукав.
Трудно было поверить, что под таким маленьким холмом могло поместиться столько людей. Почти полдома... И крикливая Полупанова из второго подъезда. Любитель скандалов — старик Флоров. Продавец из универмага Миронович. Ласковая бабка Семеновна... Два брата-близнеца Ахуджановы... Музыкант Херсонский... Веселый адвокат Соев... ...И мама... ...И мама тоже тут...
Злые градинки снега скатывались с глиняного холма, застревали в траве, собирались возле мерзлых комьев белыми бугорками, постепенно пятная могилу...
Даже в,самые жестокие минуты, на лазаретной койке, Владимир не чувствовал себя таким одиноким, как сейчас. И раньше были злые снега и глиняные бугры могил, и раньше приходилось сидеть у. их подножий, но никогда не было так скверно на душе.
«...И не встретила ты меня на вокзале, как всех... И не увиделись мы с тобой... Чужие люди сложили тебе на груди руки... Вырыли яму чужие люди... Ты прости меня, сына своего, что не смог защитить тебя...»
Так думал Владимир и даже не замечал, что это не были просто слова, а какая-то сплошная, тоскливая песня, полный отчаяния внутренний речитатив, вроде того, который он не раз слышал в сожженных селах, когда навзрыд плакали деревенские бабы: у развалин своих хат, заламывая руки и голося непридуманно-складно и горько, до мурашек на спине...
«...Мамочка. Дорогая... А что я мог сделать?! Я был далеко. На другом краю света... Прости меня, прости. Всю жизнь тебя буду помнить. Почему не говорил тебе, как я тебя люблю... Я же любил — твои волосы, руки, как ты ходишь, говоришь. Не смог тебя защитить... Не смог уберечь... Как ты плакала, наверно, кричала, когда горели
стены и раскалывался потолок... А я в это время... Где я был тогда?»
Снег качался над кладбищем, воровато шарил в сухих листьях, тонко звейел о трубы крестов и скатывался по крутым стенам фанерных обелисков с жестяными звездами...
За недостроенной кирпичной оградой кладбища военнопленные немцы разбирали разрушенный дом. В зеленых шинелях, с поднятыми воротниками, в натянутых на уши пилотках они медленно таскали носилки, колотили ломами и кирками. Собираясь в кучки, солдаты курили, передавая сигарету из рук в руки. Обуты они были кто в короткие сапоги с болтающимися широкими голенищами, кто в ботинки с деревянными подошвами-колодками. Конвойные, молодые парни в мешковатых шинелях, продрогшие, концами штыков ворошили угли костерка,' пристукивали каблуками и скучно толкались плечами, стараясь хоть немного согреться. Один из них пролез в пролом стены на кладбище и подошел к Владимиру. Постоял без всякого, любопытства, подышал на пальцы, зажав под мышкой толстые рукавицы, и побрел обратно...
«..Где я тогда был?! Что делал?! Зачем... Зачем?! Они-то живут...»
ВОСПОМИНАНИЯ
Пленные толпились возле обгоревшего сарая, молчаливые, угрюмые, давно не бритые, грязные, с рыжими от крови свежими повязками бинтов. Снег хрустел под их растоптанными сапогами, иней оседал на поднятых воротниках и бабьих платках, в которые были- закутаны головы.
Два часа назад их всех захватили с оружием в руках после того, Как полк целые сутки дрался за каждый дом, каждый сарай. В большом селе все хаты были сожжены, и черные доски и бревна валялись на снегу, продолжая тлеть и дымцться...
Пленных пересчитали, старшина переписал фамилии и звания и оставил их у сарая под присмотром нескольких солдат.На трофейной легковой машине БМВ, заляпанной разнодами белой краски, подъехал командир полка. Вышел, низко согнувшись, поправил папаху. Долго смотрел на жмущееся к стенам сарая человеческое безликое стадо и сказал подскочившему капитану:
— Гоните на сборный пункт. Он где-то под Марысенками. Мы здорово оторвались от своих. И есть приказ выступать дальше.
Капитан позвал ротного, а тот уже приказал старшине:
— Гони их под Марысенки. Кажется, там сборный пункт, а может, и нет. Дьявол его знает, где он! Поручи легкораненым ребятам. Да предупреди, пусть будут поосторожнее.
