— Чего уставились? Не съем! — Начальнику неловко в неуютном, заставленном лишними вещами и, наверно, нездоровом помещении. Забилась в уголок, как паук, приходит ему в голову, трудолюбивый паук. Ее трудолюбие — драгоценная собственность нашего народа — привлекает его. И еще тепло, излучаемое маленькой фигуркой и худеньким личиком. Если не померещилось в тот раз, когда ругал за опечатку.
Она улыбается ему, как в тот раз, и еще шире, вспомнив упражнения перед зеркалом.
— Жалобы? Пожелания? Не бойся, выкладывай! — Если обращаться на «ты», легче выслушивать людей, давать советы, принимать меры.
— Я всем довольна.
— Напрасно! Кто здесь архив свалил? Ну покажу я этому сукину сыну завхозу...
— Я и так благодарна вам за условия работы. Могу учиться.
— Что учишься — хорошо, но говоришь, как несознательная. Может, еще руку бросишься целовать, как господину работодателю? Я — не работодатель, заруби это себе на носу. Государственное, народное учреждение — не мое!
Покрикивает, подумала Лионгина, потому что пришел жаловаться. Снова блондинка что-нибудь выкинула, не желая терпеть ни малейшей шалости ребенка?
— Что ты о моих воспоминаниях думаешь? — спрашивает строго, уставившись немигающими глазами в стену.
Воспоминания до нынешней жизни начальника, до его капризной жены не доходят. Они — о далеких, тонущих в тумане временах.
И все же ощущается неясная, нелегко прослеживаемая связь. Неожиданный вопрос подтверждает догадку Лионгины.
— Интересно,— сдержанно хвалит она.— Особенно для нас, молодых.
— Ты мне зубы не заговаривай! Не похвал жду. Если спрашиваю, значит...
Ему и самому не ясно, чего он от нее хочет. Лионгина чувствует, что пора его поощрить, тихонечко подтолкнуть.
— Очень интересно, товарищ начальник, но, только не сердитесь, слишком мало пишете о внутренних своих переживаниях, о чувствах. Современным читателям...
— Копание в мелочах, грязное бельишко — вот что вас интересует? — Начальник отмахивается от навязываемых ему чувств так, что даже вздыбливается его седая гривка.— Чувства? Мы тогда чувства эти вот как душили! — Не удержался — сжимает в кулак здоровую руку.
— Может, и ошибаюсь.— Все-таки Лионгина побаивается его голоса, помаргивающих глаз, кулака.— Я хотела сказать...
— Ничего-то вы не знаете, в молочных реках купались, в шелковых пеленках нежились, пока мы кровь и пот проливали! — На этот раз «вы» — это уже не одна она — ее поколение, несколько поколений.
— Да, да...— Остается мямлить и приказывать губам улыбаться шире, дружелюбнее, только ни в коем случае не заискивающе.
— А мы что, обязаны были все знать, все? — Начальник разгорячился, его суровый взгляд, пробившись сквозь завалы времени, уже всматривался в хорошо знакомые лесочки, нищие полосы на песчаниках.— Послушай! Когда меня назначили на ответственный участок коллективизации, заскочил я как-то в одну сельскую школу. И приглянулась мне тамошняя учителка. И я ей тоже вроде понравился. Еще неувечным был.— Пошевелил своей изуродованной рукой.— Она здорово рисовала, так, бывало, изукрасит стенгазету флагами, звездами — залюбуешься. И голосок у нее приятный был — хор организовала. Я на нее посматриваю, она на меня. Однажды собрание там допоздна затянулось, и я остался ночевать в школе. Молодой был, горячий, и она не соня... Просыпаюсь утром — свернулась в ногах и плачет. Что такое? Охраняет, чтобы кто-нибудь спящего не кокнул. Спелись мы за лето мысли о женитьбе в голове вертятся, только бац мне на стол анонимку — кулацкая, мол, дочка, родители и брат на Запад сбежали.
— Сирота?
— Кому сирота, мне — кулацкая дочка, классовый враг. Проверил через соответствующее учреждение — факты подтвердились.
— Бросили? — Вопросы Лионгины почти вызывающие, но он этого не замечает.
— А что было делать? Коварство врага налицо. С нами тогда и юбками воевали. Подсунуть секретарю райкома кулачку — неплохо, как считаешь?
— А она... Она что?
— Не знаю.
Не видел больше. Уехала куда-то...— И после паузы: — Слух был — родила.
— Ребенка... вашего?
— Кто там разберет. Мало ли народу в той школе околачивалось? Но вот как вспомню ее, свернувшуюся калачиком в ногах...
Правда, трогательная история. И до сих пор гнетет человека, внезапно вырвавшегося из тумана, освещенного иным солнцем. Не раскаивается ли теперь, сам себя обманув и временем жестоко обманутый? И не приходит ли ему в голову, что злобные проделки пышной блондинки, обижающей его горячо любимого ребеночка,— предъявленный судьбой счет? Вероятно, до того еще не дошло, но неспокойно ему, так неспокойно, что разоткровенничался с почти незнакомой женщиной, стоящей на одной из последних ступенек в иерархии руководимого им учреждения.
— Простите, может, я не все понимаю.— Лионгина переводит дух.— Только, мне кажется, не должны вы из-за... той учительницы корить себя. Вы же не виноваты. Такое время было.
— Думаешь так или... или опять зубы заговариваешь?
Скажи она что-то другое — не потерпел бы, зарычал, но теперь его близко придвинутый лоб бугрится, залившись потом. Хочет и не решается поверить, что эта молодая скромная женщина искренна. Может, подмазывается с корыстными целями?
— Не умею я подхалимничать, товарищ начальник.
Уже умеешь, увы, умеешь, шепчет кто-то на ухо Лионгине. И голос у тебя подрагивает, чтобы правдивее вышло.
— Такое время было,— повторяет она прочувствованно, хотя по своему небольшому опыту знает, что, когда надо принимать решение, время всегда трудное и полное соблазнов. Самые смелые не боятся времени — отец вон не бросил мать с чужим ребенком, которого, вполне возможно, ненавидел. Уходил и снова вернулся. Да, мой отец! Мой неродной и самый родной, какой только может быть, отец!
— Такое время было. Суровое время. Твоя правда! — Начальник покачивает львиной головой, его глаза сверкают, вернувшись из тумана прошлого, а шаг, когда собирается уходить, снова твердый.
У дверей его гривастая голова оборачивается.
— Так и не показала, что печатала. Если кончила все, нечего цыплят высиживать. В голове-то небось дом, маникюры, педикюры, что, не правда?
Самое тревожное — мать. Забежала перед лекциями, ухватив по дороге необходимые продукты. Соседка Тересе не приходила, истопник Феликсас, иногда кое в чем за сто граммов помогавший, забыл заглянуть. Зажмурься и входи, подбодрила себя Лионгина, однако жмуриться было некогда. Вонь, грязное белье, не в подъем тяжелая туша. Выпавший свободный часок, подаренный начальником, поправил не столько дела, сколько настроение. Работалось быстро, даже с каким-то остервенением, и мать наблюдала за ней со все возрастающим беспокойством.
— Ишь какая быстрая сегодня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174