— Засиделась у больной. Прихворнула ее соседка, Тересе.
— Та монашка? Осторожнее, детка, со святошами,— строго поучает Гертруда.
— Еще с гимназии дружат. Старые больные женщины.
— И все же, и все же. А тобою, детка, я восхищаюсь. Ты достойна похвалы. Кому и заботиться о беспомощных родителях, если не детям? Правда, теперь многие легко забывают этот долг.
— Я ничем не лучше. Был бы выход...
— Не скажи, детка. Твоей, хоть она и тяжелая больная, повезло.
Гертруда не перестает хвалить пустыми, бесцветными, будто в хлорке вымоченными, словами, потому что и на шаг не желает приблизиться к матери Лионгины, к ее болезни, одиночеству. Впрочем, можно ли хотеть, чтобы посторонний человек не воротил носа, если я, дочь, стиснув зубы, едва выдерживаю? Никогда не прощу ей молотка — гнала отца к бочке и в конце концов загнала в болото... И лицемерия, упрямой ее решимости не сдаваться, которые ненавижу и которыми восхищаюсь,— простить не могу. Закрываю глаза, убираю и бегу прочь, испытывая отвращение к самой себе. С головы до пят измазана гнилью, бактериями разложения и тления. От меня можно любую заразу подхватить» Особенно опасно это для Алоизаса. И хоть стараемся не упомянуть его имени, оно витает между нами как напоминание о другом, более высоком и значительном долге...
Так же, как сейчас — благосклонно и холодно, стараясь не выдать себя подозрительным блеском,— следили за ней круглые и светлые, словно прикрытые тончайшим стеклом, глаза Гертруды, когда носила она в своем чреве продолжателя рода Губертавичюсов. Должно было произойти нечто необычное, способное перевернуть вверх ногами все мироздание и разрушить иерархию устоявшихся ценностей,— уж не заменит ли новый идол, беспомощный, но больше обещающий, прежнего? — однако беспокойство не проходит, только накапливается, когда смотрит она на Лионгину — хрупкую и ненадежную оболочку, которая должна вынашивать и защищать крепостными валами хрупкую завязь надежды.
— Тебя не подташнивает, детка? — настойчиво выспрашивает Гертруда.
— Нет.
— А голова?
Не кружится? В глазах не мелькает? — продолжает допытываться она.
— Вроде нет.
— Ешь морковь, новорожденный не будет болеть желтухой.— Гертруда изучала соответствующую литературу.— Кисленького, скажи, не хочется?
— Нет, вроде бы нет.— Лионгина с удовольствием ответила бы: да, Гертруда, да! Сама смущена — тошноты нет, ноги не отекают, даже живот не особенно велик — округлился немножко и чуть более упругий под ладонью Алоизаса.
— Когда была в консультации? Я бы на твоем месте сходила.
— Позавчера была. Уже третий раз.
— Что сказали?
— Все нормально. Врачиха меня похвалила.
— Приятная новость, очень приятная,— хвалит и Гертруда, но светлые, словно стеклянные, глаза далеко не убеждены в этом, они продолжают рассекать чрево Лионгины в стремлении проникнуть туда, где во влажном тепле, питаемый таинственными соками, дремлет наследник.
Недовольна собою и Лионгина, будто прикидывается беременной, хотя ее никто ни в чем не обвиняет, напротив, окружают все растущей заботой. Наверно, она не такова, как другие женщины, потому и будущий человечек не смеет ей надоедать, лишь изредка напоминая о себе слабыми толчками. Понемногу приучает к покойной и мягкой поступи, к ровному течению мыслей и глубоким, прощающимся с молодостью, вздохам. Зачатый не любовью — исступленной страстью,— надеется постепенно усыпить сопротивление ее души, примирить с женской судьбой, которой противопоказаны мятежи и бурные вихри.
— Не глупи, детка, даже если все складывается нормально,— вежливо выговаривает Гертруда, не растягивая своей впечатляющей, вызывающей у Лионгины ужас верхней губы.— Зачем мыла окна?
— Мухами засижены.
— Грязь всего мира не соскребешь. Думай о себе и о ребенке.
— Хочется больше света,— вырывается у Лионгины. Бдительно присматривающиеся к малейшей перемене глаза Гертруды остаются суровыми. Они сомневаются не столько в обстановке, в более или менее благоприятных условиях, сколько в самой раковине, где зреет жемчужина. Должным ли образом оберегается хрупкая драгоценность от физических воздействий, от капризов обмена веществ, от кишащего инфекциями быта, а главное — от незрелой психики будущей матери? Что-то случилось у Алоизаса и Лионгины в горах, сестра чувствует это, как ноющее колено перед ненастьем, как будущую пустыню своего одиночества,— обвал настиг или другая катастрофа, оба сильно изменились, однако едва ли в желательном направлении. Лионги-на и словом не обмолвилась о том, что между ними произошло, этой беременной женщине она, сестра мужа,— чужой человек, а Алоизас слишком горд и замкнут, чтобы делиться с ней своей семейной неудачей. Что мы знаем о загадках природы, о коварстве наследственности? Кто может поручиться, что пагубные последствия катастрофы не отразятся на младенце? Пытаясь проникнуть в беременную собственными и его, Алоизаса, глазами, Гертруда выдает то, что он душит в себе, стараясь встать выше изнуряющих сердце опасений и подозрений.
