Они проклинали Мокру, призывая кару господню на виновницу их несчастья.
— Вот как ты его воспитала! — кричали они. — Он их подговорил, повел и погубил.
Мокра вышла к ним и спокойно спросила:
— А он сам разве не погиб?
— Да, но ведь он подговаривал, он призывал их.
— А его самого разве никто не призывал?
— Скажи, скажи нам, кто это делал? — спрашивали женщины, готовые растерзать виновника.
— Его призвал он,— сказала Мокра и подняла руку к небу.
Торжественность, с которой она произнесла эти слова, подействовала на толпу. Женщины перестали браниться и проклинать Мокру, покоренные силой ее страдания. Поверив, что несчастье свершилось по воле божьей, они, рыдая, стали расходиться по домам.
Мокра в одиночестве плакала и молилась. На следующий день, в тот час, когда принимал паша, она отправилась в конак. Увидев ее, адъютанты паши чрезвычайно удивились. Их удивил не столько ее приход, сколько ее спокойное лицо: Один из них спросил:
— Зачем ты пришла? — К паше, джанэм.
— Разве ты не знаешь, что произошло?
— Я узнала об этом прежде тебя й паши.
— Не знаю, захочет ли паша допустить тебя пред свои ясные очи.
— Если не знаешь, так спроси.
Адъютант удалился и скоро вернулся с сообщением, что его превосходительство просит Мокру войти.
Паша принадлежал к тому разряду чиновников, которые под влиянием новых веяний стали еще любезней в обращении, чем это принято обычно у турок. Он никогда не сердился и никогда не выходил из себя. С приветливой улыбкой он принимал гостей и просителей, с такой же улыбкой подписывал смертные приговоры и, ве-: роятно, точно так же улыбался бы, приговаривая людей к четвертованию, сажанию на кол или колесованию, если бы они не были запрещены. Улыбка не сходила с его красивого спокойного лица, на котором застыло выражение меланхолической печали — такой печалью веет от кипарисов, растущих на могилах.
Паша встретил Мокру приветливым поклоном, указал ей место на диване подле себя и начал разговор с общепринятого среди турок вступления:
— Что есть, чего нет?
— Сам знаешь, господин, — как полагалось в таких случаях, ответила Мокра. На сей раз ответ пришелся кстати.
— Вот видишь, до чего довела твоего сына заграничная наука.
— Судьба, паша эфенди... Должно быть, так на роду ему было написано.
— Может быть... Однако этого не случилось бы, если бы он сидел тихо-мирно в Рущуке и торговал салом... К чему вам Франция, Швейцария?
— Судьба, — повторила Мокра.
— Гм...— произнес паша, не зная, что возразить против столь веского аргумента, составляющего основу основ магометанской религии.
— Не суждено мне было пригласить тебя на свадьбу... — сказала Мокра.
— Жаль... я уж заранее предвкушал, как буду пить то вино, которое по твоему повелению обратится в воду.
— Мое повеление всегда к твоим услугам... Будь спокоен... Мне хотелось бы быть так же уверенной в твоем желании помочь мне.
— Э? — спросил он, подвинувшись немного.
— Позволь мне, паша...
— Взять голову сына?
— Нет, я знаю, ее вместе с другими головами выставят напоказ... Пусть будет так...
— Не напоказ,—поправил паша,— а для устрашения.
— Для устрашения одних, напоказ другим. Но не в том дело. Позволь мне, паша, умыть и причесать ее. Ведь это голова моего сына.
Мокра произносила эти слова спокойно, но в груди у нее бушевала страшная буря и сердце разрывалось на части.
— Если ты позволишь мне это сделать, я скажу тебе спасибо... Но я не только за тем пришла к тебе. Я пришла просить разрешения ежедневно приходить в тюрьму, — продолжала она.
Паша с удивлением спросил:
— А что ты будешь делать в тюрьме?
— Если б ты слышал, паша эфенди, как меня вчера матери проклинали, ты не спрашивал бы об этом.
— За что же они тебя проклинали? — с сочувствием спросил паша.
— Мой сын подговорил их сыновей... Мне хотелось бы одеть и накормить молодых людей, которые попали в тюрьму из-за моего сына... Мне хотелось бы хоть немного утешить несчастных матерей.
Просьба была справедлива и разумна. Но паша не сразу дал согласие. Поразмыслив, он сказал:
— Ты хочешь умыть и причесать голову твоего сына... Гм?.. Ты хочешь носить заключенным платье и пищу. гм...— Он слегка покачал головой.— Ладно, пусть будет по-твоему.
Он ударил в ладоши и дал вошедшему адъютанту соответствующий приказ. Потом, обратившись к Мокре, сказал: — Иди за ним. Адъютант повел ее в жандармскую гауптвахту, помещавшуюся в нижнем этаже тюрьмы, и сказал несколько слов коменданту. Тот указал Мокре на стену, возле которой лежало пять человеческих голов. Мокра подошла к стене, взглянула на головы, скрестила на груди руки, изо всех сил стараясь успокоить трепещущее сердце.
