Сколько раз шарахались с дороги волки и шакалы, смертельно напуганные надвигающимся на них чудищем с горящими глазищами. Но эти волки стояли вызывающе посреди дороги и вовсе не собирались уступить ее приближающемуся грузовику.
— Волки,— повторил Кочойа Коршиа, и снова перед ним возникли серо-зеленые глаза Кириле и Тенгиза.
— Смотрите, да они совсем нас не боятся! — изумленно крикнул шофер.
— Не сворачивай, поезжай прямо на них,— приказал Кочойа и, готовясь к столкновению, впился руками в сиденье.
Раздался ужасающий скрежет, затем резкий удар тряхнул машину, и тоскливый, леденящий душу вой повис над дорогой. Два волка, отлетев далеко вперед, упали на дорогу, и колеса грузовика вдавили их в пыль. Столкновение было настолько сильным, что фары разлетелись вдребезги. Машина осторожно прокладывала себе путь в тусклом мерцании звезд.
К Лонгинозу Ломджария так пристало прозвище «Скорая помощь», что иначе его уже никто и не звал. Снабженец явно гордился этим. Он с одинаковым рвением делал все, что его касалось и что никак не входило в его прямые обязанности. Он поспевал повсюду: на прокладку каналов, на корчевку леса, на строительство дорог и мостов, в магазины, на склады, на заводы, в управление, в райком, и кто знает, где только не носился его крылатый «конек».
Он, как никто другой, мог подбодрить и поддержать, доставить все необходимое, чтобы работающие могли спокойно заниматься своим делом, не растрачивая силы по мелочам. Любое дело спорилось в его руках, и это заставляло людей подтягиваться, побуждало работать лучше и больше.
Даже сваны, обычно отличавшиеся неторопливостью и степенностью, поддались его зажигательному ритму.
Лонгиноз с одинаковой заботливостью опекал всех драгеров, работающих на трассе главного канала, но к Уче Шамугия и Антону Бачило питал особую слабость. Он всячески помогал им в работе, привозил все, в чем они нуждались, как говорится, души в них не чаял. По природе своей почитающий семью и неравнодушный к женскому полу, Лонгиноз прекрасно понимал, что значит быть влюбленным, и поэтому сочувствовал своим молодым друзьям, чья дальнейшая жизнь во многом зависела от судьбы канала.
Итоги соревнования подводились каждую неделю, и переходящее Красное знамя вручалось то одному, то другому, впрочем, оно на две недели, а иногда и дольше задерживалось в кабине экскаватора одного из друзей.
Надо было видеть, с каким удовольствием и радостью вез Лонгиноз к победителю Красное знамя, закрепив его на рукоятке мотоцикла. Успехи обоих друзей радовали его одинаково.
С не меньшим вниманием и заботой относился Лонгиноз к бригадам, работавшим на коллекторах, дренажах и корчевке леса. Особенно радовали его сваны, которых он прозвал живы
ми экскаваторами, а их руки сравнивал с крышами этих машин. Когда одна бригада выходила вперед, Лонгиноз сломя голову мчался к другой: что, мол, стряслось с вами, охота вам ходить в отстающих, надо поднажать чуток. «Работать по старинке каждый умеет, а вот быть участником социалистического соревнования не каждому под силу. Для этого надо высокое сознание иметь, понимать, что ты на общую мельницу своим трудом воду льешь»,— любил повторять Лонгиноз, подначивая и без того старающихся людей. Но рабочие, зная характер своего начальника снабжения, не обижались на него. Посмеются, бывало, добродушно над хитростью Лонгиноза, потребуют с него в шутку магарыч и продолжают с настроением работать.
Единственная бригада, в которую Лонгиноз приезжал с неохотой, была та, где трудились Кириле Эбралидзе и Тенгиз Керкадзе. Не по душе была Лонгинозу эта парочка. Вроде и работали они неплохо и даже нормы перевыполняли, но было в них нечто настораживающее и неприятное. И еще была в них жадность и, что самое главное, равнодушие к общему делу. А их ехидство и злорадное хихиканье всем порядочно набили оскомину. Но Лонгиноз прилагал все силы, чтобы его не считали пристрастным, и даже для неприятных ему людей расшибался в лепешку. И все-таки не нравились Лонгинозу эти люди. Что поделаешь, дело делом, а сердцу не прикажешь... Лонгиноз был отличным певцом и танцором. Пил он много, но никто его ни разу не видел пьяным. За веселье он готов был душу отдать. Неделя была не неделя, если хоть раз не удавалось ему покутить на славу, на полную катушку, с песнями и плясками, с веселыми тостами, обращенными к друзьям и близким. Стол у него бывал небогатый — сыр и мчади, рыба, зелень и вино, но все это было сдобрено таким весельем, такой жизнерадостностью, что могло показаться шикарным пиршеством.
