Казалось, о нагретую солнцем гору оперлась, сил лишившись.
— Сейчас будем на месте, сейчас!
Гора изо всех сил нажала на педаль. В его могучих жилах гудела кровь, и Лигия слышала, как стучит, словно перегруженный мотор, не вмещающее чувства сердце.
— Много воды утекло, уж и сосны те не шумят, а я все слышу, как раскатываются по его телу волны и захлестывают меня, и хочется уже не реветь — смеяться от счастья.
— А я, мама? Когда я появилась? — пристала Лионгина, когда мать снова принялась гладить чернобурку.
— Ты, ты! Только тебя не хватало! Долгий разговор... Началась война, пришли в Вильнюс немцы, твой отец укатил с Советской Армией на Восток. Обещал заскочить на военной машине, забрать нас. Ждали, собрав вещи, а он не появился ни в тот, ни на другой день, только через три с половиной года!
— Подожди, мама, не спеши.— Пришло время развеять туман неясностей, чтобы не застили они больше неба.— Если отец уехал в июне сорок первого, то, значит, не он мой отец. Не носила же ты меня четырнадцать месяцев! Родилась я в августе сорок второго. Значит... или я от святого духа зачата, или...
— Не путай сюда господа. И отцу не лгала, и тебе не стану, что от святого духа... Был один франт, тоже клиент нашей парикмахерской. Из тех веселых каунасских студентов. Он меня и сломил: или ляжешь со мной, или сообщу куда следует, что муж у тебя — большевистский комиссар. Выкручивалась, как могла, все на небо поглядывала — не свалится ли оттуда Тадас с парашютом, не ворвется ли, как тогда на станцию, сильнее судьбы? Мало того, Пруденция стала грызть, соль на раны сыпать: такая страшная война, не вернуться твоему муженьку живым, невесть где косточки его разбросаны, тут, если кому и улыбнешься, и комар носа не подточит. Хорошей сводницей была твоя бабка, франт ее продовольственной карточкой купил, без карточки, по правде говоря, в то время — голод. Не хотела я ни его ласк, ни карточек, но живьем в землю не полезешь. Едва округлилась, кудрявый в кусты — больше его и в глаза не видела. Как хочешь, дочка, можешь плюнуть мне в глаза и отчима своего больше не называть отцом...
— Мне он — отец, больше чем отец. Особенно после твоей исповеди. Зачем было скрывать от меня?
— Зачем, зачем! Что ты поняла бы — малявка?
— Я чувствовала, все чувствовала, хоть и ты скрывала, и отец... Такую тяжесть на меня взвалили, не знаю когда, не знаю кто, а сбросить не дают. Глянет отец, кажется, в землю вобьет, заговорит, даже ласково, а сам в сторону смотрит...
— Брось болтать. Малявкой была и — чувствовала?
— Малявкой, говоришь?
Пускай малявкой. Пяти лет не стукнуло, а чувствовала: стоит между нами то, чего не должно быть... скользкая, мерзкая стена... стоит. И отец понимал, что я это чувствую. Так тяжко бывало...
— Не выдумывай! Скрытницей ты стала позже, в пору созревания. На девочек такое находит. Да наконец... если бы ты и возненавидела меня — я ответила бы: ведь он-то не попрекал!
— Вижу, не оставляете чернобурку в покое?
— И не стыдно шпионить за мной? — Квартирантка сердито швырнула шляпку, лису и стала поспешно облачаться в халат.— Должна сказать вам вот что, уважаемая...
— Учтите, эта лиса...
— Есть дела поважнее. Вы знаете, что ваша мать — симулянтка?
— Как вас понимать?
— Я больше не кормлю ее с ложечки.
— Голодом морите? Хорошенькая история. И давно? — Сама ест.
— Не понимаю.
— Очень просто. Кладу на кровать и отхожу. У нее левая-то рука не отнялась.
— Болтовня!
Лионгина хотела рассмеяться, но не услышала своего голоса. Горели щеки, а корни волос кололи, словно в иголки превратились.
Квартирантка метнулась на кухню, тут же возвратилась.
— Видите, что у меня в руках? Нашла в щели за кроватью. Квартирантка помахивала молотком, отцовским молотком,
привезенным из заключения. С его помощью мать заставляла отца прыгать, с его помощью погнала к бочке, а может, и на смерть. Нет, умер он просветленным, ликуя от обилия клюквы, которая должна была порадовать мать, пробудить воспоминания о необыкновенной их любви.
— Чего вы так переживаете? Раньше стучала молотком, теперь прекрасно держит ложку. Разве лучше было, когда она голодала, надеясь на благодетелей?
— И она... согласилась?
— Пришлось согласиться, пришлось!
