которых, как в пустой бочке, ухают гулкие звуки...
— Пришли, корешок,— говорит Леша и сбрасывает на землю рулон. — Вот и наше место. Видал? Хранят место. Знают чье. И конкурентики вшивые боятся занять... Располагайся...
Они стояли у забора. Длинный дощатый забор вьется вдоль пустыря, заполненного людьми. И весь он увешан
самодельными коврами. Написанные на черном крышевом толе, на холсте, мешковине, на зеленом брезенте плащ-палаток, они яркими пятнами устилают неплотно сбитые доски. Это словно громадная, вытянутая на сотни метров театральная декорация. Розовые русалки, русалки голубые, русалки с загнутыми хвостами, томно лежащие на волнах, с тяжелой плотью грудей и мощными бедрами... Русалки худенькие, как подростки... Одетые в панцирную рыбью чешую, с телами сытых женщин... Русалки хитрые и грустные, циничные, как базарные бабы, русалки с жалкими собачьими глазами... А вот косяки лебедей — со змеиными шеями и кровавыми клювами... Бьют по воде-распластанными ястребиными крыльями... В тучах брызг... Задумчивые, словно павлины', и растрепанные, точно куры... Цветы! Огненные. Коварно-желтые. На пронзительно-зеленых стеблях... С пышными лопухами листьев...
На самодельных табуретках, закутанные в платки, завернутые в тяжелые шубы, сидят великие художники перед плодами творения рук своих. Сидят неподвижно,'как Будды, закоченевшие от холода, молчаливые женщины, старики, инвалиды... Семьдесят рублей один ковер. А семьдесят рублей — это семь крошечных пирожков. И уже можно жить. И даже не так уж плохо...
Пока Владимир развешивает на заборе ковры, Леша весело треплется с соседом:
— ...Мы теперь компашей работаем. Корешок и я... Он солидно рисует... А вы, батя, чуток свою продукцию сдвинули бы... На мою территорию залезли. Демаркационную линию надо соблюдать... Да я сам это сделаю, вы сидите, батя...
Папаша — худой, длинный нос торчит из теплого платка. Голова, как мягкий шар. И узкие детские плечи, обтянутые старым драповым пальто. Греет руки между коленями и молчит. Перед ним на расстеленном куске брезента-лежат ржавые замки, двуручная пила, бронзовая старинная чернильница, россыпью валяются помятые тюбики масляной краски, горки гвоздей, клещи.
— А, папаша? — не унимается Леша и вдруг торопится навстречу двум, колхозникам. Здоровые, в стеганках и ватных штанах дядьки хмуро разглядывают ковры.
— Братцы! — кричит Леша.— Славяне! Картины не разглядывают вблизи... Чуток назад... А, что скажете, граждане колхозники?! Прекрасно!
— Воняет он, небось, смолой? — неуверенно спрашивает первый.
— Довоенный толь?! — всплескивает руками Леша.— Да ты думаешь, дядя, что ты говоришь?
— Поярчее нет? — спрашивает второй.
— Вам что, дешевку, мерехлюндию надо? — взрывается Леша.— Или произведение?
— Произведение,—подумав, говорит первый, и второй тоже кивает головой.
— Так вот оно! — радостно вскрикивает Леша.— Семь десяток, и оно ваше!
— А если салом?
— Да хоть алмазами!
Один из колхозников достает из-за пазухи промасленный сверток и, покачав его на ладони, нерешительно протягивает Леше.
— Двести граммов,— быстро прикидывает Леша.— Мало, да шут с вами... Берите, славяне. Повезло вам...
И, уже не обращая на них внимания, кричит на весь базар, приподнимаясь на носках валенок:
— Скопированные с дрезденских!.. И с люксембургских! персидских и древнегреческих... Пальцами мастеров!.. Ковры настенные, напольные... Прикроватные и раз-но-о-образные-е-е!..
Обернулся, зыркнул. на Владимира сердито:
— Что стоишь, кореш?! Смотри, какая идет. Работай! Владимир вскочил с табурета, растерянно оглянулся. Вдоль забора шла пожилая женщина — маленькая,
толстая из-за бесчисленных одежонок. Пальто на ней самодельное, с фонариками у плечей, пошито из черного плюша. Идет, останавливаясь на каждом шагу. Смотрит на ковры потерянными глазами. Рябят, сливаются они перед ней в цветные пятна, мельтешат разводами, пылают радужными полосами. После . мятого снега, желто-грязных конских луж на заледенелой дороге, серой толпы, качающейся на пустыре, ковры на заборе, как огненно-рыжие
взрывы, как слепящее пламя.
— Боже ты мой... Боже ты мой,— женщина идет вдоль нарисованной сказки. На крышевом толе, мешковине и куске брезента качаются тропические цветы, величиной с глубокую миску, поднимаются в небо звенящие лебединые крылья; с- белым гребнем на макушке бежит клыкастая волна, подбивая селедочный хвост полурыбы-полубабы с соломенными волосами... .
Владимир подскакивает к ней, опередив тяжело поднимающегося с табурета соседа.
