Там было много народу. Весть о продолжительном обыске у Мокры быстро разошлась по городу, и явилось много любопытных, желавших узнать подробности. Мокра сообщила сыну,'что обыск ничего не дал, и Петр пошел домой.
— Обыск был,— сказала Анка брату.
— Знаю,— отвечал Петр.
— Ты видел мать?
— Я только что был в лавке.
— Но ведь они, наверно, голодные.
— Кто это «они»? — спросил Петр.
— Как кто? Стоян и Никола.
— Откуда они взялись?
— Разве мать не говорила тебе ничего?
— В лавке был народ.
— Их искали.
— Так они у нас скрывались?
— Да, в тайнике...— И Анка рассказала брату, как все произошло. Петр знал из константинопольских газет, что произведены аресты, но подробности, о которых рассказывала сестра, были ему неизвестны. Он с жадностью слушал, а когда девушка кончила, заметил:
— Как это кстати... Я все время думал, кого бы послать в Румынию. Где же они?
— В колодце,— неуверенно отвечала Анка.— Сходи туда, а я приготовлю им поесть.
— Только поторопись, а то мне надо еще побывать у паши, чтобы отдать ему отчет о поручениях в Константинополь.
Приготовление еды продолжалось не больше четверти часа. Петр взял корзинку и позвал Анку с собой в сад, чтобы она стояла и караулила, пока он будет спускаться, и особенно когда будет подниматься. Он условился с ней насчет сигналов, и она видела, как брат спускался и поднимался. Таким образом она узнала тайну колодца.
Когда брат ушел, она караулила сначала одна, а потом вместе с Пленкой, которая приходила два раза. Анка не сводила теперь глаз с колодца. Во время первого визита Пленки в сад пришел Петр.
— Слава богу, отбыл повинность,— сказал он, усаживаясь в беседке с девушками,— иду от паши.
Обе девушки вопросительно посмотрели на него.
— Какой вежливый! какой гостеприимный!.. и неглупый человек. Если не знать, с кем имеешь дело, можно было бы поверить в его искренность.
— О чем он говорил?.. Не о заговорщиках ли? — спросила Анка.
— Нет, о них ни слова. Он много говорил о просвещении.
— Вот как! — воскликнула Пленка.
— А что? — спросил Петр, удивленный восклицанием Иленки.
— Я удивилась потому,— пояснила девушка,— что и мне сегодня пришлось много слышать о просвещении.
— Что же ты слышала?
— Что просвещение вредно,— отвечала Пленка, зарумянившись,— что это заграничный яд, что было лучше и спокойнее, когда он не проникал к нам.
— Паша не разделяет такого мнения. С ним можно даже до некоторой степени согласиться. Он сравнивает просвещение в Болгарии с первой выкуренной трубкой, которая вначале вызывает головокружение... После второй трубки голова кружится меньше, после третьей еще меньше, пока наконец совсем не привыкнешь курить и даже находишь в этом удовольствие. Он прав, что образование многим из нас вскружило голову.
— А правда, что нужно закрыть школы и читальни, сжечь книги и газеты и изгнать всех, кто получил образование за границей.
— А кто это тебе проповедовал?
— Я так слышала,— ответила девушка, не смея взглянуть на Петра.
— Такое радикальное средство, конечно, излечило бы от головокружения, но превратило бы нас в животных. А чтобы не впасть в животное состояние, надо претерпеть небольшое головокружение. Паша так именно и говорит, и он совершенно прав. Однако он ошибается, думая, что, когда головокружение пройдет, болгары станут
самыми лояльными верноподданными турецкого падишаха. Он даже сделал мне честь, поставив меня в пример. Конечно, я промолчал.
— На каком языке вы говорили? — спросила Анка, желая похвастать ученостью брата.
— На французском.
— Ты говорил ему монсиньер?
— Нет, я титуловал его: ваше превосходительство.
— А он тебя называл монсиньер?
— Нет, он все говорил: топ мой доктор. Да, это лощеный человек, потому-то он и опаснее других.
В присутствии Пленки не было речи о Стояне и Николе. Петр, впрочем, недолго оставался в саду. Он зашел только для того,, чтобы немного побеседовать с красивой девушкой,— что всегда очень приятно,— и, разумеется,, не спешил бы. уходить, но ему нужно было написать несколько писем и приготовить депеши, с которыми он вечером явился в подземелье.
В ту же ночь Петр с помощью устроенной им подъемной машины спускал из подземелья в лодку сначала Стояна, а потом Николу. Анка была свидетелем этого предприятия. Прислонясь к стене, она пристально глядела на Дунай, но рассмотреть лодку ей не удавалось. Она видела слабый блеск воды, отражение звезд, какие-то тени. Девушка напрягла слух, но тщетно. Шум воли заглушал плеск весел, да и подъемная машина немного скрипела.
