Общее для тебя, меня, Васильева, рабочего, крестьянина.
— Я понимаю, Тариэл,— поднял голову Важа.
— Вот и прекрасно, что понимаешь,— сказал Карда и летал. — Я почти слово в слово повторил все то, что говорил вчера на совещании. А ты по-прежнему упрямо настаиваешь па своем.
— Мне вовсе не требуется повторять все сначала. Я донимаю, что негоже делить на «свое» и «чужое», но мне все равно будет тяжело расстаться с Ланчхутским участком. Шутка сказать, я шесть лет отдал ему, целых шесть лет...
— А ты думаешь, другим легко?
— И другим не легко. Всем будет тяжело расставаться — и Васо Брегвадзе, и крестьянам, и рабочим стройки — Важа помолчал.— А вы случайно не знаете, как себя чувствует Васо Брегвадзе? — спросил Важа и тут же застыдился своего вопроса. Надо было пойти проведать Васо, а не осведомляться о нем у начальника управления.
— Он в очень тяжелом состоянии. У него сотрясение мозга, рука сломана. Васо потерял много крови, ему сделали переливание.— Тариэл так сильно переживал беду, приключившуюся с Васо, что говорил сбивчиво, запинаясь.
— Кто дал ему кровь?
— Тот самый парень, ну, за которого невесту не отдают.— Тариэл вытащил папиросу из коробки, но не закурил, мял пальцами, пока вконец не искрошил ее. Он бросил папиросу в пепельницу и достал новую.
— Васо ни за что не оставит стройку,— продолжал Карда.— Ни за что, даже если принуждать его — Карда затянулся.
— Допустим. Но что прикажете мне сказать рабочим и крестьянам, с нетерпением ждущим осушения земель участка, что? — Важа чувствовал, как беспочвенны и шатки были его доводы, высказанные вчера на совещании и сегодня в ответ на рассуждения Карда.
«Неужто мною и впрямь движет одно лишь честолюбие?» — с тревогой и раздражением думал Важа.
— Но ведь и строители Чаладидского участка ждут эту самую землю, и притом с не меньшим нетерпением! — Не докурив папиросу, Тариэл вновь вдавил ее в пепельницу.— Ты коммунист, Важа, солдат партии.
— Какое это имеет значение, Тариэл? — безвольно произнес Важа.
— То есть как это — какое?! — с изумлением и сурово переспросил начальник управления и пристально посмотрел на Важу, словно желая убедиться, что именно он сказал это.— То, что мы, коммунисты, повсюду, в любых обстоятельствах, остаемся солдатами партии, всегда имело, имеет и будет иметь огромное значение. Надеюсь, тебе не надо разъяснять, что значит быть солдатом?
— Знаю, Тариэл, знаю,— устало сказал Важа, не испытывая ни досады, ни горечи от тона Тариэла, ведь Карда был прав.— Ну, допустим, как коммунист и солдат партии я здесь останусь...
— Да, как коммунист и солдат партии ты обязан остаться, но этого вовсе не достаточно. Ты должен остаться по убеждению, всем сердцем. Остаться с сознанием того, что это необходимо строительству и народу. Отлично сказал вчера Васильев: основным в поправках Гангия является фактор времени, и время это для человека, во имя всех, о ком ты так беспокоишься. Но это еще не все. Впрочем, все, ибо это и есть, это и означает быть солдатом партии. Ты коммунист, Важа, и ты вырос под крылом Андро Гангия. Недостаточно быть просто хорошим, даже отличным инженером. Под крылом настоящих коммунистов всегда растут, должны расти настоящие коммунисты и настоящие люди. Андро как раз из тех коммунистов, которые всегда являлись образцом, примером для подражания... Ты, наверное, удивляешься, что говорю так... Да, я не боюсь сказать это. В моих глазах, в моем сознании и убеждении, Андро остается человеком, окрыленным народным делом, одержимым великой идеей заставить землю безраздельно и преданно служить человеку. Такие люди способны на великие подвиги, они зорко смотрят вперед и видят далеко и четко. Вот это и есть, по моему глубокому убеждению, практическое и конкретное проявление силы коммуниста и руководителя.
Я знавал одного сельского учителя, Важа,— остановился он перед Джапаридзе,— Шалву Кордзахиа, социал-федералистом он был. Жил он в узенькой комнатушке. Ничего у него не было, кроме стола, стула, постели и книг. И никакой личной жизни. Фанатически был предан идеям социал-федерализма. Он был категорически против вступления Одиннадцатой армии в Грузию. Но когда он познакомился с ленинским Декретом о земле, когда понял, что несут большевики Грузии, он пришел к нам. Тогда его слово имело для нас решающее значение. И сказать это слово в то время семидесятилетнему человеку, социал-федералисту, было нелегко. Многие тогда заблуждались. Иным казалось, что Одиннадцатая армия состоит из русских большевиков-захватчиков. И учителю так казалось. Но он поверил Ленину, его делу, поверил большевикам.