— Вам ковер? — спросил он бойким голосом.— Вот здесь самые лучшие...
— Это же надо столько красоты,— качает головой женщина.—Господи, есть такие люди... Да я в жизни такого не видела.
— Семьдесят рублей штука,— продолжает Владимир.— Я сам заверну... Нравится?
— Хата-то у нас совсем того... С ковриком посветлее заживем...
Отсчитала деньги и отдала их в руки Владимиру. Леша обернулся и подмигнул:
— Правильно! Давай, не стесняйся!
Владимир смотрел вслед уходящей женщине, видел, как проталкивается она сквозь толпу, унося на плече черный рулон толя.
— А ни черта трудного,— сказал он Леше, и тот одобрительно засмеялся.
Потом было затишье в торговле коврами. Покупателей заметно поубавилось. Леша куда-то мотнулся и принес поллитра самогона. Распили на троих, вместе с соседом. Старик опьянел, распустил на груди свой теплый бабий платок, зашевелил мягкими губами:
— ...Ненавижу ковры... Всю эту дешевку... Опиум народа!
— Ты, батя, поосторожней,— предупредил Леша.— Мы не халтурим. Рисуем во весь талант.
— Талант?!—старик всплеснул руками и вытянул тощую шею из складок платка. В глазах его загорелись крошечные огоньки ярости.— Народу жить! Целые города разрушены! Еще мучиться и строить, а они?!.
— Кто они?— сухо спросил Леша.
— ...Ублажаете сознание народа пошлыми картинками! Это же ужас! Белый голубок с розовым конвертиком в клюве и подпись: «Люби меня — как я тебя!..» А того, кого любить следует, давно в живых нет... Как это понимать?! Создаете дешевый мирок мещанского благополучия!
— Ты видал, видал? — зло обернулся Леша к Владимиру.— Вот дает... Бывший интеллигент. Агитатор!
Старик, сняв сшитые из ватного одеяла перчатки, тонкими белыми пальцами начал сворачивать самокрутку. Не глядя на людей, ногтями подцепливал упавшие на колени табачинки, бросал их на дрожащий клочок газеты.
— Ну, вот что, батя,—хмуро продолжал. Леша.— Если ты принят в компанию, то дорожи честью... А подкоп в нашу сторону не веди. Все понятно? Базар — это конкурен-
ция. Мы у тебя отняли покупателей. А завтра ты у нас... И все! А остальное — мерехлюндия. Товар имеет спрос — значит, он нужен народу. Ясно? Покупают хлеб —люди голодны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
— Пришли, корешок,— говорит Леша и сбрасывает на землю рулон. — Вот и наше место. Видал? Хранят место. Знают чье. И конкурентики вшивые боятся занять... Располагайся...
Они стояли у забора. Длинный дощатый забор вьется вдоль пустыря, заполненного людьми. И весь он увешан
самодельными коврами. Написанные на черном крышевом толе, на холсте, мешковине, на зеленом брезенте плащ-палаток, они яркими пятнами устилают неплотно сбитые доски. Это словно громадная, вытянутая на сотни метров театральная декорация. Розовые русалки, русалки голубые, русалки с загнутыми хвостами, томно лежащие на волнах, с тяжелой плотью грудей и мощными бедрами... Русалки худенькие, как подростки... Одетые в панцирную рыбью чешую, с телами сытых женщин... Русалки хитрые и грустные, циничные, как базарные бабы, русалки с жалкими собачьими глазами... А вот косяки лебедей — со змеиными шеями и кровавыми клювами... Бьют по воде-распластанными ястребиными крыльями... В тучах брызг... Задумчивые, словно павлины', и растрепанные, точно куры... Цветы! Огненные. Коварно-желтые. На пронзительно-зеленых стеблях... С пышными лопухами листьев...
На самодельных табуретках, закутанные в платки, завернутые в тяжелые шубы, сидят великие художники перед плодами творения рук своих. Сидят неподвижно,'как Будды, закоченевшие от холода, молчаливые женщины, старики, инвалиды... Семьдесят рублей один ковер. А семьдесят рублей — это семь крошечных пирожков. И уже можно жить. И даже не так уж плохо...
Пока Владимир развешивает на заборе ковры, Леша весело треплется с соседом:
— ...Мы теперь компашей работаем. Корешок и я... Он солидно рисует... А вы, батя, чуток свою продукцию сдвинули бы... На мою территорию залезли. Демаркационную линию надо соблюдать... Да я сам это сделаю, вы сидите, батя...
Папаша — худой, длинный нос торчит из теплого платка. Голова, как мягкий шар. И узкие детские плечи, обтянутые старым драповым пальто. Греет руки между коленями и молчит. Перед ним на расстеленном куске брезента-лежат ржавые замки, двуручная пила, бронзовая старинная чернильница, россыпью валяются помятые тюбики масляной краски, горки гвоздей, клещи.
— А, папаша? — не унимается Леша и вдруг торопится навстречу двум, колхозникам. Здоровые, в стеганках и ватных штанах дядьки хмуро разглядывают ковры.