Легкораненых набралось пятнадцать человек.
— Фрицев сто штук,— объяснил им старшина.— Смотреть в оба! Чтоб всех довести в целости и сохранности. Ясно, Ворсин?
— А пускай они сами за себя отвечают,— отозвался сержант.— Я им по дороге сопли не собираюсь вытирать.
— Разговор не о соплях,— строго перебил старшина.— А о твоем сознании.
— А он как сюда ударил,— засмеялся Ворсин и показал на перевязанную под треухом голову,— так вся сознательность сквозь дырку и вылетела.
— Заткни пальцем! — рявкнул старшина.— Смирно-б! Пятнадцать человек неохотно вытянулись, придерживая на груди автоматы. Были они еще чумазыми от копоти, в засмальцованных коротких полушубках, некогда белых; кто в ушанке, а кто и в лихой кубанке. У кого валенки выше колен, а иной так закатал голенища, что ватные брюки нависают оборкой. Один контужен, другому руку прострелили, у третьего что-то с ногой. И все небритые, с обгорелыми от мороза сизыми лицами. Владимир в строю крайний. Правый валенок его разрезан, и из него торчат белоснежные завязки бинтов. Пуля чуть чиркнула по телу, но крови вылилось немало, правда, пока не болит и ходить можно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Владимир нашел сторожа. Дед спал. Красноносый, бородатый, в армейском полушубке, он долго не мог понять, что ему говорят, но потом повел его в дальний угол.
— ...Вчерась двоих поймал,— бормотал он, ступая около могил и оглядываясь.—Беда с ними... Растаскивают деревянные оградки на подтопку...
— Судить сволочей надо,— сказал Владимир.
— Всех не усудишь,— возразил дед.— Дома бревенчатые по ночам разбирают... Сараев не уберегешь. Зима идет. Топить требуется. В этом году что правда, то правда, город дрова обещает... Ты гляди, снег пошел...
Редкие крупитчатые снежинки зло застучали по земле. Сухие листья зашуршали, зашевелились под их ударами. Тропинки словно ожили.
— Ну вот тут они все и лежат. Знаешь, зима была... Копали одну на всех.
Они остановились у глинистого бугра, уже поросшего сухой мелкой травой. Несколько еловых осыпавшихся венков лежало у подножья. Распластанные и вмятые в землю. И уже трудно прочесть, что написано на серых, выстиран-ных дождями лентах.
— Ты иди... спасибо,— сказал Владимир,
— Я-то пойду,—ответил дед,—но и ты тут долго не торчи. Слезами горю не помочь... И назад их не вернешь. Иди домой, живи... А тут кладбище.
И он пошел от Владимира, потом обернулся:
— Слышь?! Говорят, тут каменных людей понаставят... Знамена мраморные... Над каждым упокойником! И будет здесь не кладбище, а захоронение... С торжественной музыкой. Как думаешь, брехня это?!
Не слушая его, Владимир сел на вещевой мешок, поднял воротник шинели и сунул пальцы в рукав.
Трудно было поверить, что под таким маленьким холмом могло поместиться столько людей. Почти полдома... И крикливая Полупанова из второго подъезда. Любитель скандалов — старик Флоров. Продавец из универмага Миронович. Ласковая бабка Семеновна... Два брата-близнеца Ахуджановы... Музыкант Херсонский... Веселый адвокат Соев... ...И мама... ...И мама тоже тут...
Злые градинки снега скатывались с глиняного холма, застревали в траве, собирались возле мерзлых комьев белыми бугорками, постепенно пятная могилу...
Даже в,самые жестокие минуты, на лазаретной койке, Владимир не чувствовал себя таким одиноким, как сейчас. И раньше были злые снега и глиняные бугры могил, и раньше приходилось сидеть у. их подножий, но никогда не было так скверно на душе.
«...И не встретила ты меня на вокзале, как всех... И не увиделись мы с тобой... Чужие люди сложили тебе на груди руки... Вырыли яму чужие люди... Ты прости меня, сына своего, что не смог защитить тебя...»
Так думал Владимир и даже не замечал, что это не были просто слова, а какая-то сплошная, тоскливая песня, полный отчаяния внутренний речитатив, вроде того, который он не раз слышал в сожженных селах, когда навзрыд плакали деревенские бабы: у развалин своих хат, заламывая руки и голося непридуманно-складно и горько, до мурашек на спине...
