Признание, которого Лионгина не удостоилась бы, не согласись на предложенный ей разумный шаг.
— Выпьешь? Что тебе дать?
— Неважно.
Он неловко берет налитую до краев рюмку, обливает пальцы. Передернувшись, ставит пустую на край стола, вытаскивает носовой платок. Теперь его большой белый платок будет пахнуть вином. И к тому же еще паршивым. Благородного напитка у Гертруды днем с огнем не сыщешь. Она покупает бутылки ради красивых этикеток.
— Осторожнее! — предупреждает он, засовывая оскверненный платок в карман, чтобы и жена не облилась.
— Не заметила, когда наливала. Толстое стекло, кажется, вместительная.
— Что с тобой, Лина? Не отличаешь стекла от хрусталя!
— Не сердись, милый. Поменяемся платками, ладно? Не хочешь? Так давай вдвоем выпьем.
— За что?
— Предлагай.
— За большое Ничто, хорошо?
— Не больно понимаю...
— Ничто и есть Ничто. Человеческие иллюзии, например.
— Тогда лучше без тоста.
— Чего нос повесила? Признать великое Ничто — это уже кое-что. Не всякий осмелится, правда?
— Не знаю.— Лионгину пугают не слова — искренняя их печаль.— Не созрела я для споров с тобой. Особенно на абстрактные темы.
— Зато я созрел и перезрел. Разве не великое Ничто провоцирует все наши усилия стремиться, побеждать, подниматься над другими? Смешно, когда мы барахтаемся в его пасти, смешно!
Приосанился, словно не сам поднимал шум из-за испорченного платка, словно не сам скоро кинется терзать мумию Гертруды. Что, позволишь ему несколькими банальными, сдобренными искренностью словами выбить у себя почву из-под ног?
— Предлагаю тост попроще. За жизнь.
— Уточним. Например, за свинскую?
В эту минуту он ненавидит меня, словно знает, какой стану завтра, когда научусь не терять сознания на лестнице, да что там — буду смеяться над падающими в обморок и рыдающими.
— Интересную дискуссию затеваешь, милый, может, продолжим после того, как отдашь мне свой мокрый платок? — Лионгине самой омерзительна ее мелочная месть.
— Не проговорись Герте о моих вонючих делах! — сказал он резко.
Из кухни уже проник в столовую густой пар, пахнущий лавровым листом. Показался серебряный поднос — в соусе, как маленькие солнышки, горели кружочки моркови. В центре — запеченный окорок, коричневая корочка лопнула сверху. Гертруда в сверкающем белизной на темно-синем платье передничке, оттопырив верхнюю губу, величественно шествовала к столу. Сейчас подберет губу и всадит нож в дотемна запеченное, в капельках сока, словно в росе, мясо. Интересно, подумала Лионгина, что могло бы выбить из рук Гертруды поднос?
Рассуждения братца о великом Ничто? Невинный вопросик по поводу сгнившего кактуса? Провонял? Зря, Герта, выбросили, скоро здесь так запахнет, что придется вывешивать знак, чтобы порядочные люди издали обходили. Не приближаться! Смертельно! Нож уже вогнан в мясо, не бойся, Герта, он не так глуп, чтобы отказаться от окорока. Впрочем, Гертруда не выпустит из рук подноса, даже если пронять ее до самой печенки. Не глядя, угадывает она намерения каждого. Насквозь всех видит — унаследовала мрачное упорство предков, людей, которые не могли уйти, не оставив бдительного, за всем наблюдающего и все охраняющего ока. Что было бы, если бы прервалась связь времен, гармоничная цепь наследования и повторения? Не надо выдумывать, крупное лицо Гертруды в этот миг сковывает лишь тупая забота хозяйки — потеет от страха, что пересолила или недосолила. Сила ее предвидения в это время — не дальше носа Алоизаса, к которому направляется наколотый на вилку кусок окорока.
— Давненько, признаюсь, не едал я такого мяса, Герта!
После усиленного чавканья голос Алоизаса наконец вознаграждает ее за терпеливое ожидание этого торжественного мига, за множество других незаслуженных ударов судьбы, и в уголке стеклянного глаза закипает слезинка, вскоре, впрочем, испаряющаяся, как и похвала Алоизаса, он уже насытился — вот-вот вновь станет несносным, и его трудно будет сдвинуть с места.
— Посоветовалась бы ты с кем-нибудь насчет напитков,— забрасывает он в ее огород первый камешек, поперхнувшись темно-коричневой жидкостью, которую Гертруда называет коньяком.
— Ты прав, я мало в этом понимаю.— Гертруда старается не обижаться.
— Приятно слышать, сестренка, что ты чего-то не понимаешь! Нелегко тебе в этом признаваться, а?
Гертруда опять не возражает, хотя губа вздрагивает, и Алоизас покровительственно хлопает ее по плечу.
