- Э-э, родимые, откуда бог несет? - окликнул их
степенный бородатый дядька. - Из-за Камня?
- Из-за Камня, от Кучумки-хана, - весело ответил Кольцо.
- Богатый край, - сверкнув крепкими зубами, сказал мужик. - Без
конца-краю, вот бы на простор вырваться.
- Так чего же, айда, мужики, в раздолье сибирское!
- А Кучумка-хан? - с горечью отозвался бородач. - От одной неволи
уйдешь, в горшую угодишь! Хрен редьки не слаще...
- Был Кучумка, да сплыл. Согнали ноне с куреня, и стала Сибирь
русская земля! Слышишь? - Иванко радостно схватил лесного детину за плечи.
- Но-но, не балуй! - нахмурившись заворчал тот. - Хватит шутковать!
- Истин крест! - перекрестился Иванко. - Русская земля: иди... шагай
трудяга!
- Родимый мой, да неужто так? - дрогнувшим голосом и все еще
недоверчиво вымолвил мужик. - Братцы, слыхали?
Лесорубы весело загомонили и стали распрашивать казаков про новую
землю. С изумлением разглядывал и прислушивался к ним Иванко. "Похолоплены
Строгановым, живут в лесу и молятся пню. Заросшие, обдымленные... Что им
Сибирь-далекий край, а радуются ей от всего сердца! Нет, видимо, и впрямь
свершили казаки большое славное дело!"
- Ну, спасибо, дорогой человек! - крепко сжал Иванкину руку белозубый
мужик. - Что там дальше будет - бог один знает, а перво-наперво, резать и
жечь нас не будет Кучумка. - Лесорубы, словно по уговору, сняли меховые
шапки и перекрестились.
Кама становилась шире, берега раздвигались, по зимняку стали обгонять
обозы с углем, с рудой, - все тянулось к строгановской вотчине. Ночевали в
починках, в курных избах, в духоте. Ночной мрак еле отступал перед дымным
пламенем лучины. Холопы жадно слушали о новой земле - о Сибири.
Расходились за полночь, возбужденные, говорливые, разносили слухи о
сказочной богатимой земле и пушных сокровищах.
В один из дней, в сумерках, на пригорке встал высокий зубчатый тын,
над ним высилась сизая маковка церквушки. И прямо к дубовым воротам,
оберегаемым рубленными башнями, бежала широкая наезженная дорога.
- Орел-городок! - узнал Иванко строгановский острожек. - Гони,
Ишбердей! В перелеске, у городка, остановились.
Казаки нарядились в собольи шубы, шапки набекрень, и тронулись
дальше.
Обоз заметили. С высокого тына ударила пушка, раскатистый гул пошел
по Каме-реке, и вдруг разом распахнулись ворота.
На караковом гривастом коне, окруженный охраной с алебардами, вперед
выехал в парчевой шубе тучный Максим Строганов. Разглаживая пушистую
бороду, лукаво улыбаясь, он поджидал послов.
- Диво, братцы, откуда только дознался? - поразился Кольцо встрече...
Не знал он, что строгановские дозорные люди давно уже прослышали о
посланцах и темной ночью на лыжах опередили их. В эту ночь Максим
Яковлевич, еще ничего не ведал о посольстве Ермака, угрюмо, медведем,
топтался по горнице. На столешнике развернутой лежала царская грамота с
большой черной печатью на шелковом шнурке; он без конца читал и
разглядывал грозное послание царя и все думал о том, как изжить беду. "Сам
надоумил звать казаков, потеснить непокорного хана, - вздыхает он, - а
ноне вот, по доносу Васьки Перепелицына, в измене обвиняет. Хвала богу,
что от Москвы далеко варницы, а то бы страшный гнев громом ударил!"
В дверь постучали; хозяин сердито отозвался:
- Ну, кто там? Входи... Порог переступил старый дядька Потапушка. Под
сто годов старцу, борода отливает желтизной, но серые глаза ясны, остры.
- Все маешься? - тихим спокойным голосом спросил старец.
- Маюсь, равно на дыбу тянут, - признался Максим Яковлевич.
Потапушка пристально посмотрел на хозяина и махнул сухой рукой:
- Брось тревожиться! Иные нежданные-негаданные вести долетели к
нам...
- Коли худые, брысь отсюда, и так голова кругом пошла.
- Зачем худые, улыбнулся дядька-пестун. - Молись богу, враз беду
снимет, - казаки Сибирь повоевали!
Строганов вытаращил глаза, подозрительно разглядывая Потапушку:
"Правда то, иль сдурел сивый?"
- Ну, чего зенки пялишь? - добродушно проворчал пестун. - В разуме
сказываю: послы Ермака спешат на Москву бить царю новым царством...
- Ох! - Сразу словно камень свалился с сердца Максима. - Квасу мне...
Ставь перед Спасом и Миколой пудовые свечи!
- Есть, батюшка, будут и квас, и свечи, - засуетился старик.
- А что я сказывал? - вдруг рявкнул Строганов, и лицо его озарилось
бешенной радостью. - Сильны Строгановы, ох, сильны, жильны! Вот тебе,
Васька-сукин сын Перепелицын. Ах-ха-ха, не ждал такого оборота. Ух, ты!..
Так и не уснул в эту ночь Максим Яковлевич: то клал земные поклоны
перед иконами, освещенными свечами и разноцветными лампадами, то
прислушивался к гулким шагам сторожевого на вышке. На ранней алеющей заре
повелел слугам:
- Коня любимого в серебрянной сбруе, да шубу лучшую мне! А как
подъедут ермачки, из пушки грянуть! Пусть знают, что мы с ними!
Пестун Потапушка головой покрутил, подумал: "Гляди-тко, как скоро
присоседился"... Не доезжая до ворот, Ишбердей круто осадил оленей. Казаки
соскочили с нарт. Иванко Кольцо степенной поступью пошел навстречу
Строганову. Максим Яковлевич слез с коня. Атаман и купец обнялись, трижды
поцеловались.
- Вернулись живы, с честью, - заискивающе вымолвил Строганов.
Кольцо приосанился и весело ответил:
- С честью. Трудом, кровью добыли. Спешим к великому государю с
дарами, кланяться ему новым царством!
- Путь-дорога, братцы! - степенно поклонился Максим. - И, показывая
на распахнутые ворота, пригласил: - Милости просим, дорогие гости.
Отдохните, в баньке испаритесь, коней дадим самых лучших, и я с вами в
путь-дорожку!
На колокольне затрезвонили, и навстречу сибирским послам вышел поп с
крестом. За ним толпился народ.
Все без шапок, светлые и притихшие, двигались к воротам. На морозе
клубилось горячее дыхание. Кольцо с казаками пошел в церковь...
С дороги казаков напоили крепким медом, отвели в брусяную баню.
Приятно пахло смолистыми бревнами, распаренными вениками. Строгановские
молодцы знатно испарили, размяли жилистые казацкие тела. Иванко крякал, от
удовольствия закатил глаза и наслаждался жгучим теплом, вонзавшимся
острыми иголками. В бане колебались волны густого знойного пара. Не
вытерпел казак, скатился с полков; его окатили из ушата ледяной водой.
Жадно выдув жбан хлебного кваса, Иванко постепенно пришел в себя. На
широкой лавке, на спине, лежал Максим Яковлевич, и холоп растирал ему
широкие бугристые плечи. В такт его движениям колыхался огромный хозяйский
живот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264