— К черту... сцену! Я читал знаете где? — Слились воедино апломб и острая боль.— Вчера вас удивили мои руки...— Он оторвал свои клешни от столешницы, сжал их в кулаки и швырнул на стол, как колоду,— рубите, уродуйте и вы! — Знаете, откуда пятна, шрамы?.. След подлости... жестокой подлости... после одного концерта в таежном поселке... отправился я на охоту, не один... с собутыльниками... Лакали, лакали мой спирт и предложили... мол, сходим в тайгу... Набрел я на звериный след и пустился по нему... они сговорились и ушли назад — лакать спирт... Спохватился, что нет их... кричу... палю из двухстволки... Вдруг заблудились, ждут от меня помощи? Где там... Подшутить, видите ли, надумали... так потом объяснили... а я... четырнадцать суток один в тайге... без патронов... без пищи... Поверите? Обувь разлезлась... Сунул ноги в варежки... От медведя-шатуна спасался... от волков... Но самое страшное — не голод, не холод... Одиночество... Подыхай, с ума сходи, никто... не хватится... Такое огромное человечество... мужчины, женщины... белые, желтые, черные... Все рождены матерями...
И никто, никто!.. Вот от чего мои руки... и ноги... Разуться?
— Лучше не надо.— Губертавичене загородилась ладонями.
— Вертолет спас... заметили летчики стаю волков... сбились звери возле падали... это был я... полуживой... Подлецов должны были судить... Простил — не мстительный... жен их, детей жалко стало... Разве законное наказание компенсирует обиду? До глубины души меня... обидели...
— Неужели люди могли такое сделать? — усомнилась Губертавичене, вообще-то редко удивляющаяся, особенно редко — человеческой подлости.
— Чего глаза таращите?.. Сами... швырнули мне в лицо деньги... за сердечность... Думаете, не обидели?.. До глубины души... как те... те!..
— Сравнили! — рассердилась Губертавичене, в то время как Лионгина свернулась в клубочек, не слыша ничего, кроме биения собственного сердца.— И все же приберегите монологи для сцены. Сегодня поедем к замечательным слушателям. Им и расскажете про свои таежные приключения. И не пытайтесь фыркать — в клубе наших шефов выступают самые известные мастера.
— Приключения? Я рассказываю приключения? Никуда я с вами не поеду, никуда!.. Слышите... злая женщина... с виду похожая... на женщину... которую... я всю жизнь ищу! Вы недостойны... ее... Оставайтесь в своей... красивой клетке... А я буду читать... где и кому... пожелаю. Сам найду себе аудиторию... Пушкина... Лермонтова любят все... все народы... Слушают люди... и благодарят... простые люди, не снобы... Они не станут гнушаться мною... моими руками... Они вам отвратительны... а не цветы... не так ли? Эх вы... Лонгина! Прощайте, больше... мы... не увидимся!..
— Улетите, без сомнения, на летающей тарелочке? — уколола Губертавичене.
Ральф Игерман бросил на стол деньги, которые еще сжимал в кулаке, и выбежал из кабинета, не оглядываясь.
— Вот и все.— Лионгина Губертавичене устало прикрыла глаза. Костер больше не полыхал, языки пламени опали, превратились в пепел. Все засыпал серый пепел.— Ах да, у меня будет шубка...
Не мог сообразить, где он,— ни сад, ни лес. Между старыми яблонями и высохшими сливами, между поросшими сорняками торфяными кучами, вероятно давно привезенными сюда, но неразбросанными, торчали елочки. Поодаль сутулился дом, не похожий ни на деревенский, ни на городской, это мог быть старинный пятистенок, если бы не широко прорубленное но фасаду, сплошное, без переплета окно. Алоизас не сомневался, что бывал здесь, может быть, даже жил, но когда? — не припоминалось. Самое странное — на крыше качалась березка, вторая такая же кудрявилась, вцепившись в прогнившую крышу другой постройки неясного предназначения — то ли сарая, то ли хлева. Вокруг ни живой души, не у кого узнать, куда это он забрел и, главное, зачем. В памяти всплывала лишь туманная мысль: ему что-то было нужно, самым серьезным образом нужно, до такой степени нужно, что, бросив все, ушел он в поля. Обливаясь потом, карабкался через заброшенные карьеры, обходил угрюмо поблескивающие озерца и болотные трясины, пока не добрался до усадьбы. Да, усадьба, он обрадовался, поняв это, но стершаяся пластинка памяти, с которой не слетал ни один знакомый мотив, не давала покоя. Явись вдруг хозяин и спроси, чего ему тут надо,— не ответил бы. Алоизас озирался по сторонам и в то же время давил башмаком комок земли, который никак не желал разваливаться, а ведь в него вмерз голубой мячик — виден был его круглый бок. Мячик этот был ему знаком, быть может, когда-то бросал и ловил его, и если бы теперь взял в руки, то, глядишь, все и прояснилось бы, но каким образом прикатился он сюда, почему вмерз в землю? И тут до Алоизаса донеслось шумное фырканье, пластинка в голове завертелась быстрее, серая пелена приоткрылась. Он вспомнил, зачем ушел из города.
Ему непременно нужны были лошади! С ног сбился в поисках лошадей, а тут, где-то совсем рядом, фыркает лошадь, поскрипывают постромки. Алоизас медленно пошел в ту сторону, откуда доносились эти звуки и лошадиный запах. Вскоре он очутился в огороде, порыжевшем от увядшей ботвы невыкопанной картошки и полыни с лебедой, облепивших забор. А вот и лошадь, да не одна — пара, запряженная в дроги. Но, боже, какие жалкие клячи: бока запали, в гривах — репьи, старческие глаза, которые едва ли видят дорожную колею, гноятся. На шкуре у обеих вздувшиеся язвы, сами одры дрожат от напряжения, хотя ничего не везут. Не лучше и дроги — не подвода, две, уложенные над колесными осями, измаранные навозом доски,— а рядом, в одной руке держа поводья, другой почесывая лошаденкам острые, как лемеха, зады, топчется человек. Одноглазый, лицо — сплошной кровоподтек, в грязных лохмотьях. Впадина выбитого глаза, кажется, что-то видит и подмигивает Алоизасу, словно знакомому: подойди, мол.
— Нет, нет! — машет руками Алоизас и стремглав, не разбирая дороги, бежит от мерзких кляч, от смердящей навозом телеги и одноглазого, которого не могло, не должно было тут быть. Это он почему-то твердо знал: не может быть одноглазого, хотя именно его неотмываемые загрубевшие ладони сжимали вожжи.
Продираясь сквозь заросли померзших слив — колючки цеплялись и рвали бороду и одежду,— бежал Алоизас, пока наконец не вынырнул на ровно скошенное ржище, вдоль которого вился сухой пыльный проселок с засыпанными гравием ухабами. Пройдя вперед по этой дороге, он уперся в аккуратный, покрашенный в ярко-желтый цвет забор, сквозь частокол мерцали розы, почему-то без запаха, а за забором мотали головами и скрипели шлеями другие лошади. Такие-то и были ему нужны, вот за какими он отправился! Не одна и не пара топтались там — тройка хорошо кормленных вороных с блестящими на солнце боками, крупами, холками, новенькая сбруя сверкала золотом латунных бляшек.
Эти-то мне и нужны, повторял он себе, слегка сторонясь коней, роющих копытами землю, но на пластинке памяти совершенно стерлись бороздки, и Алоизас никак не мог — хоть убей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174