— Браво! Ура! Вале! — раздался нестройный хор — кричали и за столом и из-под стола, даже из ванной, за открытой дверью которой кто-то плескался.
— Прекратить! — рявкнул Игерман.—- Блеете, как стадо баранов!
— Не их, себя ругайте. И перестаньте валять дурака, Ральф Игерман! Ведете себя, как мальчишка. Простите, хуже — как экстравагантный халтурщик. Понятно, оргии устраивать легче... чем по-настоящему читать поэзию.
Лионгина заставила себя выпалить эти злые слова, произнесла внятно и громко, чтобы все слышали, а главное, чтобы самой поверить в них. Вошла в номер смело, говорила еще смелее, однако чувствовала себя, словно упала в грязь. И не столько оскорбила ее компания и пьяный шум, сколько поза Игермана и банальные его славословия, будто половой тряпкой мазанувшие по ее глубоко похороненным, однако неумершим воспоминаниям, которые неизвестно зачем многие годы таила она от Алоизаса, да и от самой себя. Суть не в том, что я, ты или он уже не такие, какими были некогда или какими считали себя. Лионгина не знала, какова эта суть, лишь догадывалась, что есть нечто более важное, чего жаль сильнее, чем изменившихся черт лица или характера, чем жизней двоих или троих катящихся под гору людей.
— Хотите, прогоню их к черту? Всех до единого, хотите? — Игерман растопыренными пальцами ерошил свою поредевшую гриву и топтался на месте, не зная, как ублажить гостью.
— Лучше меня — к черту.
Ради этой дымящейся помойной свалки, ради сомнительного счастья лицезреть опустившегося типа она бросила Алоизасу оскорбительные слова? Более того — чуть не ударила его по лицу. А может, и ударила? Ведь не помнит, как вылетела из дома.
Повернулась, чтобы уйти. Игерман силой усадил в кресло, услужливо кем-то подставленное.
Дура ты, дурочка, усмехнулась она жалобно, благодари бога, что не пустился ныть и жаловаться на судьбу. Сам о том не подозревая, он придает тебе смелости своим поведением. Да, да — вселяет веру в собственные силы, взбадривает. Пронзенная его жалобами, пусть и клоунскими, неизвестно, что могла бы выкинуть. И все-таки разочарование царапало горло.
— Приглашать женщину на такое непотребное застолье?
Не по-рыцарски, низко.
— Требуете хороших манер? Вы? — С лица Игермана, старя его, сползло сияние, вокруг глаз собрались многочисленные морщины.— А как вы поступили со мной? Швырнули хищникам, словно падаль... И они рвали меня на куски!
— Преувеличиваете, маэстро.
— Не называйте меня маэстро! — Он скрипнул зубами.
— Опомнитесь, вы же получили лучший зал города!
— Словно выметенный, хоть танцы устраивай! Нефтяники, если хотите знать, на руках меня носили.
— Значит, и нам следовало?
— Хватит колкостей, товарищ Лонгина! Знаете, где это было? У нефтяных вышек, в глухой тундре, на вечной мерзлоте, где и вороны не садятся. Там — ведомо ли вам это? — металл крошится от мороза, а человеческое сердце — от одиночества, от тоски. Ведь приехали туда люди из солнечных долин, с зеленых полей, из цветущих садов. Живому нужны не только рубль и протухшие консервы — духовная пища. Я читал им Пушкина, взобравшись на эстакаду буровой. Пушкина и Лермонтова!
— Валяй Лермонтова, дружище! — подскочил к нему бритоголовый парень, с виду — прыткий юноша, на деле — отъявленный наглец. Лицо — как полежавшее дикое яблочко, потому, видимо, и прозвали Валькой Яблочко.— Хочешь, подыграю на гитаре?
— Осел! Не смей своим поганым языком марать даже само имя Лермонтова! — взревел, бледнея от ярости, Игерман, и Валька Яблочко юркнул за широкую спину своего дружка Еронимаса.
—- Голосую за Лермонтова без гитары,— заявил физик.
— Кто такой этот Лермонтов? Тексты сочиняет? — пролепетала одна из девиц.
— Дура, написал «Героя нашего времени» и «Как закалялась сталь»,— авторитетно пробасил Еронимас.
— Уйметесь наконец, подонки? Или придется глотки вам затыкать? — Игерман медленно поднимал руки, и обожженные, в шрамах и пятнах, кулаки, выползши на свет, заставили присутствующих умолкнуть.
Игерман начал «Демона». Читал не сплошь, не строфу за строфой, а отламывая по кусочку, карабкаясь по величественной круче поэмы, время от времени останавливаясь и сомневаясь, хватит ли духа добраться до вершины. Голос его не громыхал, как там, в зале, а на ощупь взбирался по опасным тропам, сражался со скользкими каменными завалами, со страхом сорваться вниз, с самой жизнью — суетливой, незадавшейся, успевшей побывать на многих уединенных перевалах и изрядно там намусорить, с жизнью, между прочим, очень похожей на его собственную. И все-таки был он в своих горах, окруженный опасными, мрачными скалами, и ни на мгновение не забывал запаха земли. После глухой, наполненной сомнениями и болью строфы вырывался вдруг и прыгал по циклопическим глыбам лучик насмешки, такой неожиданной, что у Лионгины захватило дух.
Даже запнувшись перед знаменитым местом, где сияет снегами, как гранью алмаза, Казбек и вьется по Дарьяльскому ущелью ревущий Терек, голос Игермана не загремел, не зарокотал, хотя уже вымел прочь весь мусор и ничто не мешало ему помчаться галопом. Он копил силы для того мига, когда появится Тамара, не догадывающаяся ни о существовании Демона, ни о своей судьбе, которая мелькнет в веках грозным предостережением человеческому роду, попытавшемуся дотянуться до небес.
— Громче! Ничего не слышно! — ворвался в тишину испитой голос Еронимаса.
— Заткнись, подонок,— шепотом одернул его кто-то из оркестрантов.
Казалось, видит посуды, в шикарно гардинами. Видит и когда еще не прикрывалась словами, видит испуганную с накопившимся за десятилетия хламом преходящего и компромиссов.
— Горло пересохло,— внезапно прервал он чтение и оттолкнулся от стены.
Спина фрака была белой от извести. Пегасик подскочил, чтобы почистить.
— Сгинь с глаз! Выпьем, Лонгина, а? — Прогнав Пегасика, Игерман налил ей и себе.— Ах, Лонгина, Лонгина! Вы плачете... раскаиваетесь? В чем, о господи?
— Вам мерещится, Игерман! — Она сердито провела по влажным глазам, пытаясь стряхнуть странный завораживающий голос этого человека. Даже его вульгарность и себялюбие влекли ее.— Сигарный дым глаза выел. Ну зачем такую вонищу курите? Набиваете себе цену? Вы и без того умеете не продешевить.
— Ненавижу сигары, как и вы. Это они! — Игерман ткнул рукой в сторону своих гостей.— Требуют, чтобы я постоянно чем-то дивил их, как Али-Баба из «Тысячи и одной ночи». Через час придется огонь глотать, чтобы компания не разбежалась.
— Придержите фокусы для сцены.
— Разве я фокусы показывал? Пушкина я читал на этой вашей хваленой сцене. Только откуда вам знать? Там же и духу вашего не было.
— У меня есть любимое местечко. Я уже говорила. Вы никого не слушаете, только себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174