— Не понимаешь чего-нибудь, сестренка,— не стесняйся, посоветуем. Всегда посоветуем!
— Что и говорить — заслужила щелчок. Хотела посоветоваться, но... Дурить тебе голову пустяками? — не позволяет выбить себя из колеи Гертруда, ее оторопевший взгляд и нотки уважения в голосе тешат самолюбие Алоизаса, но он не перестает придираться. Ему необходима ее покорность, пусть она не что иное, как податливость сгибаемой стали.
И вообще — кому по силам сломить Гертруду? Разве что ошеломив до потери сознания. Когда гнешь такую сталь, ощущаешь себя сильным, тем более что ответного удара не будет, как, впрочем, и победы,— Гертруда заранее жертвует собой.
— Почему тут так темно? А, бархат...— Алоизас теребит взглядом шторы, они новенькие.— Феодальная ностальгия в советском быту, поздравляю!
Гертруда задергивает окно и зажигает люстру, малиновый бархат отливает багрянцем, как театральный занавес. Вкус у сестры — не простецкий, развился, как у большинства быстро улучшающих и украшающих свой быт преуспевающих людей. Надо бы похвалить шторы, но он, напротив, будет стараться все хаять, особенно то, что делает их похожими друг на друга, то, что неуловимыми генами таится в глубине, под ярко вылепленными фамильными чертами. Оба высокие; широкоплечие, громкоголосые, крупные прямые носы, глаза цвета северного моря, пожалуй только нижние губы слишком тонки для таких крупных лиц. Да, удивительно похожи, однако у сестры черты лица застывшие, даже окаменевшие — скорее раскрошатся, чем изменят выражение! — а у брата лицо непрерывно подтачивается, словно покрыто тонкой корочкой льда, под которой — быстрое течение, все может перемениться внезапно, развалиться или как-то иначе разрушиться, и никто, кроме Гертруды, не предугадает приближающейся катастрофы. Кое-что чувствует и жена, иногда может вдруг войти в его мысли, как нож в масло, но Лионгина не создана для самопожертвования во имя его высокой цели, более того, она — угрожает этой цели своей слепой, словно подземные воды, ищущей выхода женственностью!
— Такие вот дела...— не находит к чему бы прицепиться Алоизас, выпивает рюмку приторного портвейна, давится и откидывается в кресле, хлопая глазами и ловя воздух горящим ртом, где вязнут другие слова, явно не соответствующие его мужественному лицу, как и выступившие на глаза слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
— Выпьешь? Что тебе дать?
— Неважно.
Он неловко берет налитую до краев рюмку, обливает пальцы. Передернувшись, ставит пустую на край стола, вытаскивает носовой платок. Теперь его большой белый платок будет пахнуть вином. И к тому же еще паршивым. Благородного напитка у Гертруды днем с огнем не сыщешь. Она покупает бутылки ради красивых этикеток.
— Осторожнее! — предупреждает он, засовывая оскверненный платок в карман, чтобы и жена не облилась.
— Не заметила, когда наливала. Толстое стекло, кажется, вместительная.
— Что с тобой, Лина? Не отличаешь стекла от хрусталя!
— Не сердись, милый. Поменяемся платками, ладно? Не хочешь? Так давай вдвоем выпьем.
— За что?
— Предлагай.
— За большое Ничто, хорошо?
— Не больно понимаю...
— Ничто и есть Ничто. Человеческие иллюзии, например.
— Тогда лучше без тоста.
— Чего нос повесила? Признать великое Ничто — это уже кое-что. Не всякий осмелится, правда?
— Не знаю.— Лионгину пугают не слова — искренняя их печаль.— Не созрела я для споров с тобой. Особенно на абстрактные темы.
— Зато я созрел и перезрел. Разве не великое Ничто провоцирует все наши усилия стремиться, побеждать, подниматься над другими? Смешно, когда мы барахтаемся в его пасти, смешно!
Приосанился, словно не сам поднимал шум из-за испорченного платка, словно не сам скоро кинется терзать мумию Гертруды. Что, позволишь ему несколькими банальными, сдобренными искренностью словами выбить у себя почву из-под ног?
— Предлагаю тост попроще. За жизнь.
— Уточним. Например, за свинскую?
В эту минуту он ненавидит меня, словно знает, какой стану завтра, когда научусь не терять сознания на лестнице, да что там — буду смеяться над падающими в обморок и рыдающими.
— Интересную дискуссию затеваешь, милый, может, продолжим после того, как отдашь мне свой мокрый платок? — Лионгине самой омерзительна ее мелочная месть.
— Не проговорись Герте о моих вонючих делах! — сказал он резко.
