Согласно плану Н., Алоизас должен был письменно засвидетельствовать, что отец Эугениюса сотрудничал в 1941 году с фашистами. Залив глаза водкой, торговал имуществом, награбленным у евреев и других расстрелянных оккупантами граждан. Основанием для такого обвинения было знаменитое досье Н., о котором проговорилась Алоизасу его Магдалина. В действительности — как помнится Алоизасу — отец Генюса пил от крайней нужды. Зимой в их избе замерзала вода, крысы карабкались по стенам и сваливались детям на головы — вот в какой нищете жили! В начале войны в соседнем с ними доме сбежавшего аптекаря поселился австрияк — военный инженер, строивший неподалеку склады. Негодная кровь текла в венах этого парня — он постоянно мерз. Мать Эугениюса стирала ему рубашки, отец рубил дрова, топил в доме печь — вот и все сотрудничество с фашистами. Австрияк, мешая немецкие слова с польскими, совал иногда женщине кусок мыла или коробочку мармелада.
— Я протестую... Это непорядочно... гадко... Решительно протестую...— прохрипел Алоизас севшим от волнения голосом, когда Н., весь светясь и дружески теребя его плечо, изложил детали своей «мины». Нет, никогда он не согласится, никогда не полезет в эту грязь, но как, даже высказав отвращение, устоять против душащего дыхания, против все еще завораживающей страсти фанатика?
Едва ли Н. легко выпустил бы его из своих когтей, если бы не Лионгина. Она нарушила обет молчания — никогда и словом не обмолвилась при посещении Н., будто ожидала своего часа. И вот этот час настал. Скривив в улыбке не скрывающие отвращения губы, она выложила на стол стопку бумаги.
— Что это? Что? — Н. взъерошился, воинственно выставив сморщенный лоб.
— Досье. Документы о том, что вы заставляли моего мужа лжесвидетельствовать. Я побывала у юриста. Ваши действия носят преступный характер.
Н. схватил своими щупальцами бумаги.
— Не утруждайтесь.
Копии. Оригиналы там, где следует,— Теперь она улыбалась любезно, даже успокаивая, так как сникшего человечка прошиб пот, лицо его постепенно бледнело.—
Есть и другое досье — как выгнали вы из дому дочь сожительницы.
— Ложь, вымысел врагов!.. Я за правду... за правду-матку!.. Вы — змея, Губертавичене, змея!..
— Вам хотелось бы, чтобы все были кроликами, да?
— Коллега Алоизас! Почему вы молчите? Мы же друзья... союзники... когда все от вас отвернулись... поливали грязью...— Человечек тянул руки к Алоизасу.
Ладонь Лионгины скользнула по спине мужа. Он вздрогнул, испугавшись и этой тяжести.
— Неужели думаете, что я приняла эти меры втайне от мужа? Алоизас еще глубже втянул голову в плечи. Такой поворот событий и хладнокровие Лионгины были для него полной неожиданностью.
Погрозив кулачками, Н. убрался вон и с того часа словно сквозь землю провалился, будто пренебрег нашей планетой и перебрался на другую. Очухавшись по прошествии некоторого времени, Алоизас даже усомнился в его существовании. Может, Н. лишь материализовавшееся во плоти его собственное искушение? Как Берклиана? Как танцующая на канате золотовласая гимнастка? Нет-нет, гимнастка — реальность! Она уверенно продолжает выделывать свои трюки.
Обдумав тщету своих попыток, он решил ничего больше не предпринимать. Так лучше. Даже борясь за справедливость, не замечаешь, как нарушаешь чуткое равновесие между добром и злом. Когда торопишься, без оглядки рвешься вперед, то забредаешь в болото, обрастаешь илом лжи. Не мне шагать, высоко поднимая ноги и разбрызгивая грязь!
Однако в этом новом состоянии, окутанном мглой и подобном сну наяву, Алоизас очутился не только напуганный тенью бывшего коллеги Н. Гертруду на пешеходной дорожке сбил троллейбус. Сбил и в полном смысле слова раздавил. Была пятница, ошалевшие люди носились по улицам кто куда — одни на природу, другие на свадьбу, третьи просто так, без цели, а кое-кто спешил к гибели, если не своей, то чужой. В число чужих попала и сестра Алоизаса, никогда не нарушавшая никаких правил. Можно сказать, что вся ее жизнь была вереницей исполнения всевозможных правил и установлений, более или менее совершенных. И все-таки именно ей суждено было погибнуть от слепого следования правилу, предписывающему переходить улицу на зеленый свет. Что в этот момент по мостовой мчался троллейбус, было виной не правила, а нарушившего его водителя. И Гертруда упала, рассыпав антоновские яблоки, несла им, вернее, Алоизасу, хотя подарки сестры и другие знаки внимания с ее стороны бесили его. Яблоки раскатились по асфальту, Гертруда осталась лежать на месте. Накануне они беседовали по телефону, до нее дошли слухи о его, Алоизаса, связях с каким-то кляузником, она должна поговорить с ним с глазу на глаз. Впоследствии Алоизас не раз думал о том, что, шагая по зебре, оберегаемая зеленым глазом светофора, Гертруда, видимо, переживала из-за него и не заметила приближающегося чудовища...
Отчетливо вспомнилось детство: зонтик, складной стульчик, ее крепкие оберегающие руки. Однако потеря единственной сестры затронула не только сферу эмоций. Неожиданная ее смерть отменила одни законы и выявила другие. Он почувствовал себя так, словно неожиданно сместились земные полюса или навалилась на плечи какая-нибудь другая сила, регулирующая движение планет. Не будет больше стеснявшего и обуздывавшего его гнета, от которого он постоянно пытался освободиться, однако исчезает и прочная, неколебимая стена, за которой всегда можно было укрыться. После смерти сестры выяснилось: все, совершенное им в жизни — попытки сделать что-то в науке, дружба с восхитительной Р., потом женитьба на Лионгине,— все было лишь воплощением предначертаний Гертруды и в то же время — сопротивлением им. Только она продолжала верить в него, когда все другие уже разуверились. Пока Гертруда была жива, оставались и ориентиры, еще в детстве подобранные ею для него, виднелись ведущие к ним дорожки, пусть заросшие репейником и лопухами.
Словно в холодильнике, хранились в ее памяти его планы и порывы. В один прекрасный день дверца распахнулась бы и Алоизас смог бы извлечь и высоко поднять свои великие замыслы, как сунутый в холодильник букет тюльпанов, чтобы не распустились до срока,— вот какие цветы помогла мне вырастить сестра, любуйтесь! Лишь теперь Алоизас ощутил горечь одиночества, хотя считал, что любит быть один. Лишь теперь понял, что в бесконечной, постепенно расширяющейся Вселенной для него сохранилась единственная крупица тепла — Лионгина, однако, в отличие от Гертруды, она никогда не будет принадлежать ему целиком. Вот почему не спешил он ставить памятник, который придавил бы не только сестру, но и его. Теперь Гертруда стала ему милее, хотя по-прежнему не могла приноровиться к нему, а особенно — к Лионгине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174