— Зачем ты здесь?
— Я уезжаю домой.
— Куда?
— В деревню, куда же еще.
— Там что-то случилось?
— Нет. Я уезжаю насовсем.
— Почему?
Бондо не ответил. Каждый вопрос Гудуйа заставлял его досадливо морщиться. Гудуйа прекрасно видел это, но сделал вид, что ничего не замечает.
— Касса еще не открыта,— сказал Гудуйа.— Давай присядем,— направился он к длинной скамейке с высокой спинкой.
Бондо послушно последовал за ним. Он не мог отказать старику. Ему хорошо было известно, как долго Гудуйа жил в лесу в полном одиночестве. Причины такого отшельничества Бондо никогда не доискивался, но не станет же человек в самом деле хорониться от людей просто так.
Снаружи доносились короткие гудки маневрового паровоза. По залу то и дело торопливо сновали пассажиры и железнодорожники. Запах табачного дыма мешался с запахом мусора. Уборщица, намочив веник в ведре с водой, лениво водила им по деревянному некрашеному полу.
— Так ты насовсем уезжаешь? — после долгого молчания спросил Гудуйа.
— Надо было мне тогда уехать, дедушка Гудуйа, Уча был прав.
Гудуйа вспомнил первую встречу Бондо с Учей и не стал спрашивать, почему ему надо было тогда уехать.
— Так было бы лучше,— продолжал Бондо,— Уча был прав, но я не послушался.
— Может, тогда и было лучше, только... Но теперь, в такое время, негоже делу изменять.
— И ты прав, дедушка Гудуйа. Нехорошо убегать, но сердцу не прикажешь. Не удалось мне сладить с ним, болит и болит.
— Сердцу?..— с горечью переспросил Гудуйа, и тень легла на его лицо.— Вот и я не смог совладать с сердцем,— упавшим голосом сказал Гудуйа.— Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас. Я ушел от людей, от всех ушел, в лесу похоронил свою молодость. Печаль и горе извели мою Душу.
— Вряд ли было у тебя такое горе, дедушка Гудуйа,— Бондо посмотрел в потухшие глаза старика.
— Такого горя, какое у меня было, и врагу своему не пожелаю...
Кассу открыли, но Гудуйа придержал Бондо за плечо.
— Посиди со мной. Я расскажу тебе, почему я ушел от людей,— глухо проговорил Гудуйа и коротко рассказал Бондо о своей жизни. — Тогда было другое время. Чужая беда никого не трогала.
— Да и сейчас никому до другого нет дела,— сказал Бон-
до.
— Не говори так, Бондо,— недовольно покачал головой Гудуйа.— Теперь человек иной пошел. Посуди сам: человек, пришедший из других краев, вывел меня из лесу. Женщина возвратила меня к людям.— Гудуйа помолчал, а потом попросил: — Не уезжай, Бондо.
Бондо отрешенно смотрел в окно. Его судьба чем-то была схожа с судьбой Гудуйа и в то же время совсем не похожа.
Раздался удар станционного колокола. Паровоз вздохнул и тяжело сдвинулся с места.
Гудуйа и Бондо по-прежнему сидели на скамейке. В окне медленно проплывали зеленые вагоны поезда.
— Все пути для меня были заказаны, Бондо,— продолжал Гудуйа.— Сейчас иное время, и человек иной... Вся жизнь перед тобой как на ладони... Любая девушка с радостью пойдет за тебя...
Промелькнул последний вагон. Прощальный гудок паровоза надорвался вдали.
— Пойдем, Бондо. Там должен быть состав с лесом,— сказал Гудуйа и встал.
Газеты из Тбилиси прибывали в Поти на следующий день. Поэтому все последние новости о военных действиях на европейских фронтах Тариэл Карда слушал по радио. Дома репродуктор он не включал, опасаясь, как бы сообщения об успехах фашистских орд не подорвали окончательно и без того слабое здоровье жены, страдающей пороком сердца.
Чуть свет Тариэл торопился в управление. Вот и сегодня, тяжело навалившись грудью на стол, он старался не упустить ни одного слова из утренней сводки последних известий. Лицо его было угрюмо и сосредоточенно. По радио как раз сообщалось, что югославская армия капитулировала.
Дверь открылась, и в кабинет вошел Важа. Он был без шапки, в распахнутой на груди сорочке. На бледном его лице
были явственно видны следы бессонницы. Тариэл даже не слышал его прихода. Он по-прежнему сидел, навалясь грудью на стол. Передача последних известий закончилась, и репродуктор замолк. В кабинете воцарилась глубокая тишина. Город еще спал. Лишь звуки шагов рабочих, торопившихся на завод и в порт, глухо доносились с улицы.
Начальник строительства, не изменив позы, сосредоточенно смотрел на репродуктор. Губы его были сжаты.
Важа смотрел на начальника строительства. Он знал, что Тариэл по утрам слушает радио в управлении, и пришел сюда, чтобы поговорить с ним, отвести душу, поделиться тревогой.
— Доброе утро, Тариэл,— громко поздоровался Важа и подошел к столу.
— Доброе утро, Важа. Присядь,— отозвался Карда и выдернул вилку репродуктора.— Невмоготу слушать, а все слушаю. И когда все это кончится?
— О чем только думает немецкий народ!
— Кто спрашивает народ? Гитлер всех поставил на колени.
— Но не может же народ молчать и бездействовать бесконечно.
— Немецкая армия поражена бациллой фашизма. У нее полностью атрофирована способность самостоятельно думать и действовать. Она превратилась в слепое орудие дьявольских замыслов фюрера. Но что происходит с немецким пролетариатом?! Вот этого я уж никак понять не могу! — Тариэл надолго замолчал.— Ты был вчера на строительстве моста через Хобисцкали?
— Нет, вчера не удалось. Может, вместе поедем сегодня, а? Кто знает, этот мост еще понадобится нам для войны. От этого маньяка Гитлера всего можно ждать,— сказал Важа и горько нахмурился.
Ция в первый раз пришла проведать Учу. Палил июньский зной. Вагончик прогрелся насквозь. Уча только что вернулся со смены и умывался, когда без стука распахнулась дверь и в проеме неожиданно возникла Ция. Уча был голым по пояс, и бисеринки пота блестели на его дочерна загорелой коже.
— Ция, откуда ты, какими судьбами! — не верил своим глазам Уча, быстро вытирая лицо и руки.— Как тебе нравится наша квартира? Недурно устроились, правда, совсем как в поезде!
Ция молчала, не сводя печальных глаз с искрящегося радостью лица Учи.
— Что случилось, Ция?! Может, неприятности какие? — накинув рубашку, встревоженно обратился к ней Уча. Потом взял ее за руку, подвел к столу и бережно усадил на стул.— Так что же стряслось, Ция?
— Уча, говорят, что скоро война начнется.
Уча каждый день только и слышал что об этом...
— У меня даже сон пропал...
— Не надо говорить о войне, Ция,— вот все, что сумел выдавить из себя Уча. Он и сам не знал, как можно избежать разговоров о войне. Он не желал говорить о войне, не желал видеть бледное от тревожных ночей лицо любимой, не желал, чтобы Ция не спала ночей из-за страха перед войной.
— Как тебе наш канал, Ция?
— Ой, какой он широкий и глубокий! — ответила Ция.— Туда, наверное, не меньше, чем в Риони, воды поместится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105