Ничего не поделаешь, придется посылать Пегасика в Мажейкяй, хотя строители нефтяного гиганта достойны лучшего вокала. А дефицита и Бергман не выбил из рук. Там-тарарам, тарарам-там-там, как напевал Алоизас.
— Ужин на столе! По приказанию Лионгины и вашему повелению, милый Алоизас!
Я — не милый. Не домашняя собачка или кошечка, которую гоняют из угла в угол. Как раз теперь, к примеру, я мыслю. Тела существуют вне сознания, то есть они не сознание (ттд), но от него отличаются. Тем самым я принимаю, что сознание в свою очередь отличается от них. Беркли так все запутал, что до сих пор не удается распутать.
В действительности Алоизас очень давно не читал Беркли. Лежал, уткнувшись в книжонку фантастических приключений, автор которой тужился представить себя философом. Аня прервала не вовремя — главный герой бежал из космической тюрьмы, захватив с собой в портативную фотонную ракету дочь начальника тюрьмы, почитателя философа провинциальной планеты Земля Беркли. Дочь была златовласой. Ее из особого сплава золотистые волосы звенели на космическом ветру.
— Милый, милый Алоизас! Слышите, что я вам пою?
Ох, уж эта гостья, эта Аня... Черная каркающая ворона — нет, куда более шумная, чем ворона! — если сравнить со златовласой Берклианой, та выражает мысли не словами, а взглядом и золотым звоном. И звенят ее волосы не просто так, они — чуткие антенны.
— Слышу, как не слышать.— Алоизас засовывает свою книжонку под том энциклопедии.
Аня величественно вступает в кабинет. Такое явление уместнее было бы для сцены или парадного зала, простая комната снижает торжественность картины. Она не в халатике, как обычно, а в вечернем, отдающем провинциальностью, абсолютно черном платье. В глубоком вырезе не бог весть сколько найдешь — грудь у Ани плосковатая,— однако антрацитная чернота платья подчеркивает белизну кожи. Алоизас, хотя и не смотрит, видит длинную белую шею, на которой пульсирует нежная жилка. Плечи у нее костлявые, но шея гладкая, грациозно поднимающая и откидывающая назад голову.
— У вас праздник, Аня? День рождения, именины?
— Мне было велено разогреть вам котлеты. Разве не прекрасный повод? — Она берет верную ноту, и торжественный наряд больше не стесняет.
Она не приближается, но и убираться не думает, а Алоизас конфузливо ежится на тахте. Фланелевая рубашка, пузырящиеся на коленях спортивные штаны — просто мешок мякины по сравнению с ее сверкающим, вызывающим обликом.
— Не поздно ли наряжаться в десять часов вечера?
— Перед нами вечность, если настроиться философски. По мне, можете не наряжаться. Только, боюсь, не понравитесь Лионгине.
— Гм, гм,— хмыкает он, тщетно озираясь в поисках причины, которая дала бы ему возможность не переодеваться.— Сколько у меня есть времени?
— Пять минут! Ведь бриться не надо.
Борода вам очень к лицу. Не говорила еще? Бородатый вы похожи — угадайте, на кого! — на викинга.
Покорнейше благодарю. Кровопийцы, разбойники, насильники — вот кем были эти ваши хваленые викинги. Выманила, как барсука из норы, а теперь будет подлизываться. Алоизас с сожалением оглядывает свою тахту, заваленную книгами и журналами. Голубеет включенный телевизор — иногда смотрит на дикое прыганье, именуемое танцами, слушает вопли в микрофон, именуемые современными песнями. Как саркофаг, мрачно громоздится письменный стол, на него лучше не смотреть.
Открывает стенной шкаф. В квартире только стенные — каприз Лионгины. В старой хватало одного, четырехстворчатого. Так уютно веяло из него ландышем. Мало того, внутри на дверцах сверкают зеркала. В родительском доме зеркало было предметом гордости, висело в красном углу. А тут чиркают, как бритвы, раздевают догола. Сквозь редкие волосы просвечивает череп. Серо-седые клочья бороды не скрывают морщинистых щек, дряблой шеи. Старик, настоящий старик! С неприязнью к самому себе стаскивает Алоизас фланелевую рубашку, снимает с плечиков наглаженную выходную: 60 процентов хлопка, 40 процентов полиэстера. И хомут надевать? Не с Аней же советоваться, поэтому, ворча, накидывает петлю галстука.
