.. они сыграют и станцуют,— промолвила старуха и ушла.
— Какой водки?— спросил Пето.
— Мастики,— потребовал милязим. Подчиненные его ничего, не имели против, и через
несколько минут на столе появилась бутылка, кувшин с водой и для каждого особый стаканчик. Механджи взял бутылку, налил из нее светлой жидкости, по одной
трети стаканчика, потом Добавил воды, после чего прозрачная жидкость помутнела и стала белой, как молоко. Напитком этим — кстати сказать, чрезвычайно вкусным и обладающим смолистым запахом — жители Востока напиваются до положения риз, а белый цвет, символ невинности, делает его еще более опасным. Турки чрезвычайно любят мастику. '
Одновременно с появлением на столе напитка раздались звуки цыганской музыки. То была не музыка венгерских цыган, которые исполняют марши, чардаши и даже произведения Листа, а самая примитивная мелодия, где в такт повторялись одни и те же жалобные ноты. Незамысловатые инструменты — барабан и дудка — издавали режущие слух звуки. За коротким вступлением последовала заунывная песня, каждый куплет которой начинался и кончался восклицаниями: «аман!»
— Аман, аман, аман!..— стонал певец.— У девицы черные глаза... аман, аман, аман!.. Аман, аман, аман.., черные, как уголь, глаза, аман, аман, аман...— и так далее.
Когда цыган запел о черных глазах, вперед выступила цыганка и, сделав круг, вернулась на прежнее место. Следом за нею то же самое проделали остальные пять цыганок. Среди этих одетых в лохмотья женщин были две юные девушки. Но все они были одинаково худы, лица у них были смуглые, губы бескровные, глаза горели лихорадочным огнем, черные волосы торчали во все стороны. Выйдя вперед, они принялись подпрыгивать, топать ногами и выделывать непристойные движения. Турки созерцали все это с величайшим удовольствием; особенно им нравилось, когда, вертясь, женщины хлопали друг друга босыми подошвами по обнаженному телу. Звуки этих ударов, напоминавшие пощечину, приводили зрителей в восторг. Распивая мастику, воины веселились.
Когда представление окончилось, старая цыганка вновь подошла к столу.
— Паричек хочешь? — спросил милязим.— Паричек? А почему у вас медведя нет?
— Издох, издох медведь наш, джанэм,— ответила старуха вздыхая.
— Если б медведь был, тогда и куруш бы нашелся,
— И я бы дал,— отозвался один солдат,
— И я,— повторили все по очереди.
Вдруг онбаши снова толкнул милязима в бок и указал ему на мост.
— Э... что такое?— спросил начальник,
— Какой-то человек. Не комита ли?
Милязим посмотрел и велел одному из низамов стать на часах. Низам исполнил приказание—он встал, несколько раз кашлянул, взял в руки ружье и едва успел занять свое место, как с механой поравнялся прохожий, наружность которого нисколько не была подозрительной. Он был обут в лапти из недубленой кожи, ноги до колен были обмотаны онучами, на плечах красовалась гоба из толстого сукна, на голове — баранья шапка, называемая кылпаком, которая делала его похожим на большой гриб.
Его неуклюжесть казалась тем разительней, что была явно напускной, словно он нечаянно или умышленно нацепил на себя чужую шкуру. Глуповатая гримаса на его лице совсем не соответствовала смышленому и даже умному выражению глаз.
Когда прохожий приблизился, покачиваясь, как утка, на своих толстых ногах, часовой крикнул:
— Стой!.. Поди-ка сюда!
Прохожий остановился и исподлобья посмотрел на часового. Вид у него был растерянный.
— Подойди сюда! — приказал солдат.
Крестьянин повиновался. Часовой взял его за шиворот и приволок к столу. Милязим посмотрел на него, и, если бы его внимание не поглощала водка, он заметил бы, как крестьянин метнул исподлобья взгляд на ме-ханджи и как тот многозначительно подмигнул ему. Эти взгляды были красноречивее всяких слов. Но никто не обратил, на них внимания, кроме разве что цыганки, которая не спускала с крестьянина глаз, но то.же сделала вид, будто ничего не заметила.
— Откуда ты?— спросил милязим.
Крестьянин переступил с ноги на ногу, покачал головой и начал:
— Я и...и...и... из п-п-п-поян-н-н-ны... Он сильно заикался.
— Чем ты занимаешься?
— Я п-пас-с-стух.
— А комитой не занимаешься?
- Б-б-б... п-п-п... б-б-б......
Он так сильно заикался, что никак не мог выговорить слово.
— Что такое комита, знаешь?
— Н-н-н...нет... в-в-в-в-в...
Отвечая, он делал такие движения и гримасы, что наблюдавший за ним онбащи промолвил:
— Вот медведь!