Важа поднял голову и взглянул на портрет Ленина, висевший на стене кабинета. Вождь был в своем рабочем
кабинете в Кремле. Он стоял, опершись на стол, склонив голову набок. И Важе показалось, что Ленин внимательно и задумчиво слушает их беседу.
Тариэл тоже посмотрел на портрет вождя и понял, что причиной тревоги Важи была не бессонница и не вчерашняя ночь.
— Вот и я стал большевиком, потому что поверил Ленину,— сказал Тариэл Карда.— Я родился и вырос в этом городе. Здесь и работал грузчиком в порту. Здесь же стал руководить нелегальным марксистским кружком. Знаешь, какой это был спаянный, сильный коллектив? Я любил этих людей, и они отвечали мне тем же. Я любил море, порт, завод, город. Мне очень хотелось учиться, но в один прекрасный день партия направила меня на село. Мне было тяжело оставить друзей, порт, завод, море, город... И еще одну женщину... К тому же я плохо знал село, крестьянский быт и характер людей, но все равно поехал. Я осознал, что так нужно было для дела, для партии, и поехал.
— Тогда было другое время, Тариэл!
— Другое время?! — угрюмо посмотрел на Важу начальник управления.— Что значит другое время? Для коммуниста время не играет никакой роли. Коммунист всегда солдат партии. В горе и радости. Всегда.— И потом, уже успокоившись, продолжал: — Я никогда не думал о себе — только о деле. И самым великим делом был для меня человек, народное дело. Самое великое достояние человека — человек, говорил Ленин. И так должен думать каждый коммунист.— Тариэл сел.— А потом было село, я полюбил крестьян, прикипел к ним всем сердцем и даже забыл о городе. Но партия вновь перебросила меня сюда, секретарем горкома. А потом меня назначили начальником управления нашего строительства. — Тариэл вновь встал, подошел к окну и стоял так некоторое время, опершись о подоконник, спиной к Важе.— Мне понятна твоя боль, Важа... Мы приносим твой участок в жертву грандиозному делу. А такое дело редко обходится без потерь.
— Когда люди узнают, что работа на участке приостановлена, мы недосчитаемся многих. Больше половины крестьян уйдет от нас, навсегда уйдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
— Я понимаю, Тариэл,— поднял голову Важа.
— Вот и прекрасно, что понимаешь,— сказал Карда и летал. — Я почти слово в слово повторил все то, что говорил вчера на совещании. А ты по-прежнему упрямо настаиваешь па своем.
— Мне вовсе не требуется повторять все сначала. Я донимаю, что негоже делить на «свое» и «чужое», но мне все равно будет тяжело расстаться с Ланчхутским участком. Шутка сказать, я шесть лет отдал ему, целых шесть лет...
— А ты думаешь, другим легко?
— И другим не легко. Всем будет тяжело расставаться — и Васо Брегвадзе, и крестьянам, и рабочим стройки — Важа помолчал.— А вы случайно не знаете, как себя чувствует Васо Брегвадзе? — спросил Важа и тут же застыдился своего вопроса. Надо было пойти проведать Васо, а не осведомляться о нем у начальника управления.
— Он в очень тяжелом состоянии. У него сотрясение мозга, рука сломана. Васо потерял много крови, ему сделали переливание.— Тариэл так сильно переживал беду, приключившуюся с Васо, что говорил сбивчиво, запинаясь.
— Кто дал ему кровь?
— Тот самый парень, ну, за которого невесту не отдают.— Тариэл вытащил папиросу из коробки, но не закурил, мял пальцами, пока вконец не искрошил ее. Он бросил папиросу в пепельницу и достал новую.
— Васо ни за что не оставит стройку,— продолжал Карда.— Ни за что, даже если принуждать его — Карда затянулся.
— Допустим. Но что прикажете мне сказать рабочим и крестьянам, с нетерпением ждущим осушения земель участка, что? — Важа чувствовал, как беспочвенны и шатки были его доводы, высказанные вчера на совещании и сегодня в ответ на рассуждения Карда.
«Неужто мною и впрямь движет одно лишь честолюбие?» — с тревогой и раздражением думал Важа.
— Но ведь и строители Чаладидского участка ждут эту самую землю, и притом с не меньшим нетерпением! — Не докурив папиросу, Тариэл вновь вдавил ее в пепельницу.— Ты коммунист, Важа, солдат партии.
— Какое это имеет значение, Тариэл? — безвольно произнес Важа.