Из кухни уже проник в столовую густой пар, пахнущий лавровым листом. Показался серебряный поднос — в соусе, как маленькие солнышки, горели кружочки моркови. В центре — запеченный окорок, коричневая корочка лопнула сверху. Гертруда в сверкающем белизной на темно-синем платье передничке, оттопырив верхнюю губу, величественно шествовала к столу. Сейчас подберет губу и всадит нож в дотемна запеченное, в капельках сока, словно в росе, мясо. Интересно, подумала Лионгина, что могло бы выбить из рук Гертруды поднос?
Рассуждения братца о великом Ничто? Невинный вопросик по поводу сгнившего кактуса? Провонял? Зря, Герта, выбросили, скоро здесь так запахнет, что придется вывешивать знак, чтобы порядочные люди издали обходили. Не приближаться! Смертельно! Нож уже вогнан в мясо, не бойся, Герта, он не так глуп, чтобы отказаться от окорока. Впрочем, Гертруда не выпустит из рук подноса, даже если пронять ее до самой печенки. Не глядя, угадывает она намерения каждого. Насквозь всех видит — унаследовала мрачное упорство предков, людей, которые не могли уйти, не оставив бдительного, за всем наблюдающего и все охраняющего ока. Что было бы, если бы прервалась связь времен, гармоничная цепь наследования и повторения? Не надо выдумывать, крупное лицо Гертруды в этот миг сковывает лишь тупая забота хозяйки — потеет от страха, что пересолила или недосолила. Сила ее предвидения в это время — не дальше носа Алоизаса, к которому направляется наколотый на вилку кусок окорока.
— Давненько, признаюсь, не едал я такого мяса, Герта!
После усиленного чавканья голос Алоизаса наконец вознаграждает ее за терпеливое ожидание этого торжественного мига, за множество других незаслуженных ударов судьбы, и в уголке стеклянного глаза закипает слезинка, вскоре, впрочем, испаряющаяся, как и похвала Алоизаса, он уже насытился — вот-вот вновь станет несносным, и его трудно будет сдвинуть с места.
— Посоветовалась бы ты с кем-нибудь насчет напитков,— забрасывает он в ее огород первый камешек, поперхнувшись темно-коричневой жидкостью, которую Гертруда называет коньяком.
— Ты прав, я мало в этом понимаю.— Гертруда старается не обижаться.
— Приятно слышать, сестренка, что ты чего-то не понимаешь! Нелегко тебе в этом признаваться, а?
Гертруда опять не возражает, хотя губа вздрагивает, и Алоизас покровительственно хлопает ее по плечу.
— Не понимаешь чего-нибудь, сестренка,— не стесняйся, посоветуем. Всегда посоветуем!
— Что и говорить — заслужила щелчок. Хотела посоветоваться, но... Дурить тебе голову пустяками? — не позволяет выбить себя из колеи Гертруда, ее оторопевший взгляд и нотки уважения в голосе тешат самолюбие Алоизаса, но он не перестает придираться. Ему необходима ее покорность, пусть она не что иное, как податливость сгибаемой стали.
И вообще — кому по силам сломить Гертруду? Разве что ошеломив до потери сознания. Когда гнешь такую сталь, ощущаешь себя сильным, тем более что ответного удара не будет, как, впрочем, и победы,— Гертруда заранее жертвует собой.
— Почему тут так темно? А, бархат...— Алоизас теребит взглядом шторы, они новенькие.— Феодальная ностальгия в советском быту, поздравляю!
Гертруда задергивает окно и зажигает люстру, малиновый бархат отливает багрянцем, как театральный занавес. Вкус у сестры — не простецкий, развился, как у большинства быстро улучшающих и украшающих свой быт преуспевающих людей. Надо бы похвалить шторы, но он, напротив, будет стараться все хаять, особенно то, что делает их похожими друг на друга, то, что неуловимыми генами таится в глубине, под ярко вылепленными фамильными чертами. Оба высокие; широкоплечие, громкоголосые, крупные прямые носы, глаза цвета северного моря, пожалуй только нижние губы слишком тонки для таких крупных лиц. Да, удивительно похожи, однако у сестры черты лица застывшие, даже окаменевшие — скорее раскрошатся, чем изменят выражение! — а у брата лицо непрерывно подтачивается, словно покрыто тонкой корочкой льда, под которой — быстрое течение, все может перемениться внезапно, развалиться или как-то иначе разрушиться, и никто, кроме Гертруды, не предугадает приближающейся катастрофы. Кое-что чувствует и жена, иногда может вдруг войти в его мысли, как нож в масло, но Лионгина не создана для самопожертвования во имя его высокой цели, более того, она — угрожает этой цели своей слепой, словно подземные воды, ищущей выхода женственностью!
— Такие вот дела...— не находит к чему бы прицепиться Алоизас, выпивает рюмку приторного портвейна, давится и откидывается в кресле, хлопая глазами и ловя воздух горящим ртом, где вязнут другие слова, явно не соответствующие его мужественному лицу, как и выступившие на глаза слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174