— Право, медведь,— повторил за ним милязим. Крестьянин вздохнул, и его вздох напомнил скорее рычание.
— Вот и медведь! — сказал милязим, обращаясь к цыганке.— Пусть танцует... я дарю его вам... Танцуй,— приказал он крестьянину,— а не то я из тебя комиту сделаю и в тюрьму посажу...— Когда он произносил эти слова, механджи и крестьянин снова обменялись взглядами.
— Берите его, пусть танцует. Дам куруш! Танцуй, медведь! Танцуйте, цыгане! Дружно! — кричал миля-зим, захмелевший от мастики, которую механджи подливал да подливал ему.
Приказание было немедленно выполнено. Один цыган сунул крестьянину в руку палку, потом набросил на него аркан, двое других заиграли. Запищала дудка, загремел барабан. Цыганки одна за другой выступили в прежнем порядке, и опять начался дикий танец, с той только разницей, что в середине круга прыгал и рычал болгарский крестьянин, изображавший медведя. Солдаты хохотали до слез, к грохоту барабана и резким звукам дудки прибавились одобрительные выкрики доблестного воинства. Веселье продолжалось около получаса, после чего турки сдержали слово и наградили цыган. Выглядело это довольно оригинально. Когда старая цыганка подошла к столу, милязим тянул из кармана кошелек, взял из кошелька монету и подозвал цыганку поближе. Та нагнулась, и турок, плюнув на монету, прилепил ее ко лбу старухи. То же самое проделал онбаши и солдаты. Цыганка выпрямилась, смахнула в руку деньги с облепленного монетами лба и протянула одному из мужчин. Цыгане начали собираться в путь. Перед уходом они столпились у дверей механы и попросили напиться. Механджи вьшес им ведро воды, ковшик и буханку хлеба. Они поблагодарили его, похвалили за доброту, пожелали всех земных
благ и поспешно удалились. Спешка была вызвана тем, что они украли ковшик и хотели отойти подальше, пока Пето не заметит пропажу. Но опасения цыган были напрасны. Пока они прятали ковшик, механджи старался заслонить собою крестьянина, изображавшего медведя, от взоров турок. И в самом деле, одновременно с цыганами исчез куда-то и крестьянин. Под орехом остались только низамы, но поскольку еще до заката солнца их ум, память и бдительность были затоплены мастикой, их тоже можно было считать отсутствующими. Механджи принес из дома подушки, и они уснули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
— Какой водки?— спросил Пето.
— Мастики,— потребовал милязим. Подчиненные его ничего, не имели против, и через
несколько минут на столе появилась бутылка, кувшин с водой и для каждого особый стаканчик. Механджи взял бутылку, налил из нее светлой жидкости, по одной
трети стаканчика, потом Добавил воды, после чего прозрачная жидкость помутнела и стала белой, как молоко. Напитком этим — кстати сказать, чрезвычайно вкусным и обладающим смолистым запахом — жители Востока напиваются до положения риз, а белый цвет, символ невинности, делает его еще более опасным. Турки чрезвычайно любят мастику. '
Одновременно с появлением на столе напитка раздались звуки цыганской музыки. То была не музыка венгерских цыган, которые исполняют марши, чардаши и даже произведения Листа, а самая примитивная мелодия, где в такт повторялись одни и те же жалобные ноты. Незамысловатые инструменты — барабан и дудка — издавали режущие слух звуки. За коротким вступлением последовала заунывная песня, каждый куплет которой начинался и кончался восклицаниями: «аман!»
— Аман, аман, аман!..— стонал певец.— У девицы черные глаза... аман, аман, аман!.. Аман, аман, аман.., черные, как уголь, глаза, аман, аман, аман...— и так далее.
Когда цыган запел о черных глазах, вперед выступила цыганка и, сделав круг, вернулась на прежнее место. Следом за нею то же самое проделали остальные пять цыганок. Среди этих одетых в лохмотья женщин были две юные девушки. Но все они были одинаково худы, лица у них были смуглые, губы бескровные, глаза горели лихорадочным огнем, черные волосы торчали во все стороны. Выйдя вперед, они принялись подпрыгивать, топать ногами и выделывать непристойные движения. Турки созерцали все это с величайшим удовольствием; особенно им нравилось, когда, вертясь, женщины хлопали друг друга босыми подошвами по обнаженному телу. Звуки этих ударов, напоминавшие пощечину, приводили зрителей в восторг. Распивая мастику, воины веселились.
Когда представление окончилось, старая цыганка вновь подошла к столу.
— Паричек хочешь? — спросил милязим.— Паричек? А почему у вас медведя нет?
— Издох, издох медведь наш, джанэм,— ответила старуха вздыхая.