— То есть как это — какое?! — с изумлением и сурово переспросил начальник управления и пристально посмотрел на Важу, словно желая убедиться, что именно он сказал это.— То, что мы, коммунисты, повсюду, в любых обстоятельствах, остаемся солдатами партии, всегда имело, имеет и будет иметь огромное значение. Надеюсь, тебе не надо разъяснять, что значит быть солдатом?
— Знаю, Тариэл, знаю,— устало сказал Важа, не испытывая ни досады, ни горечи от тона Тариэла, ведь Карда был прав.— Ну, допустим, как коммунист и солдат партии я здесь останусь...
— Да, как коммунист и солдат партии ты обязан остаться, но этого вовсе не достаточно. Ты должен остаться по убеждению, всем сердцем. Остаться с сознанием того, что это необходимо строительству и народу. Отлично сказал вчера Васильев: основным в поправках Гангия является фактор времени, и время это для человека, во имя всех, о ком ты так беспокоишься. Но это еще не все. Впрочем, все, ибо это и есть, это и означает быть солдатом партии. Ты коммунист, Важа, и ты вырос под крылом Андро Гангия. Недостаточно быть просто хорошим, даже отличным инженером. Под крылом настоящих коммунистов всегда растут, должны расти настоящие коммунисты и настоящие люди. Андро как раз из тех коммунистов, которые всегда являлись образцом, примером для подражания... Ты, наверное, удивляешься, что говорю так... Да, я не боюсь сказать это. В моих глазах, в моем сознании и убеждении, Андро остается человеком, окрыленным народным делом, одержимым великой идеей заставить землю безраздельно и преданно служить человеку. Такие люди способны на великие подвиги, они зорко смотрят вперед и видят далеко и четко. Вот это и есть, по моему глубокому убеждению, практическое и конкретное проявление силы коммуниста и руководителя.
Я знавал одного сельского учителя, Важа,— остановился он перед Джапаридзе,— Шалву Кордзахиа, социал-федералистом он был. Жил он в узенькой комнатушке. Ничего у него не было, кроме стола, стула, постели и книг. И никакой личной жизни. Фанатически был предан идеям социал-федерализма. Он был категорически против вступления Одиннадцатой армии в Грузию. Но когда он познакомился с ленинским Декретом о земле, когда понял, что несут большевики Грузии, он пришел к нам. Тогда его слово имело для нас решающее значение. И сказать это слово в то время семидесятилетнему человеку, социал-федералисту, было нелегко. Многие тогда заблуждались. Иным казалось, что Одиннадцатая армия состоит из русских большевиков-захватчиков. И учителю так казалось. Но он поверил Ленину, его делу, поверил большевикам.
Важа поднял голову и взглянул на портрет Ленина, висевший на стене кабинета. Вождь был в своем рабочем
кабинете в Кремле. Он стоял, опершись на стол, склонив голову набок. И Важе показалось, что Ленин внимательно и задумчиво слушает их беседу.
Тариэл тоже посмотрел на портрет вождя и понял, что причиной тревоги Важи была не бессонница и не вчерашняя ночь.
— Вот и я стал большевиком, потому что поверил Ленину,— сказал Тариэл Карда.— Я родился и вырос в этом городе. Здесь и работал грузчиком в порту. Здесь же стал руководить нелегальным марксистским кружком. Знаешь, какой это был спаянный, сильный коллектив? Я любил этих людей, и они отвечали мне тем же. Я любил море, порт, завод, город. Мне очень хотелось учиться, но в один прекрасный день партия направила меня на село. Мне было тяжело оставить друзей, порт, завод, море, город... И еще одну женщину... К тому же я плохо знал село, крестьянский быт и характер людей, но все равно поехал. Я осознал, что так нужно было для дела, для партии, и поехал.
— Тогда было другое время, Тариэл!
— Другое время?! — угрюмо посмотрел на Важу начальник управления.— Что значит другое время? Для коммуниста время не играет никакой роли. Коммунист всегда солдат партии. В горе и радости. Всегда.— И потом, уже успокоившись, продолжал: — Я никогда не думал о себе — только о деле. И самым великим делом был для меня человек, народное дело. Самое великое достояние человека — человек, говорил Ленин. И так должен думать каждый коммунист.— Тариэл сел.— А потом было село, я полюбил крестьян, прикипел к ним всем сердцем и даже забыл о городе. Но партия вновь перебросила меня сюда, секретарем горкома. А потом меня назначили начальником управления нашего строительства. — Тариэл вновь встал, подошел к окну и стоял так некоторое время, опершись о подоконник, спиной к Важе.— Мне понятна твоя боль, Важа... Мы приносим твой участок в жертву грандиозному делу. А такое дело редко обходится без потерь.
— Когда люди узнают, что работа на участке приостановлена, мы недосчитаемся многих. Больше половины крестьян уйдет от нас, навсегда уйдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105