Стоило ему приехать в бригады, занятые на корчевке леса или на рытье канала, как Лонгиноз тут же закатывал рукава, плевал на ладони и давай махать топором или лопатой с пением «Одойи». Бригада подхватывала песню, и этот гимн труду мощно и торжественно разносился на всю округу.
Было у Лонгиноза еще одно большое увлечение: он руководил ансамблем песни и пляски в коратском клубе. Ансамбль исполнял одишские, имеретинские, сванские, гурийские песни и пляски. Надо было видеть, как легко, ловко и искрометно плясал этот коренастый, грузный и уже немолодой человек, как без всякого видимого напряжения становился на вытянутые в струнку носки, как увлеченно выводил сложнейшие фигуры народного танца...
В последнее время Лонгиноз зачастил в Учину бригаду. Дело здесь не ладилось. Забеспокоился Лонгиноз: теперь уже 4 здесь чаще, чем где-то, гремела «Одойя».
Гидрологи, топографы и геологи, казалось бы, досконально исследовали и изучили новую трассу главного канала, однако неожиданно на пятом километре у Сатурии обнаружились грунтовые воды. Стены канала осыпались через каждые пять- шесть метров, и их приходилось укреплять досками. Осыпавшуюся землю вынимали снова и снова. Впустую уходило много труда и времени. Все это отбрасывало назад Учу и Бондо в их соревновании с другими бригадами. Между тем бригада Антона Бачило заметно вырвалась вперед, и переходящее Красное знамя надолго осталось в кабине «Пристмана».
Антон Бачило места себе не находил — какое тут может быть соревнование, если сложились неравные условия работы? Нет, так не годится. До тех пор пока бригада Учи не пройдет отрезка Сатурии, соревнование надо приостановить. Этого требует справедливость, совесть и, наконец, просто товарищество.
Учина бригада не приняла этого в общем-то справедливого предложения. Сделать это — значит приостановить строительство канала. И кроме того, в условиях социалистического соревнования не говорится, что из-за непредвиденных обстоятельств можно менять эти условия.
Это событие вызвало одобрение на стройке. Особенно радовался Лонгиноз: «Вот это, понимаю, рыцарство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
— Волки,— повторил Кочойа Коршиа, и снова перед ним возникли серо-зеленые глаза Кириле и Тенгиза.
— Смотрите, да они совсем нас не боятся! — изумленно крикнул шофер.
— Не сворачивай, поезжай прямо на них,— приказал Кочойа и, готовясь к столкновению, впился руками в сиденье.
Раздался ужасающий скрежет, затем резкий удар тряхнул машину, и тоскливый, леденящий душу вой повис над дорогой. Два волка, отлетев далеко вперед, упали на дорогу, и колеса грузовика вдавили их в пыль. Столкновение было настолько сильным, что фары разлетелись вдребезги. Машина осторожно прокладывала себе путь в тусклом мерцании звезд.
К Лонгинозу Ломджария так пристало прозвище «Скорая помощь», что иначе его уже никто и не звал. Снабженец явно гордился этим. Он с одинаковым рвением делал все, что его касалось и что никак не входило в его прямые обязанности. Он поспевал повсюду: на прокладку каналов, на корчевку леса, на строительство дорог и мостов, в магазины, на склады, на заводы, в управление, в райком, и кто знает, где только не носился его крылатый «конек».
Он, как никто другой, мог подбодрить и поддержать, доставить все необходимое, чтобы работающие могли спокойно заниматься своим делом, не растрачивая силы по мелочам. Любое дело спорилось в его руках, и это заставляло людей подтягиваться, побуждало работать лучше и больше.
Даже сваны, обычно отличавшиеся неторопливостью и степенностью, поддались его зажигательному ритму.
Лонгиноз с одинаковой заботливостью опекал всех драгеров, работающих на трассе главного канала, но к Уче Шамугия и Антону Бачило питал особую слабость. Он всячески помогал им в работе, привозил все, в чем они нуждались, как говорится, души в них не чаял. По природе своей почитающий семью и неравнодушный к женскому полу, Лонгиноз прекрасно понимал, что значит быть влюбленным, и поэтому сочувствовал своим молодым друзьям, чья дальнейшая жизнь во многом зависела от судьбы канала.