Квартирантка замкнула ротик. Лионгина отстранилась, словно опасаясь укуса. Знала и она, что мать владеет левой рукой, хотя притворяется, будто и пальцем шевельнуть не может. Это притворство — желание ничего не брать, чтобы по-прежнему кормили с ложечки! — было единственной ее хитростью. Чем беспомощнее казалась, тем больше могла вытребовать у отвернувшегося от нее мира. Левую руку мать заморозила в бешенстве, что отец отбился от дома. Позже она таким способом продолжала мстить всем здоровым, своей болезни, превратившей нестарую и жизнелюбивую женщину в гнилушку. Теперь у нее вырвано последнее оружие, она растоптана и выставлена на осмеяние. Она и Лионгина, которая терпеливо сносила ее капризы, словно заранее зная, что обман рано или поздно обнаружится.
— Здравствуй, мама,— сказала, подойдя.— Я слышала, ты поправляешься?
Огромное тело не шевельнулось, лишь стихло свистящее дыхание.
Как себя чувствуешь, мама?
Затрещала кровать, разбухшее тело напряглось, как бы пытаясь сжаться, исчезнуть. Не оставаться на поверхности — здесь она легко уязвима — провалиться туда, где когда-то ей было безопасно и спокойно рядом с незадачливым, однако крепко любящим мужем, нет — еще глубже, где шаловливую, не чурающуюся амурных приключений девчонку ждали всепрощающие объятия Пруденции. Стоило обеим, матери и склонившейся над ней Лионгине, вспомнить о судьбе бабушки, как тяжелое тело со скоростью брошенного из катапульты камня вновь всплывает.
— Не удивлюсь, если в один прекрасный день окажется, что она и ходить может,— паясничала квартирантка, стоя за спиной.
— Замолчите! Не ваше дело,— почти умоляла Лионгина.
— Можно подумать, что я тут посторонняя.
— Спасай меня, дочка.— Голова матери дрогнула, в набухшем тесте лица бочажками блеснули глаза.— Защити меня от этой грязнухи... от этой уличной девки!
— Успокойся, мама. Никто не собирается обижать тебя.— Лионгине тоже нелегко было отказаться от последней, связывавшей их, многое объяснявшей тайны. Когда саднило совесть, она оправдывалась этой левой рукой — вот что терплю, а ведь никто не знает! Теперь рука свидетельствовала не столько против матери, сколько против нее. Заведомо выдавала аванс, платила за будущую позорную зависимость от чужого, случайного человека. Платила за неминуемое предательство...
— Заставляет есть левой рукой,— пожаловалась мать детским голоском, взывая к их молчаливому договору — не посягать на ее последнюю хитрость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
— Сейчас будем на месте, сейчас!
Гора изо всех сил нажала на педаль. В его могучих жилах гудела кровь, и Лигия слышала, как стучит, словно перегруженный мотор, не вмещающее чувства сердце.
— Много воды утекло, уж и сосны те не шумят, а я все слышу, как раскатываются по его телу волны и захлестывают меня, и хочется уже не реветь — смеяться от счастья.
— А я, мама? Когда я появилась? — пристала Лионгина, когда мать снова принялась гладить чернобурку.
— Ты, ты! Только тебя не хватало! Долгий разговор... Началась война, пришли в Вильнюс немцы, твой отец укатил с Советской Армией на Восток. Обещал заскочить на военной машине, забрать нас. Ждали, собрав вещи, а он не появился ни в тот, ни на другой день, только через три с половиной года!
— Подожди, мама, не спеши.— Пришло время развеять туман неясностей, чтобы не застили они больше неба.— Если отец уехал в июне сорок первого, то, значит, не он мой отец. Не носила же ты меня четырнадцать месяцев! Родилась я в августе сорок второго. Значит... или я от святого духа зачата, или...
— Не путай сюда господа. И отцу не лгала, и тебе не стану, что от святого духа... Был один франт, тоже клиент нашей парикмахерской. Из тех веселых каунасских студентов. Он меня и сломил: или ляжешь со мной, или сообщу куда следует, что муж у тебя — большевистский комиссар. Выкручивалась, как могла, все на небо поглядывала — не свалится ли оттуда Тадас с парашютом, не ворвется ли, как тогда на станцию, сильнее судьбы? Мало того, Пруденция стала грызть, соль на раны сыпать: такая страшная война, не вернуться твоему муженьку живым, невесть где косточки его разбросаны, тут, если кому и улыбнешься, и комар носа не подточит. Хорошей сводницей была твоя бабка, франт ее продовольственной карточкой купил, без карточки, по правде говоря, в то время — голод. Не хотела я ни его ласк, ни карточек, но живьем в землю не полезешь. Едва округлилась, кудрявый в кусты — больше его и в глаза не видела. Как хочешь, дочка, можешь плюнуть мне в глаза и отчима своего больше не называть отцом...
— Мне он — отец, больше чем отец. Особенно после твоей исповеди. Зачем было скрывать от меня?
— Зачем, зачем! Что ты поняла бы — малявка?