«...Мамочка. Дорогая... А что я мог сделать?! Я был далеко. На другом краю света... Прости меня, прости. Всю жизнь тебя буду помнить. Почему не говорил тебе, как я тебя люблю... Я же любил — твои волосы, руки, как ты ходишь, говоришь. Не смог тебя защитить... Не смог уберечь... Как ты плакала, наверно, кричала, когда горели
стены и раскалывался потолок... А я в это время... Где я был тогда?»
Снег качался над кладбищем, воровато шарил в сухих листьях, тонко звейел о трубы крестов и скатывался по крутым стенам фанерных обелисков с жестяными звездами...
За недостроенной кирпичной оградой кладбища военнопленные немцы разбирали разрушенный дом. В зеленых шинелях, с поднятыми воротниками, в натянутых на уши пилотках они медленно таскали носилки, колотили ломами и кирками. Собираясь в кучки, солдаты курили, передавая сигарету из рук в руки. Обуты они были кто в короткие сапоги с болтающимися широкими голенищами, кто в ботинки с деревянными подошвами-колодками. Конвойные, молодые парни в мешковатых шинелях, продрогшие, концами штыков ворошили угли костерка,' пристукивали каблуками и скучно толкались плечами, стараясь хоть немного согреться. Один из них пролез в пролом стены на кладбище и подошел к Владимиру. Постоял без всякого, любопытства, подышал на пальцы, зажав под мышкой толстые рукавицы, и побрел обратно...
«..Где я тогда был?! Что делал?! Зачем... Зачем?! Они-то живут...»
ВОСПОМИНАНИЯ
Пленные толпились возле обгоревшего сарая, молчаливые, угрюмые, давно не бритые, грязные, с рыжими от крови свежими повязками бинтов. Снег хрустел под их растоптанными сапогами, иней оседал на поднятых воротниках и бабьих платках, в которые были- закутаны головы.
Два часа назад их всех захватили с оружием в руках после того, Как полк целые сутки дрался за каждый дом, каждый сарай. В большом селе все хаты были сожжены, и черные доски и бревна валялись на снегу, продолжая тлеть и дымцться...
Пленных пересчитали, старшина переписал фамилии и звания и оставил их у сарая под присмотром нескольких солдат.На трофейной легковой машине БМВ, заляпанной разнодами белой краски, подъехал командир полка. Вышел, низко согнувшись, поправил папаху. Долго смотрел на жмущееся к стенам сарая человеческое безликое стадо и сказал подскочившему капитану:
— Гоните на сборный пункт. Он где-то под Марысенками. Мы здорово оторвались от своих. И есть приказ выступать дальше.
Капитан позвал ротного, а тот уже приказал старшине:
— Гони их под Марысенки. Кажется, там сборный пункт, а может, и нет. Дьявол его знает, где он! Поручи легкораненым ребятам. Да предупреди, пусть будут поосторожнее.
Легкораненых набралось пятнадцать человек.
— Фрицев сто штук,— объяснил им старшина.— Смотреть в оба! Чтоб всех довести в целости и сохранности. Ясно, Ворсин?
— А пускай они сами за себя отвечают,— отозвался сержант.— Я им по дороге сопли не собираюсь вытирать.
— Разговор не о соплях,— строго перебил старшина.— А о твоем сознании.
— А он как сюда ударил,— засмеялся Ворсин и показал на перевязанную под треухом голову,— так вся сознательность сквозь дырку и вылетела.
— Заткни пальцем! — рявкнул старшина.— Смирно-б! Пятнадцать человек неохотно вытянулись, придерживая на груди автоматы. Были они еще чумазыми от копоти, в засмальцованных коротких полушубках, некогда белых; кто в ушанке, а кто и в лихой кубанке. У кого валенки выше колен, а иной так закатал голенища, что ватные брюки нависают оборкой. Один контужен, другому руку прострелили, у третьего что-то с ногой. И все небритые, с обгорелыми от мороза сизыми лицами. Владимир в строю крайний. Правый валенок его разрезан, и из него торчат белоснежные завязки бинтов. Пуля чуть чиркнула по телу, но крови вылилось немало, правда, пока не болит и ходить можно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71