— Врачи не предупреждали? Ни об отрицательном резусе, ни о малокровии?
— Не волнуйтесь, Гертруда.
Кровь хорошая. Говорят, все в норме.
— Дай бог, дай бог.
Впервые при Лионгине сестра мужа помянула бога. Она строго придерживалась атеистических принципов — никогда не божилась, даже не признавала традиционных рождественских блюд.
— Беременная? Хорошенькая клизма тебе, Йокимас! Человек, похожий на врача и одетый в наспех наброшенный
халат, не может совладать с набухшими губами и отвисшими, заросшими щетиной, будто сажей вымазанными, щеками. Его лицо, а также взъерошенную щеточку усов сотрясает едва сдерживаемый смех, словно он лишь посторонний человек с улицы маленького городка, а не хирург, чьи чуткие, как у слепого или скрипача, руки, жесткие и уверенные, только что поставили диагноз — аппендицит. И не какой-нибудь обыкновенный. Гнойный.
— Третий месяц? Четвертый? Выкладывай, как ксендзу на исповеди! — Врач, назвавший себя Йокимасом, сразу начинает тыкать Лионгине.— Когда забавлялась с мужем, небось голубкой ворковала, а? — И снова, едва сдерживая смех, бормочет себе под нос: — Хорошенькая тебе клизма, Йокимас!
— Шестой... шестой, доктор...— заставляет себя простонать Лионгина, ошеломленная диагнозом, а еще больше осмотром. Она и рта не открыла бы, если бы не сводящая с ума боль и не страх за ребенка, который, почувствовав опасность, заволновался — пытается извернуться, выскользнуть из болевой области.
— Просто везет, если шестой. Как в лотерее! А, Йокимас? — Хирург, заросший щетиной, разговаривает сам с собой, то хохочет, то чуть не скрипит зубами от ярости.
Отойдя от кушетки, поддерживаемый под руку круглолицей женщиной с испуганными глазами, наверно хирургической сестрой, он покачивается, распространяя вокруг алкогольный дух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
— Та монашка? Осторожнее, детка, со святошами,— строго поучает Гертруда.
— Еще с гимназии дружат. Старые больные женщины.
— И все же, и все же. А тобою, детка, я восхищаюсь. Ты достойна похвалы. Кому и заботиться о беспомощных родителях, если не детям? Правда, теперь многие легко забывают этот долг.
— Я ничем не лучше. Был бы выход...
— Не скажи, детка. Твоей, хоть она и тяжелая больная, повезло.
Гертруда не перестает хвалить пустыми, бесцветными, будто в хлорке вымоченными, словами, потому что и на шаг не желает приблизиться к матери Лионгины, к ее болезни, одиночеству. Впрочем, можно ли хотеть, чтобы посторонний человек не воротил носа, если я, дочь, стиснув зубы, едва выдерживаю? Никогда не прощу ей молотка — гнала отца к бочке и в конце концов загнала в болото... И лицемерия, упрямой ее решимости не сдаваться, которые ненавижу и которыми восхищаюсь,— простить не могу. Закрываю глаза, убираю и бегу прочь, испытывая отвращение к самой себе. С головы до пят измазана гнилью, бактериями разложения и тления. От меня можно любую заразу подхватить» Особенно опасно это для Алоизаса. И хоть стараемся не упомянуть его имени, оно витает между нами как напоминание о другом, более высоком и значительном долге...
Так же, как сейчас — благосклонно и холодно, стараясь не выдать себя подозрительным блеском,— следили за ней круглые и светлые, словно прикрытые тончайшим стеклом, глаза Гертруды, когда носила она в своем чреве продолжателя рода Губертавичюсов. Должно было произойти нечто необычное, способное перевернуть вверх ногами все мироздание и разрушить иерархию устоявшихся ценностей,— уж не заменит ли новый идол, беспомощный, но больше обещающий, прежнего? — однако беспокойство не проходит, только накапливается, когда смотрит она на Лионгину — хрупкую и ненадежную оболочку, которая должна вынашивать и защищать крепостными валами хрупкую завязь надежды.
— Тебя не подташнивает, детка? — настойчиво выспрашивает Гертруда.
— Нет.
— А голова?
Не кружится? В глазах не мелькает? — продолжает допытываться она.
— Вроде нет.
— Ешь морковь, новорожденный не будет болеть желтухой.— Гертруда изучала соответствующую литературу.— Кисленького, скажи, не хочется?
