Испуганно ожидая разгневанной отповеди, Лионгина протянула Пегасику бокал, тот плеснул, облив ей пальцы.
— Ваша правда, Лонгина. Потасканный. Где только я не бушевал, не куролесил, на голове не ходил, в какие жуткие двери не стучался! — Игерман трагически окрасил голос, вытянул испещренные шрамами, в огне или химикатах обожженные руки.— Забыл край, где родился. Ведь все мы где-то рождаемся, правда? Приехал однажды и ничего не узнал.
Трубы, терриконы, вагонетки... Водопад Намреги сунули в трубу, горцы превратились в горняков. Вот я и напялил на себя псевдоним, словно клоунский колпак для привлечения легковерных,— вроде как зарубежный маэстро, не правда ли? Судьба меня швыряла и ломала, не спорю, но поверьте, Лонгина, ни единого дня не жил я без тоски по любви, без веры, что в конце концов встречу женщину...
— Выпейте, Игерман, подсластите сон. Неужели начнете похваляться своими любовными похождениями? Лучше выпейте!
Уговаривала и дивилась своему поведению, которое ничем не отличалось от поведения здешней пестрой компании. Стоял многоголосый гул, пьяный смех и звон стаканов. Все спорили со всеми, Еронимас пытался оживить коньяком сладко посапывающую Аудроне.
— В ухо ей капни, в ухо! Вскочит как ужаленная! — коварно подначивал Валька Яблочко; было ясно, что сам он поступил бы именно так.
— Похождениями? Были, да и как им не быть, если я всю жизнь бродяжничаю, мотаюсь по такой огромной стране. Но любви, поверьте, Лонгина... Никого я до сих пор не любил, хотя десятки раз терял голову. Лишь вчера, когда высадили меня с летающей тарелочки в этот удивительный, древнейший город, увидел я женщину, которая...
— Аудроне? Она спит — не услышит.
— Ах, Лонгина Тадовна, Лонгина. Возьмите лучше нож и разрежьте мне грудь!
— Ресторанным ножом и яблока не разрежешь.
— Спасли меня, чтобы снова погубить? Если бы не вы, я прыгнул бы вниз головой, честное слово! Почему вы так жестоки?
— Я не жестокая, Игерман. Устрою вам грандиозный концерт. В клубе наших шефов. В провинции у нас замечательные люди. Терпеливые и доверчивые, не такие избалованные, как мы. Успех вам обеспечен. *
— Поедете со мной?
— Необходима свидетельница триумфа? Мне пора домой. Муж волнуется. Да и вам пора отдохнуть. Гоните всех прочь. Аудроне мы захватим с собой, потому что ее ждут детишки.
— Поедете? Или нет?
— Хорошо, хорошо... мелочи обсудим завтра.
— Не обманывайте меня.
Я не ребенок!
Игерман вдруг схватил ее в охапку и закружил так, что зарябило в глазах. Вращались стены, телевизор, флейта, в которую кто-то лил вино, мелькали запотевшие стекла окна, изборожденные стекающими каплями, кружилась гостиница и весь мир, словно предчувствуя, что вот-вот победит притяжение земли и вознесется в пространство над бездной времени и расстояний этот неподвластный забвению человек, а потом оцепенеет среди звездного хаоса и будет сверкать с высот.
— Пустите! Уберите свои грязные лапы! — Лионгина визжала от ужаса, упираясь кулаками в широкую грудь Игермана, хотя освободиться не жаждала, напротив, хотелось, чтобы эти страшные лапы не отпускали, громили в ней все, что сопротивляется влекущему видению, которое еще немного — и вспыхнет в черной ночи забвения.
— Золотом осыплет! Чего ерепенишься? — крикнул ей в ухо Валька Яблочко.
— Пошел отсюда, подлец! Мотай по-хорошему, пока с лестницы не спустил! — взревел Игерман. Бережно усадил Лионгину в кресло и в один прыжок очутился возле бритоголового.
— Не бейте его,— взмолилась Лионгина.
— Разумный совет.— В Валькиной руке блеснул металл. Пряча нож, он сунул руку в карман брюк.— Не волнуйтесь, дамы и господа, я не часто пускаю в ход эту железку.
— Ну, а мои руки медлить не привыкли! — Игерман, не испугавшись ножа, ухватил Вальку Яблочко за шиворот, оторвал от пола и, полунеся-полуволоча, потащил к дверям. Широко распахнув створки, вышвырнул сучащего ногами подонка вон.
— Пожалеешь, черномордый! Ох, пожалеешь! — донеслось из коридора.
Шатаясь, подошел Еронимас, застонал, словно собирался плакать:
— Что происходит, братцы? Хозяин гостей избивает?
— Ты — актер? Тогда не стану бить, но если у кого чешется шкура — милости просим!
Глаза Игермана метали молнии, от стиснутых кулаков и влажного, по-молодому бешеного лица веяло силой. На миг Лионгине показалось, что перед ней стоит руки в боки не какой-то Ральф Игерман, а Рафаэл Хуцуев-Намреги, сама гордость и гнев. Она обмякла, уменьшилась, а он вырос и еще выше держит голову.
— Извиняюсь, Лонгина Тадовна.
Пришлось проучить парня. Не одного подобного за свою жизнь довелось вразумлять. Некоторые после этого профессорами становились, ха-ха! — Он снова хвастал, любил хвастать, и это было невыносимо.
Пока она развлекалась в той странной, сбившейся, должно быть, в гостиничном ресторане компании, выпал снег, усыпал улицы. Тротуары расстилались чистые, нетронутые, и лишь одна она впечатывала в их пушистое, нежное покрывало некрасивые черные следы. В бледнеющих владениях предрассветных сумерек она ощущала себя возмутительницей спокойствия — к чему ни прикоснется, то и замарает! — недостойной этой хрустящей белизны, этой робкой, обещающей новое начало чистоты. Что-то изменилось, пока обуздывала она Игермана, изменилось в ней самой и в судьбах ее близких. Нет, ничего не произошло, убеждала она себя, ровным счетом ничего, ну поддалась на мгновение ложным чарам и снова вступаю в привычную колею. Разумеется, если найду ее неразрытой. Эта мысль рассмешила. Лионгина остановилась и расхохоталась, глотая холодный очищенный воздух, пока сама не испугалась своего недоброго смеха. В ушах неотвязно продолжал звучать гул застолья, словно она несла, прижав к уху, огромную раковину,— когда-то была такая у них в доме! — и немного не хватало до испуга, до примитивного страха, что она пьяна. Неужели должна была столкнуть человека с подоконника? Причина ее ночного визита — боязнь, что Ральф Игерман, не дождавшись, мог бы выброситься с шестого этажа! — после того как она вырвалась из табачно-алкогольного чада, рассыпалась, как наивная детская ложь. Не ради него явилась ты в гостиничный люкс — ради себя! Ради себя? Тебя еще не тошнит от собственной особы? Мечтала о возвращении к самой себе? Заставьте-ка ожить мумию! Все о ней известно — химический состав ее покровов, тысячелетия назад мучивший ее коксартроз,— но попробуйте оживить! И все-таки взволновал ее невинный белый снежок, сиявший по дороге домой, а потом до боли пронзил скрип двери — открыла Аня, не Алоизас, хотя это было его добровольной обязанностью, доказательством того, что земля все еще вращается.
— Ш-ш-ш, голубушка! Алоизаса разбудишь. От тебя несет, как от головешки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174