— Я чувствовала, все чувствовала, хоть и ты скрывала, и отец... Такую тяжесть на меня взвалили, не знаю когда, не знаю кто, а сбросить не дают. Глянет отец, кажется, в землю вобьет, заговорит, даже ласково, а сам в сторону смотрит...
— Брось болтать. Малявкой была и — чувствовала?
— Малявкой, говоришь?
Пускай малявкой. Пяти лет не стукнуло, а чувствовала: стоит между нами то, чего не должно быть... скользкая, мерзкая стена... стоит. И отец понимал, что я это чувствую. Так тяжко бывало...
— Не выдумывай! Скрытницей ты стала позже, в пору созревания. На девочек такое находит. Да наконец... если бы ты и возненавидела меня — я ответила бы: ведь он-то не попрекал!
— Вижу, не оставляете чернобурку в покое?
— И не стыдно шпионить за мной? — Квартирантка сердито швырнула шляпку, лису и стала поспешно облачаться в халат.— Должна сказать вам вот что, уважаемая...
— Учтите, эта лиса...
— Есть дела поважнее. Вы знаете, что ваша мать — симулянтка?
— Как вас понимать?
— Я больше не кормлю ее с ложечки.
— Голодом морите? Хорошенькая история. И давно? — Сама ест.
— Не понимаю.
— Очень просто. Кладу на кровать и отхожу. У нее левая-то рука не отнялась.
— Болтовня!
Лионгина хотела рассмеяться, но не услышала своего голоса. Горели щеки, а корни волос кололи, словно в иголки превратились.
Квартирантка метнулась на кухню, тут же возвратилась.
— Видите, что у меня в руках? Нашла в щели за кроватью. Квартирантка помахивала молотком, отцовским молотком,
привезенным из заключения. С его помощью мать заставляла отца прыгать, с его помощью погнала к бочке, а может, и на смерть. Нет, умер он просветленным, ликуя от обилия клюквы, которая должна была порадовать мать, пробудить воспоминания о необыкновенной их любви.
— Чего вы так переживаете? Раньше стучала молотком, теперь прекрасно держит ложку. Разве лучше было, когда она голодала, надеясь на благодетелей?
— И она... согласилась?
— Пришлось согласиться, пришлось!
Квартирантка замкнула ротик. Лионгина отстранилась, словно опасаясь укуса. Знала и она, что мать владеет левой рукой, хотя притворяется, будто и пальцем шевельнуть не может. Это притворство — желание ничего не брать, чтобы по-прежнему кормили с ложечки! — было единственной ее хитростью. Чем беспомощнее казалась, тем больше могла вытребовать у отвернувшегося от нее мира. Левую руку мать заморозила в бешенстве, что отец отбился от дома. Позже она таким способом продолжала мстить всем здоровым, своей болезни, превратившей нестарую и жизнелюбивую женщину в гнилушку. Теперь у нее вырвано последнее оружие, она растоптана и выставлена на осмеяние. Она и Лионгина, которая терпеливо сносила ее капризы, словно заранее зная, что обман рано или поздно обнаружится.
— Здравствуй, мама,— сказала, подойдя.— Я слышала, ты поправляешься?
Огромное тело не шевельнулось, лишь стихло свистящее дыхание.
Как себя чувствуешь, мама?
Затрещала кровать, разбухшее тело напряглось, как бы пытаясь сжаться, исчезнуть. Не оставаться на поверхности — здесь она легко уязвима — провалиться туда, где когда-то ей было безопасно и спокойно рядом с незадачливым, однако крепко любящим мужем, нет — еще глубже, где шаловливую, не чурающуюся амурных приключений девчонку ждали всепрощающие объятия Пруденции. Стоило обеим, матери и склонившейся над ней Лионгине, вспомнить о судьбе бабушки, как тяжелое тело со скоростью брошенного из катапульты камня вновь всплывает.
— Не удивлюсь, если в один прекрасный день окажется, что она и ходить может,— паясничала квартирантка, стоя за спиной.
— Замолчите! Не ваше дело,— почти умоляла Лионгина.
— Можно подумать, что я тут посторонняя.
— Спасай меня, дочка.— Голова матери дрогнула, в набухшем тесте лица бочажками блеснули глаза.— Защити меня от этой грязнухи... от этой уличной девки!
— Успокойся, мама. Никто не собирается обижать тебя.— Лионгине тоже нелегко было отказаться от последней, связывавшей их, многое объяснявшей тайны. Когда саднило совесть, она оправдывалась этой левой рукой — вот что терплю, а ведь никто не знает! Теперь рука свидетельствовала не столько против матери, сколько против нее. Заведомо выдавала аванс, платила за будущую позорную зависимость от чужого, случайного человека. Платила за неминуемое предательство...
— Заставляет есть левой рукой,— пожаловалась мать детским голоском, взывая к их молчаливому договору — не посягать на ее последнюю хитрость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174