— Нет, вроде бы нет.— Лионгина с удовольствием ответила бы: да, Гертруда, да! Сама смущена — тошноты нет, ноги не отекают, даже живот не особенно велик — округлился немножко и чуть более упругий под ладонью Алоизаса.
— Когда была в консультации? Я бы на твоем месте сходила.
— Позавчера была. Уже третий раз.
— Что сказали?
— Все нормально. Врачиха меня похвалила.
— Приятная новость, очень приятная,— хвалит и Гертруда, но светлые, словно стеклянные, глаза далеко не убеждены в этом, они продолжают рассекать чрево Лионгины в стремлении проникнуть туда, где во влажном тепле, питаемый таинственными соками, дремлет наследник.
Недовольна собою и Лионгина, будто прикидывается беременной, хотя ее никто ни в чем не обвиняет, напротив, окружают все растущей заботой. Наверно, она не такова, как другие женщины, потому и будущий человечек не смеет ей надоедать, лишь изредка напоминая о себе слабыми толчками. Понемногу приучает к покойной и мягкой поступи, к ровному течению мыслей и глубоким, прощающимся с молодостью, вздохам. Зачатый не любовью — исступленной страстью,— надеется постепенно усыпить сопротивление ее души, примирить с женской судьбой, которой противопоказаны мятежи и бурные вихри.
— Не глупи, детка, даже если все складывается нормально,— вежливо выговаривает Гертруда, не растягивая своей впечатляющей, вызывающей у Лионгины ужас верхней губы.— Зачем мыла окна?
— Мухами засижены.
— Грязь всего мира не соскребешь. Думай о себе и о ребенке.
— Хочется больше света,— вырывается у Лионгины. Бдительно присматривающиеся к малейшей перемене глаза Гертруды остаются суровыми. Они сомневаются не столько в обстановке, в более или менее благоприятных условиях, сколько в самой раковине, где зреет жемчужина. Должным ли образом оберегается хрупкая драгоценность от физических воздействий, от капризов обмена веществ, от кишащего инфекциями быта, а главное — от незрелой психики будущей матери? Что-то случилось у Алоизаса и Лионгины в горах, сестра чувствует это, как ноющее колено перед ненастьем, как будущую пустыню своего одиночества,— обвал настиг или другая катастрофа, оба сильно изменились, однако едва ли в желательном направлении. Лионги-на и словом не обмолвилась о том, что между ними произошло, этой беременной женщине она, сестра мужа,— чужой человек, а Алоизас слишком горд и замкнут, чтобы делиться с ней своей семейной неудачей. Что мы знаем о загадках природы, о коварстве наследственности? Кто может поручиться, что пагубные последствия катастрофы не отразятся на младенце? Пытаясь проникнуть в беременную собственными и его, Алоизаса, глазами, Гертруда выдает то, что он душит в себе, стараясь встать выше изнуряющих сердце опасений и подозрений.
— Врачи не предупреждали? Ни об отрицательном резусе, ни о малокровии?
— Не волнуйтесь, Гертруда.
Кровь хорошая. Говорят, все в норме.
— Дай бог, дай бог.
Впервые при Лионгине сестра мужа помянула бога. Она строго придерживалась атеистических принципов — никогда не божилась, даже не признавала традиционных рождественских блюд.
— Беременная? Хорошенькая клизма тебе, Йокимас! Человек, похожий на врача и одетый в наспех наброшенный
халат, не может совладать с набухшими губами и отвисшими, заросшими щетиной, будто сажей вымазанными, щеками. Его лицо, а также взъерошенную щеточку усов сотрясает едва сдерживаемый смех, словно он лишь посторонний человек с улицы маленького городка, а не хирург, чьи чуткие, как у слепого или скрипача, руки, жесткие и уверенные, только что поставили диагноз — аппендицит. И не какой-нибудь обыкновенный. Гнойный.
— Третий месяц? Четвертый? Выкладывай, как ксендзу на исповеди! — Врач, назвавший себя Йокимасом, сразу начинает тыкать Лионгине.— Когда забавлялась с мужем, небось голубкой ворковала, а? — И снова, едва сдерживая смех, бормочет себе под нос: — Хорошенькая тебе клизма, Йокимас!
— Шестой... шестой, доктор...— заставляет себя простонать Лионгина, ошеломленная диагнозом, а еще больше осмотром. Она и рта не открыла бы, если бы не сводящая с ума боль и не страх за ребенка, который, почувствовав опасность, заволновался — пытается извернуться, выскользнуть из болевой области.
— Просто везет, если шестой. Как в лотерее! А, Йокимас? — Хирург, заросший щетиной, разговаривает сам с собой, то хохочет, то чуть не скрипит зубами от ярости.
Отойдя от кушетки, поддерживаемый под руку круглолицей женщиной с испуганными глазами, наверно хирургической сестрой, он покачивается, распространяя вокруг алкогольный дух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174