Итоги соревнования подводились каждую неделю, и переходящее Красное знамя вручалось то одному, то другому, впрочем, оно на две недели, а иногда и дольше задерживалось в кабине экскаватора одного из друзей.
Надо было видеть, с каким удовольствием и радостью вез Лонгиноз к победителю Красное знамя, закрепив его на рукоятке мотоцикла. Успехи обоих друзей радовали его одинаково.
С не меньшим вниманием и заботой относился Лонгиноз к бригадам, работавшим на коллекторах, дренажах и корчевке леса. Особенно радовали его сваны, которых он прозвал живы
ми экскаваторами, а их руки сравнивал с крышами этих машин. Когда одна бригада выходила вперед, Лонгиноз сломя голову мчался к другой: что, мол, стряслось с вами, охота вам ходить в отстающих, надо поднажать чуток. «Работать по старинке каждый умеет, а вот быть участником социалистического соревнования не каждому под силу. Для этого надо высокое сознание иметь, понимать, что ты на общую мельницу своим трудом воду льешь»,— любил повторять Лонгиноз, подначивая и без того старающихся людей. Но рабочие, зная характер своего начальника снабжения, не обижались на него. Посмеются, бывало, добродушно над хитростью Лонгиноза, потребуют с него в шутку магарыч и продолжают с настроением работать.
Единственная бригада, в которую Лонгиноз приезжал с неохотой, была та, где трудились Кириле Эбралидзе и Тенгиз Керкадзе. Не по душе была Лонгинозу эта парочка. Вроде и работали они неплохо и даже нормы перевыполняли, но было в них нечто настораживающее и неприятное. И еще была в них жадность и, что самое главное, равнодушие к общему делу. А их ехидство и злорадное хихиканье всем порядочно набили оскомину. Но Лонгиноз прилагал все силы, чтобы его не считали пристрастным, и даже для неприятных ему людей расшибался в лепешку. И все-таки не нравились Лонгинозу эти люди. Что поделаешь, дело делом, а сердцу не прикажешь... Лонгиноз был отличным певцом и танцором. Пил он много, но никто его ни разу не видел пьяным. За веселье он готов был душу отдать. Неделя была не неделя, если хоть раз не удавалось ему покутить на славу, на полную катушку, с песнями и плясками, с веселыми тостами, обращенными к друзьям и близким. Стол у него бывал небогатый — сыр и мчади, рыба, зелень и вино, но все это было сдобрено таким весельем, такой жизнерадостностью, что могло показаться шикарным пиршеством.
Стоило ему приехать в бригады, занятые на корчевке леса или на рытье канала, как Лонгиноз тут же закатывал рукава, плевал на ладони и давай махать топором или лопатой с пением «Одойи». Бригада подхватывала песню, и этот гимн труду мощно и торжественно разносился на всю округу.
Было у Лонгиноза еще одно большое увлечение: он руководил ансамблем песни и пляски в коратском клубе. Ансамбль исполнял одишские, имеретинские, сванские, гурийские песни и пляски. Надо было видеть, как легко, ловко и искрометно плясал этот коренастый, грузный и уже немолодой человек, как без всякого видимого напряжения становился на вытянутые в струнку носки, как увлеченно выводил сложнейшие фигуры народного танца...
В последнее время Лонгиноз зачастил в Учину бригаду. Дело здесь не ладилось. Забеспокоился Лонгиноз: теперь уже 4 здесь чаще, чем где-то, гремела «Одойя».
Гидрологи, топографы и геологи, казалось бы, досконально исследовали и изучили новую трассу главного канала, однако неожиданно на пятом километре у Сатурии обнаружились грунтовые воды. Стены канала осыпались через каждые пять- шесть метров, и их приходилось укреплять досками. Осыпавшуюся землю вынимали снова и снова. Впустую уходило много труда и времени. Все это отбрасывало назад Учу и Бондо в их соревновании с другими бригадами. Между тем бригада Антона Бачило заметно вырвалась вперед, и переходящее Красное знамя надолго осталось в кабине «Пристмана».
Антон Бачило места себе не находил — какое тут может быть соревнование, если сложились неравные условия работы? Нет, так не годится. До тех пор пока бригада Учи не пройдет отрезка Сатурии, соревнование надо приостановить. Этого требует справедливость, совесть и, наконец, просто товарищество.
Учина бригада не приняла этого в общем-то справедливого предложения. Сделать это — значит приостановить строительство канала. И кроме того, в условиях социалистического соревнования не говорится, что из-за непредвиденных обстоятельств можно менять эти условия.
Это событие вызвало одобрение на стройке. Особенно радовался Лонгиноз: «Вот это, понимаю, рыцарство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105