В гостиной слишком торжественно, будто вступил в большой, ожидающий гостей зал, где следует быть изящным, вести любезные беседы. Гордость Лионгины — чешская люстра — сверкает, словно Лионгина тут ни при чем, ярче, чем в другие вечера. Низенький столик выдвинут с обычного места на середину комнаты, покрыт кружевной скатертью и уставлен сервизными тарелочками. Из терракотовой вазы свисают пышные желтые хризантемы, тоже Лионгина позаботилась — она часто возвращается домой с цветами, можно подумать, что в оранжерее работает! — однако вновь кажется, что все создали худые и проворные Анины руки. Вчерашних котлет не узнать — разрезаны, поджарены, присыпаны листиками петрушки. Сервизная масленка, вазочка с красной икрой, а в самом центре стола бутылка венгерской «Бычьей крови».
— Не коситесь на икру и вино. Мой скромный вклад. Подарок одного поклонника.
— Настоящий пир.— Алоизас растерян, хотя он в собственном доме, при галстуке и в праздничном пиджаке.
— Не хватает свечей,— прочувствованно произносит Аня, довольная своей деятельностью.— Нашла их, а подсвечников нет. Видела у одной художницы. Серебряные, старинные, тяжелые! Ничего не пожалею — приобрету два таких же. Разве вас огорчает, Алоизас, что я стараюсь угодить вашему эстетическому вкусу?
— Не огорчает, но и не радует.
— Надо, чтобы радовало. Заставьте себя радоваться.
— Заставить?
— Конечно! Потому что жизнь короткая и свинская! На каждом шагу норовит обидеть человека. Не поверите, Алоизас, однажды чуть с собой не покончила. Сегодня сама смеюсь, но тогда... Кинулась к воде. Мечусь, как безумная, а вокруг травка шелестит, цветы распускаются, птицы гомонят. Вода сомкнётся надо мной, не поинтересовавшись, кто я такая, почему такая.
Какого черта, сказала я себе! Если все бессмысленно, то и моя жертва — тоже бессмысленна?
— Вы философ, Аня. Я и не знал.
— Единственный мой тезис.
—- Значит, никаких границ, никаких внутренних тормозов?
— Не собираюсь похищать солнце, как говорят литераторы. Жить, Алоизас, жить! Позвольте мне жить, как я хочу, и пальчиком вас не трону.— Она поводила кроваво-красным ногтем мизинца.
— А другие не хотят жить?
— Пожалуйста!
— Вы не поняли меня. Скажем, я и вы, и еще кое-кто... ухватим один и тот же кусок?
Аня задумчиво коснулась своей упругой шеи.
— Что ж, побеждает сильнейший. Разве в природе по-другому?
— В пещерах первобытных людей, хотели вы сказать?
— Люди со времен Адама не изменились, просто мудрецы вроде вас внушили им, что они изменились,— поэтому сначала поплачут, а потом замахиваются, чтобы ударить своего ближнего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
— Ужин на столе! По приказанию Лионгины и вашему повелению, милый Алоизас!
Я — не милый. Не домашняя собачка или кошечка, которую гоняют из угла в угол. Как раз теперь, к примеру, я мыслю. Тела существуют вне сознания, то есть они не сознание (ттд), но от него отличаются. Тем самым я принимаю, что сознание в свою очередь отличается от них. Беркли так все запутал, что до сих пор не удается распутать.
В действительности Алоизас очень давно не читал Беркли. Лежал, уткнувшись в книжонку фантастических приключений, автор которой тужился представить себя философом. Аня прервала не вовремя — главный герой бежал из космической тюрьмы, захватив с собой в портативную фотонную ракету дочь начальника тюрьмы, почитателя философа провинциальной планеты Земля Беркли. Дочь была златовласой. Ее из особого сплава золотистые волосы звенели на космическом ветру.
— Милый, милый Алоизас! Слышите, что я вам пою?
Ох, уж эта гостья, эта Аня... Черная каркающая ворона — нет, куда более шумная, чем ворона! — если сравнить со златовласой Берклианой, та выражает мысли не словами, а взглядом и золотым звоном. И звенят ее волосы не просто так, они — чуткие антенны.
— Слышу, как не слышать.— Алоизас засовывает свою книжонку под том энциклопедии.
Аня величественно вступает в кабинет. Такое явление уместнее было бы для сцены или парадного зала, простая комната снижает торжественность картины. Она не в халатике, как обычно, а в вечернем, отдающем провинциальностью, абсолютно черном платье. В глубоком вырезе не бог весть сколько найдешь — грудь у Ани плосковатая,— однако антрацитная чернота платья подчеркивает белизну кожи. Алоизас, хотя и не смотрит, видит длинную белую шею, на которой пульсирует нежная жилка. Плечи у нее костлявые, но шея гладкая, грациозно поднимающая и откидывающая назад голову.
— У вас праздник, Аня? День рождения, именины?
— Мне было велено разогреть вам котлеты. Разве не прекрасный повод? — Она берет верную ноту, и торжественный наряд больше не стесняет.
Она не приближается, но и убираться не думает, а Алоизас конфузливо ежится на тахте. Фланелевая рубашка, пузырящиеся на коленях спортивные штаны — просто мешок мякины по сравнению с ее сверкающим, вызывающим обликом.