— Если б медведь был, тогда и куруш бы нашелся,
— И я бы дал,— отозвался один солдат,
— И я,— повторили все по очереди.
Вдруг онбаши снова толкнул милязима в бок и указал ему на мост.
— Э... что такое?— спросил начальник,
— Какой-то человек. Не комита ли?
Милязим посмотрел и велел одному из низамов стать на часах. Низам исполнил приказание—он встал, несколько раз кашлянул, взял в руки ружье и едва успел занять свое место, как с механой поравнялся прохожий, наружность которого нисколько не была подозрительной. Он был обут в лапти из недубленой кожи, ноги до колен были обмотаны онучами, на плечах красовалась гоба из толстого сукна, на голове — баранья шапка, называемая кылпаком, которая делала его похожим на большой гриб.
Его неуклюжесть казалась тем разительней, что была явно напускной, словно он нечаянно или умышленно нацепил на себя чужую шкуру. Глуповатая гримаса на его лице совсем не соответствовала смышленому и даже умному выражению глаз.
Когда прохожий приблизился, покачиваясь, как утка, на своих толстых ногах, часовой крикнул:
— Стой!.. Поди-ка сюда!
Прохожий остановился и исподлобья посмотрел на часового. Вид у него был растерянный.
— Подойди сюда! — приказал солдат.
Крестьянин повиновался. Часовой взял его за шиворот и приволок к столу. Милязим посмотрел на него, и, если бы его внимание не поглощала водка, он заметил бы, как крестьянин метнул исподлобья взгляд на ме-ханджи и как тот многозначительно подмигнул ему. Эти взгляды были красноречивее всяких слов. Но никто не обратил, на них внимания, кроме разве что цыганки, которая не спускала с крестьянина глаз, но то.же сделала вид, будто ничего не заметила.
— Откуда ты?— спросил милязим.
Крестьянин переступил с ноги на ногу, покачал головой и начал:
— Я и...и...и... из п-п-п-поян-н-н-ны... Он сильно заикался.
— Чем ты занимаешься?
— Я п-пас-с-стух.
— А комитой не занимаешься?
- Б-б-б... п-п-п... б-б-б......
Он так сильно заикался, что никак не мог выговорить слово.
— Что такое комита, знаешь?
— Н-н-н...нет... в-в-в-в-в...
Отвечая, он делал такие движения и гримасы, что наблюдавший за ним онбащи промолвил:
— Вот медведь!
— Право, медведь,— повторил за ним милязим. Крестьянин вздохнул, и его вздох напомнил скорее рычание.
— Вот и медведь! — сказал милязим, обращаясь к цыганке.— Пусть танцует... я дарю его вам... Танцуй,— приказал он крестьянину,— а не то я из тебя комиту сделаю и в тюрьму посажу...— Когда он произносил эти слова, механджи и крестьянин снова обменялись взглядами.
— Берите его, пусть танцует. Дам куруш! Танцуй, медведь! Танцуйте, цыгане! Дружно! — кричал миля-зим, захмелевший от мастики, которую механджи подливал да подливал ему.
Приказание было немедленно выполнено. Один цыган сунул крестьянину в руку палку, потом набросил на него аркан, двое других заиграли. Запищала дудка, загремел барабан. Цыганки одна за другой выступили в прежнем порядке, и опять начался дикий танец, с той только разницей, что в середине круга прыгал и рычал болгарский крестьянин, изображавший медведя. Солдаты хохотали до слез, к грохоту барабана и резким звукам дудки прибавились одобрительные выкрики доблестного воинства. Веселье продолжалось около получаса, после чего турки сдержали слово и наградили цыган. Выглядело это довольно оригинально. Когда старая цыганка подошла к столу, милязим тянул из кармана кошелек, взял из кошелька монету и подозвал цыганку поближе. Та нагнулась, и турок, плюнув на монету, прилепил ее ко лбу старухи. То же самое проделал онбаши и солдаты. Цыганка выпрямилась, смахнула в руку деньги с облепленного монетами лба и протянула одному из мужчин. Цыгане начали собираться в путь. Перед уходом они столпились у дверей механы и попросили напиться. Механджи вьшес им ведро воды, ковшик и буханку хлеба. Они поблагодарили его, похвалили за доброту, пожелали всех земных
благ и поспешно удалились. Спешка была вызвана тем, что они украли ковшик и хотели отойти подальше, пока Пето не заметит пропажу. Но опасения цыган были напрасны. Пока они прятали ковшик, механджи старался заслонить собою крестьянина, изображавшего медведя, от взоров турок. И в самом деле, одновременно с цыганами исчез куда-то и крестьянин. Под орехом остались только низамы, но поскольку еще до заката солнца их ум, память и бдительность были затоплены мастикой, их тоже можно было считать отсутствующими. Механджи принес из дома подушки, и они уснули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73