— Только ты у меня смотри, не реветь здесь!— предостерег ее комендант.
— Не беспокойся, джанэм, — ответила она.— Мои рыдания не оскорбят твой слух. Дай мне только полотенце и кувшин воды.
Полотенце и кувшин у турок всегда под руками. Мокра стала на колени перед рядом иссиня-белых голов в кровоподтеках, с волосами, слипшимися от пыли и крови, Вокруг зияющих гортаней клоками висело темно-красное мясо, из которого торчали белые круги шейных позвонков. Зубы у всех были стиснуты, глаза у некоторых закрыты, у других открыты. Выражение мертвых лиц было тем ужаснее, что эти отрубленные головы являли собою картину насилия. Казалось, насилие запечатлело на лицах беспредельное страдание, боль, немую мольбу.
Мокра окинула взором лежавшие перед нею головы и протянула было руки к голове сына, но тотчас их отдернула. Она тяжело вздохнула, прижала руки к груди, словно ей стало дурно, а затем принялась мыть первую голову с краю. Обмыв ее, вытерев полотенцем и причесав, она принялась за вторую, третью, четвертую. Наконец очередь дошла до головы ее сына.
— Сын мой... милый мой сын...— шептала женщина. Рыдание разрывало ей грудь, но она не давала ему
вылиться наружу; вздох то и дело срывался с уст, выталкивая стон, но она не позволяла ему прорваться; руки у нее дрожали, но она заставила их повиноваться. Она обмыла щеки, лоб, губы, уши, шею, потом расчесала волосы редкой и частой гребенкой, смазала их душистым
маслом и опять принялась чесать. Наконец комендант крикнул:
— Довольно, пора кончать! Сидя на корточках, она посторонилась и увидела в руках коменданта пять заостренных с одного конца длинных палок. У входа стояли пять заптий, комендант насаживал на палки головы и передавал их заптиям. Несчастная женщина смотрела на все это, и глаза ее были сухи, она только нахмурилась, стиснула зубы и сжала кулаки. Когда эта процедура была закончена, Мокра вышла из гауптвахты. Во дворе столпились солдаты, чиновники и горожане, которые глазели на это зрелище. Заптий ждали команды, ждать им пришлось недолго,— по сигналу к ним подошел отряд вооруженной пехоты, и заптий с жердями в рука'х под прикрытием войска двинулись со двора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
— Вот как ты его воспитала! — кричали они. — Он их подговорил, повел и погубил.
Мокра вышла к ним и спокойно спросила:
— А он сам разве не погиб?
— Да, но ведь он подговаривал, он призывал их.
— А его самого разве никто не призывал?
— Скажи, скажи нам, кто это делал? — спрашивали женщины, готовые растерзать виновника.
— Его призвал он,— сказала Мокра и подняла руку к небу.
Торжественность, с которой она произнесла эти слова, подействовала на толпу. Женщины перестали браниться и проклинать Мокру, покоренные силой ее страдания. Поверив, что несчастье свершилось по воле божьей, они, рыдая, стали расходиться по домам.
Мокра в одиночестве плакала и молилась. На следующий день, в тот час, когда принимал паша, она отправилась в конак. Увидев ее, адъютанты паши чрезвычайно удивились. Их удивил не столько ее приход, сколько ее спокойное лицо: Один из них спросил:
— Зачем ты пришла? — К паше, джанэм.
— Разве ты не знаешь, что произошло?
— Я узнала об этом прежде тебя й паши.
— Не знаю, захочет ли паша допустить тебя пред свои ясные очи.
— Если не знаешь, так спроси.
Адъютант удалился и скоро вернулся с сообщением, что его превосходительство просит Мокру войти.
Паша принадлежал к тому разряду чиновников, которые под влиянием новых веяний стали еще любезней в обращении, чем это принято обычно у турок. Он никогда не сердился и никогда не выходил из себя. С приветливой улыбкой он принимал гостей и просителей, с такой же улыбкой подписывал смертные приговоры и, ве-: роятно, точно так же улыбался бы, приговаривая людей к четвертованию, сажанию на кол или колесованию, если бы они не были запрещены. Улыбка не сходила с его красивого спокойного лица, на котором застыло выражение меланхолической печали — такой печалью веет от кипарисов, растущих на могилах.
Паша встретил Мокру приветливым поклоном, указал ей место на диване подле себя и начал разговор с общепринятого среди турок вступления:
— Что есть, чего нет?
— Сам знаешь, господин, — как полагалось в таких случаях, ответила Мокра. На сей раз ответ пришелся кстати.
— Вот видишь, до чего довела твоего сына заграничная наука.
— Судьба, паша эфенди... Должно быть, так на роду ему было написано.