— Не поздно ли наряжаться в десять часов вечера?
— Перед нами вечность, если настроиться философски. По мне, можете не наряжаться. Только, боюсь, не понравитесь Лионгине.
— Гм, гм,— хмыкает он, тщетно озираясь в поисках причины, которая дала бы ему возможность не переодеваться.— Сколько у меня есть времени?
— Пять минут! Ведь бриться не надо.
Борода вам очень к лицу. Не говорила еще? Бородатый вы похожи — угадайте, на кого! — на викинга.
Покорнейше благодарю. Кровопийцы, разбойники, насильники — вот кем были эти ваши хваленые викинги. Выманила, как барсука из норы, а теперь будет подлизываться. Алоизас с сожалением оглядывает свою тахту, заваленную книгами и журналами. Голубеет включенный телевизор — иногда смотрит на дикое прыганье, именуемое танцами, слушает вопли в микрофон, именуемые современными песнями. Как саркофаг, мрачно громоздится письменный стол, на него лучше не смотреть.
Открывает стенной шкаф. В квартире только стенные — каприз Лионгины. В старой хватало одного, четырехстворчатого. Так уютно веяло из него ландышем. Мало того, внутри на дверцах сверкают зеркала. В родительском доме зеркало было предметом гордости, висело в красном углу. А тут чиркают, как бритвы, раздевают догола. Сквозь редкие волосы просвечивает череп. Серо-седые клочья бороды не скрывают морщинистых щек, дряблой шеи. Старик, настоящий старик! С неприязнью к самому себе стаскивает Алоизас фланелевую рубашку, снимает с плечиков наглаженную выходную: 60 процентов хлопка, 40 процентов полиэстера. И хомут надевать? Не с Аней же советоваться, поэтому, ворча, накидывает петлю галстука.
В гостиной слишком торжественно, будто вступил в большой, ожидающий гостей зал, где следует быть изящным, вести любезные беседы. Гордость Лионгины — чешская люстра — сверкает, словно Лионгина тут ни при чем, ярче, чем в другие вечера. Низенький столик выдвинут с обычного места на середину комнаты, покрыт кружевной скатертью и уставлен сервизными тарелочками. Из терракотовой вазы свисают пышные желтые хризантемы, тоже Лионгина позаботилась — она часто возвращается домой с цветами, можно подумать, что в оранжерее работает! — однако вновь кажется, что все создали худые и проворные Анины руки. Вчерашних котлет не узнать — разрезаны, поджарены, присыпаны листиками петрушки. Сервизная масленка, вазочка с красной икрой, а в самом центре стола бутылка венгерской «Бычьей крови».
— Не коситесь на икру и вино. Мой скромный вклад. Подарок одного поклонника.
— Настоящий пир.— Алоизас растерян, хотя он в собственном доме, при галстуке и в праздничном пиджаке.
— Не хватает свечей,— прочувствованно произносит Аня, довольная своей деятельностью.— Нашла их, а подсвечников нет. Видела у одной художницы. Серебряные, старинные, тяжелые! Ничего не пожалею — приобрету два таких же. Разве вас огорчает, Алоизас, что я стараюсь угодить вашему эстетическому вкусу?
— Не огорчает, но и не радует.
— Надо, чтобы радовало. Заставьте себя радоваться.
— Заставить?
— Конечно! Потому что жизнь короткая и свинская! На каждом шагу норовит обидеть человека. Не поверите, Алоизас, однажды чуть с собой не покончила. Сегодня сама смеюсь, но тогда... Кинулась к воде. Мечусь, как безумная, а вокруг травка шелестит, цветы распускаются, птицы гомонят. Вода сомкнётся надо мной, не поинтересовавшись, кто я такая, почему такая.
Какого черта, сказала я себе! Если все бессмысленно, то и моя жертва — тоже бессмысленна?
— Вы философ, Аня. Я и не знал.
— Единственный мой тезис.
—- Значит, никаких границ, никаких внутренних тормозов?
— Не собираюсь похищать солнце, как говорят литераторы. Жить, Алоизас, жить! Позвольте мне жить, как я хочу, и пальчиком вас не трону.— Она поводила кроваво-красным ногтем мизинца.
— А другие не хотят жить?
— Пожалуйста!
— Вы не поняли меня. Скажем, я и вы, и еще кое-кто... ухватим один и тот же кусок?
Аня задумчиво коснулась своей упругой шеи.
— Что ж, побеждает сильнейший. Разве в природе по-другому?
— В пещерах первобытных людей, хотели вы сказать?
— Люди со времен Адама не изменились, просто мудрецы вроде вас внушили им, что они изменились,— поэтому сначала поплачут, а потом замахиваются, чтобы ударить своего ближнего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174