— Братцы! — кричит Леша.— Славяне! Картины не разглядывают вблизи... Чуток назад... А, что скажете, граждане колхозники?! Прекрасно!
— Воняет он, небось, смолой? — неуверенно спрашивает первый.
— Довоенный толь?! — всплескивает руками Леша.— Да ты думаешь, дядя, что ты говоришь?
— Поярчее нет? — спрашивает второй.
— Вам что, дешевку, мерехлюндию надо? — взрывается Леша.— Или произведение?
— Произведение,—подумав, говорит первый, и второй тоже кивает головой.
— Так вот оно! — радостно вскрикивает Леша.— Семь десяток, и оно ваше!
— А если салом?
— Да хоть алмазами!
Один из колхозников достает из-за пазухи промасленный сверток и, покачав его на ладони, нерешительно протягивает Леше.
— Двести граммов,— быстро прикидывает Леша.— Мало, да шут с вами... Берите, славяне. Повезло вам...
И, уже не обращая на них внимания, кричит на весь базар, приподнимаясь на носках валенок:
— Скопированные с дрезденских!.. И с люксембургских! персидских и древнегреческих... Пальцами мастеров!.. Ковры настенные, напольные... Прикроватные и раз-но-о-образные-е-е!..
Обернулся, зыркнул. на Владимира сердито:
— Что стоишь, кореш?! Смотри, какая идет. Работай! Владимир вскочил с табурета, растерянно оглянулся. Вдоль забора шла пожилая женщина — маленькая,
толстая из-за бесчисленных одежонок. Пальто на ней самодельное, с фонариками у плечей, пошито из черного плюша. Идет, останавливаясь на каждом шагу. Смотрит на ковры потерянными глазами. Рябят, сливаются они перед ней в цветные пятна, мельтешат разводами, пылают радужными полосами. После . мятого снега, желто-грязных конских луж на заледенелой дороге, серой толпы, качающейся на пустыре, ковры на заборе, как огненно-рыжие
взрывы, как слепящее пламя.
— Боже ты мой... Боже ты мой,— женщина идет вдоль нарисованной сказки. На крышевом толе, мешковине и куске брезента качаются тропические цветы, величиной с глубокую миску, поднимаются в небо звенящие лебединые крылья; с- белым гребнем на макушке бежит клыкастая волна, подбивая селедочный хвост полурыбы-полубабы с соломенными волосами... .
Владимир подскакивает к ней, опередив тяжело поднимающегося с табурета соседа.
— Вам ковер? — спросил он бойким голосом.— Вот здесь самые лучшие...
— Это же надо столько красоты,— качает головой женщина.—Господи, есть такие люди... Да я в жизни такого не видела.
— Семьдесят рублей штука,— продолжает Владимир.— Я сам заверну... Нравится?
— Хата-то у нас совсем того... С ковриком посветлее заживем...
Отсчитала деньги и отдала их в руки Владимиру. Леша обернулся и подмигнул:
— Правильно! Давай, не стесняйся!
Владимир смотрел вслед уходящей женщине, видел, как проталкивается она сквозь толпу, унося на плече черный рулон толя.
— А ни черта трудного,— сказал он Леше, и тот одобрительно засмеялся.
Потом было затишье в торговле коврами. Покупателей заметно поубавилось. Леша куда-то мотнулся и принес поллитра самогона. Распили на троих, вместе с соседом. Старик опьянел, распустил на груди свой теплый бабий платок, зашевелил мягкими губами:
— ...Ненавижу ковры... Всю эту дешевку... Опиум народа!
— Ты, батя, поосторожней,— предупредил Леша.— Мы не халтурим. Рисуем во весь талант.
— Талант?!—старик всплеснул руками и вытянул тощую шею из складок платка. В глазах его загорелись крошечные огоньки ярости.— Народу жить! Целые города разрушены! Еще мучиться и строить, а они?!.
— Кто они?— сухо спросил Леша.
— ...Ублажаете сознание народа пошлыми картинками! Это же ужас! Белый голубок с розовым конвертиком в клюве и подпись: «Люби меня — как я тебя!..» А того, кого любить следует, давно в живых нет... Как это понимать?! Создаете дешевый мирок мещанского благополучия!
— Ты видал, видал? — зло обернулся Леша к Владимиру.— Вот дает... Бывший интеллигент. Агитатор!
Старик, сняв сшитые из ватного одеяла перчатки, тонкими белыми пальцами начал сворачивать самокрутку. Не глядя на людей, ногтями подцепливал упавшие на колени табачинки, бросал их на дрожащий клочок газеты.
— Ну, вот что, батя,—хмуро продолжал. Леша.— Если ты принят в компанию, то дорожи честью... А подкоп в нашу сторону не веди. Все понятно? Базар — это конкурен-
ция. Мы у тебя отняли покупателей. А завтра ты у нас... И все! А остальное — мерехлюндия. Товар имеет спрос — значит, он нужен народу. Ясно? Покупают хлеб —люди голодны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71