— Ведь я смазал оба колеса,— досадовал Петр,—чего же она скрипит?-Надо будет хорошенько ее осмотреть.
Когда все было кончено, он втащил веревку и сказал:
— Я впервые отправляю людей таким способом, и, слава богу, удачно.
Разобрав машину на части, он позвал сестру:
— Пойдем.
— Ступай, а я еще посмотрю немного, может быть увижу их,— сказала она, указывая рукой на середину Дуная.
— Снизу ты, может быть, и увидела бы, но сверху не, увидишь,— заметил брат.
Он взял составные части машины и ушел. Анка осталась, и ей казалось, что она различает лодку, скользящую по поверхности дунайских вод. Она даже видела внутренним взором сидевшего в лодке молодого человека, с которым встретилась так же неожиданно, как неожиданно подплывает спасительная доска к потерпевшему крушение в море. Анке казалось, что сквозь плеск волн к ней доносится его голос: «Жди меня!» О, она будет ждать! Но дождется ли? Об этом она не думала и даже не подозревала, что в этот момент, когда все ее существо так рвалось к нему, он совсем не думал о ней. Она полюбила впервые, и эта любовь заставила ее отказаться даже от намерения поступить в монастырь. А ведь еще недавно, после гибели братьев, монастырь казался ей единственным прибежищем. Анка долго смотрела в ту сторону, куда плыла лодка, увозившая молодого человека, уста которого она до сих пор чувствовала на своих. Она молила бога о скором возвращении возлюбленного и мечтала о подземелье, где жизнь с ним казалась ей раем. О, эгоизм любви!
Пока Анка мечтала, Мокра рассказывала сыну о сделке с Аристархи-беем:
— За пятьдесят меджидие он обязался освободить Станко и привести его сюда к нам.
— Дешево взял! — заметил Петр.
— Он человек не глупый. Видит, что больше не дам. Какая ему польза, если Станко повесят. Вот он и рассудил, что лучше получить пятьдесят, чем ничего.
— Разве Станко обязательно повесят?
— Им некого вешать, а между тем, ввиду сербской войны и всяких других затруднений, им надо повесить хотя бы двоих. Вот они и наметили — Грождана, крестьянина из Кривены, и Станко. Есть еще третий, какой-то Думитрий. Он в пьяном виде скакал верхом по турецкому кварталу и вопил, что турецкое владычество уже кончилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
— Обыск был,— сказала Анка брату.
— Знаю,— отвечал Петр.
— Ты видел мать?
— Я только что был в лавке.
— Но ведь они, наверно, голодные.
— Кто это «они»? — спросил Петр.
— Как кто? Стоян и Никола.
— Откуда они взялись?
— Разве мать не говорила тебе ничего?
— В лавке был народ.
— Их искали.
— Так они у нас скрывались?
— Да, в тайнике...— И Анка рассказала брату, как все произошло. Петр знал из константинопольских газет, что произведены аресты, но подробности, о которых рассказывала сестра, были ему неизвестны. Он с жадностью слушал, а когда девушка кончила, заметил:
— Как это кстати... Я все время думал, кого бы послать в Румынию. Где же они?
— В колодце,— неуверенно отвечала Анка.— Сходи туда, а я приготовлю им поесть.
— Только поторопись, а то мне надо еще побывать у паши, чтобы отдать ему отчет о поручениях в Константинополь.
Приготовление еды продолжалось не больше четверти часа. Петр взял корзинку и позвал Анку с собой в сад, чтобы она стояла и караулила, пока он будет спускаться, и особенно когда будет подниматься. Он условился с ней насчет сигналов, и она видела, как брат спускался и поднимался. Таким образом она узнала тайну колодца.
Когда брат ушел, она караулила сначала одна, а потом вместе с Пленкой, которая приходила два раза. Анка не сводила теперь глаз с колодца. Во время первого визита Пленки в сад пришел Петр.
— Слава богу, отбыл повинность,— сказал он, усаживаясь в беседке с девушками,— иду от паши.
Обе девушки вопросительно посмотрели на него.
— Какой вежливый! какой гостеприимный!.. и неглупый человек. Если не знать, с кем имеешь дело, можно было бы поверить в его искренность.
— О чем он говорил?.. Не о заговорщиках ли? — спросила Анка.
— Нет, о них ни слова. Он много говорил о просвещении.
— Вот как! — воскликнула Пленка.
— А что? — спросил Петр, удивленный восклицанием Иленки.
— Я удивилась потому,— пояснила девушка,— что и мне сегодня пришлось много слышать о просвещении.
— Что же ты слышала?