— Может быть... Однако этого не случилось бы, если бы он сидел тихо-мирно в Рущуке и торговал салом... К чему вам Франция, Швейцария?
— Судьба, — повторила Мокра.
— Гм...— произнес паша, не зная, что возразить против столь веского аргумента, составляющего основу основ магометанской религии.
— Не суждено мне было пригласить тебя на свадьбу... — сказала Мокра.
— Жаль... я уж заранее предвкушал, как буду пить то вино, которое по твоему повелению обратится в воду.
— Мое повеление всегда к твоим услугам... Будь спокоен... Мне хотелось бы быть так же уверенной в твоем желании помочь мне.
— Э? — спросил он, подвинувшись немного.
— Позволь мне, паша...
— Взять голову сына?
— Нет, я знаю, ее вместе с другими головами выставят напоказ... Пусть будет так...
— Не напоказ,—поправил паша,— а для устрашения.
— Для устрашения одних, напоказ другим. Но не в том дело. Позволь мне, паша, умыть и причесать ее. Ведь это голова моего сына.
Мокра произносила эти слова спокойно, но в груди у нее бушевала страшная буря и сердце разрывалось на части.
— Если ты позволишь мне это сделать, я скажу тебе спасибо... Но я не только за тем пришла к тебе. Я пришла просить разрешения ежедневно приходить в тюрьму, — продолжала она.
Паша с удивлением спросил:
— А что ты будешь делать в тюрьме?
— Если б ты слышал, паша эфенди, как меня вчера матери проклинали, ты не спрашивал бы об этом.
— За что же они тебя проклинали? — с сочувствием спросил паша.
— Мой сын подговорил их сыновей... Мне хотелось бы одеть и накормить молодых людей, которые попали в тюрьму из-за моего сына... Мне хотелось бы хоть немного утешить несчастных матерей.
Просьба была справедлива и разумна. Но паша не сразу дал согласие. Поразмыслив, он сказал:
— Ты хочешь умыть и причесать голову твоего сына... Гм?.. Ты хочешь носить заключенным платье и пищу. гм...— Он слегка покачал головой.— Ладно, пусть будет по-твоему.
Он ударил в ладоши и дал вошедшему адъютанту соответствующий приказ. Потом, обратившись к Мокре, сказал: — Иди за ним. Адъютант повел ее в жандармскую гауптвахту, помещавшуюся в нижнем этаже тюрьмы, и сказал несколько слов коменданту. Тот указал Мокре на стену, возле которой лежало пять человеческих голов. Мокра подошла к стене, взглянула на головы, скрестила на груди руки, изо всех сил стараясь успокоить трепещущее сердце.
— Только ты у меня смотри, не реветь здесь!— предостерег ее комендант.
— Не беспокойся, джанэм, — ответила она.— Мои рыдания не оскорбят твой слух. Дай мне только полотенце и кувшин воды.
Полотенце и кувшин у турок всегда под руками. Мокра стала на колени перед рядом иссиня-белых голов в кровоподтеках, с волосами, слипшимися от пыли и крови, Вокруг зияющих гортаней клоками висело темно-красное мясо, из которого торчали белые круги шейных позвонков. Зубы у всех были стиснуты, глаза у некоторых закрыты, у других открыты. Выражение мертвых лиц было тем ужаснее, что эти отрубленные головы являли собою картину насилия. Казалось, насилие запечатлело на лицах беспредельное страдание, боль, немую мольбу.
Мокра окинула взором лежавшие перед нею головы и протянула было руки к голове сына, но тотчас их отдернула. Она тяжело вздохнула, прижала руки к груди, словно ей стало дурно, а затем принялась мыть первую голову с краю. Обмыв ее, вытерев полотенцем и причесав, она принялась за вторую, третью, четвертую. Наконец очередь дошла до головы ее сына.
— Сын мой... милый мой сын...— шептала женщина. Рыдание разрывало ей грудь, но она не давала ему
вылиться наружу; вздох то и дело срывался с уст, выталкивая стон, но она не позволяла ему прорваться; руки у нее дрожали, но она заставила их повиноваться. Она обмыла щеки, лоб, губы, уши, шею, потом расчесала волосы редкой и частой гребенкой, смазала их душистым
маслом и опять принялась чесать. Наконец комендант крикнул:
— Довольно, пора кончать! Сидя на корточках, она посторонилась и увидела в руках коменданта пять заостренных с одного конца длинных палок. У входа стояли пять заптий, комендант насаживал на палки головы и передавал их заптиям. Несчастная женщина смотрела на все это, и глаза ее были сухи, она только нахмурилась, стиснула зубы и сжала кулаки. Когда эта процедура была закончена, Мокра вышла из гауптвахты. Во дворе столпились солдаты, чиновники и горожане, которые глазели на это зрелище. Заптий ждали команды, ждать им пришлось недолго,— по сигналу к ним подошел отряд вооруженной пехоты, и заптий с жердями в рука'х под прикрытием войска двинулись со двора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73