— Что просвещение вредно,— отвечала Пленка, зарумянившись,— что это заграничный яд, что было лучше и спокойнее, когда он не проникал к нам.
— Паша не разделяет такого мнения. С ним можно даже до некоторой степени согласиться. Он сравнивает просвещение в Болгарии с первой выкуренной трубкой, которая вначале вызывает головокружение... После второй трубки голова кружится меньше, после третьей еще меньше, пока наконец совсем не привыкнешь курить и даже находишь в этом удовольствие. Он прав, что образование многим из нас вскружило голову.
— А правда, что нужно закрыть школы и читальни, сжечь книги и газеты и изгнать всех, кто получил образование за границей.
— А кто это тебе проповедовал?
— Я так слышала,— ответила девушка, не смея взглянуть на Петра.
— Такое радикальное средство, конечно, излечило бы от головокружения, но превратило бы нас в животных. А чтобы не впасть в животное состояние, надо претерпеть небольшое головокружение. Паша так именно и говорит, и он совершенно прав. Однако он ошибается, думая, что, когда головокружение пройдет, болгары станут
самыми лояльными верноподданными турецкого падишаха. Он даже сделал мне честь, поставив меня в пример. Конечно, я промолчал.
— На каком языке вы говорили? — спросила Анка, желая похвастать ученостью брата.
— На французском.
— Ты говорил ему монсиньер?
— Нет, я титуловал его: ваше превосходительство.
— А он тебя называл монсиньер?
— Нет, он все говорил: топ мой доктор. Да, это лощеный человек, потому-то он и опаснее других.
В присутствии Пленки не было речи о Стояне и Николе. Петр, впрочем, недолго оставался в саду. Он зашел только для того,, чтобы немного побеседовать с красивой девушкой,— что всегда очень приятно,— и, разумеется,, не спешил бы. уходить, но ему нужно было написать несколько писем и приготовить депеши, с которыми он вечером явился в подземелье.
В ту же ночь Петр с помощью устроенной им подъемной машины спускал из подземелья в лодку сначала Стояна, а потом Николу. Анка была свидетелем этого предприятия. Прислонясь к стене, она пристально глядела на Дунай, но рассмотреть лодку ей не удавалось. Она видела слабый блеск воды, отражение звезд, какие-то тени. Девушка напрягла слух, но тщетно. Шум воли заглушал плеск весел, да и подъемная машина немного скрипела.
— Ведь я смазал оба колеса,— досадовал Петр,—чего же она скрипит?-Надо будет хорошенько ее осмотреть.
Когда все было кончено, он втащил веревку и сказал:
— Я впервые отправляю людей таким способом, и, слава богу, удачно.
Разобрав машину на части, он позвал сестру:
— Пойдем.
— Ступай, а я еще посмотрю немного, может быть увижу их,— сказала она, указывая рукой на середину Дуная.
— Снизу ты, может быть, и увидела бы, но сверху не, увидишь,— заметил брат.
Он взял составные части машины и ушел. Анка осталась, и ей казалось, что она различает лодку, скользящую по поверхности дунайских вод. Она даже видела внутренним взором сидевшего в лодке молодого человека, с которым встретилась так же неожиданно, как неожиданно подплывает спасительная доска к потерпевшему крушение в море. Анке казалось, что сквозь плеск волн к ней доносится его голос: «Жди меня!» О, она будет ждать! Но дождется ли? Об этом она не думала и даже не подозревала, что в этот момент, когда все ее существо так рвалось к нему, он совсем не думал о ней. Она полюбила впервые, и эта любовь заставила ее отказаться даже от намерения поступить в монастырь. А ведь еще недавно, после гибели братьев, монастырь казался ей единственным прибежищем. Анка долго смотрела в ту сторону, куда плыла лодка, увозившая молодого человека, уста которого она до сих пор чувствовала на своих. Она молила бога о скором возвращении возлюбленного и мечтала о подземелье, где жизнь с ним казалась ей раем. О, эгоизм любви!
Пока Анка мечтала, Мокра рассказывала сыну о сделке с Аристархи-беем:
— За пятьдесят меджидие он обязался освободить Станко и привести его сюда к нам.
— Дешево взял! — заметил Петр.
— Он человек не глупый. Видит, что больше не дам. Какая ему польза, если Станко повесят. Вот он и рассудил, что лучше получить пятьдесят, чем ничего.
— Разве Станко обязательно повесят?
— Им некого вешать, а между тем, ввиду сербской войны и всяких других затруднений, им надо повесить хотя бы двоих. Вот они и наметили — Грождана, крестьянина из Кривены, и Станко. Есть еще третий, какой-то Думитрий. Он в пьяном виде скакал верхом по турецкому кварталу и вопил, что турецкое владычество уже кончилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73