.. Три комнаты, не комнаты — залы. Камин белого мрамора. Ковры.
В глуховатом голосе — притворное восхищение. Тусклые черные камешки глаз одинаково равнодушны и к роскоши, и к бедности.
— Гляньте-ка, штукатурка отстает. И вон там, и там.— Рассеянное внимание девицы, ее шарящие по комнате глаза не дают Алоизасу сосредоточиться, он тоже невольно переводит взгляд с предмета на предмет.
— Ох, упадет, смотрите, кусок с хорошую коровью лепеху. Как раз на ваш стол! Говорят, вы книгу пишете?
— Извините. Что вам все-таки нужно? — Алоизас едва сдерживается, вот-вот помянет черта. Не иначе, плетет она какую-то сеть, не разорвет ее сейчас — потом не выбраться.
— Ничего особенного. Бегу с тренировки, смотрю, у вас окно светится. Я ведь волейболистка. Не знали?
— Самое подходящее время для визита выбрали. Не так ли, коллега? — Алоизас тычет пальцем в циферблат часов. Невежливо, конечно, но пусть слопает. Часы больше не улика против Лионгины, просто предмет, показывающий время.
— Ох, и озверел наш тренер. Гоняет до седьмого пота. Я вон пропахла вся. Душа в спортзале нет.— Снова умышленно или бессознательно выпячивает грудь.— Когда уж тут заниматься?
— Сочувствую. Но чем могу помочь?
— Забыли поставить мне дифференцированный зачет.
— Простите, вы... Алмоне... Алмоне И.? — всплывают наконец в памяти ее имя и фамилия, ее ужасная пачкотня: на семь фраз семь орфографических ошибок. Теперь ясно.— Я за контрольную поставил вам двойку, вывел, так сказать, лебедя. О чем еще речь?
— Давайте договоримся, товарищ преподаватель: просто вы забыли подписать зачетку.— Она давит на него не только голосом — всем своим грузным, наглым телом, неподвижными блеклыми глазами.
— Не понимаю...
Издеваетесь?
— Ну что вам стоит? Тем более я студентка не вашей группы. Так, некая Алмоне.— Ее самоуничижение не слишком искренне, но она искренне не обращает внимания на то, что Алоизас взбешен.— Между прочим коллега, которого вы замещаете, без лишних слов подписал бы. Вот моя зачетка!
Алоизас вяло листает протянутую книжечку. Мятая, с загнутыми уголками, от нее тоже несет гладиаторским потом.
— Разве так должна выглядеть зачетная книжка? Ах, коллега, коллега...
- Зачем читать проповеди? Лучше взгляните, какие у меня отметки!
— Сплошные пятерки? Не г, вот четверка и вот. Неужели ваши? — Алоизас чувствует себя одураченным. Где же собачий нюх преподавателя? Чего-то ты, значит, не улавливаешь, что-то проскальзывает мимо.
— Не сама же себе пятерки ставлю.— На лице Алмоне возникает слабая, словно не ей принадлежащая улыбка, грудь взволнованно колышется, все острее запах пота.— Видите, а вы собирались обидеть отличницу.
— Это ваша зачетка? — Алоизас кидает беглый взгляд на фотографию. На плечи сбегают волнистые волосы, целая копна. Однако короткая стрижка, липнущие ко лбу клочья ей больше к лицу.
— Пришлось обкорнать. С такими патлами неудобно гонять по площадке. Не сомневайтесь, товарищ преподаватель, это я, точно я! Подпишите, и не будем ссориться.
— Я и не ссорюсь, но дома экзаменов не принимаю. Пожалуйте на кафедру.— А сам продолжает размышлять о ее волосах.— И не жалко вам?
— Чего? Ах, красивых волос? Конечно, жаль. Только приходится жить не так, как хочется, а как надо.
— Ну это слишком мрачное обобщение...
— Не читайте морали, преподаватель. Скажите лучше, сами-то живете, как хочется? Да ладно. Значит, подпишете на кафедре?
— Если ответите на мои вопросы.
— И не лень будет вам спрашивать? Между прочим, кое-кому моя новая прическа нравится,— она пригладила волосы большими сильными ладонями.
— Не кажется ли вам, что мы впустую сотрясаем воздух?
Алоизас встает со стула. Она и не собирается подниматься.
— И гардины пожелтели... Вон у коллеги вашего, у того цыпленка, из Франции привезенные. И как это жена ваша такие занавески терпит?
— Оставьте в покое моего коллегу и мою жену. И вообще хватит! Визит окончен! — Алоизас почти кричит, и ему самому неприятны визгливые, нехарактерные для его голоса нотки...
— А что у вас здесь, товарищ преподаватель? — Глазки Алмоне, в которых нет и тени страха, цепляются за стоящую на полке раковину, по форме похожую на раструб старинного граммофона, а по цвету — на нежно-розового младенца или раскрывающийся бутон тропического растения. Раскачавшись на пружинах тахты, Алмоне вскакивает и сгребает с полки экзотическую раковину своими ухватистыми руками.— Слышите? Гудит! — Приложив ее к уху, она прижимается к Алоизасу, чтобы и он мог послушать.
У самых глаз — ее горячая щека, крупные поры кожи. И оживший, засветившийся черный зрачок-камешек расплавился от вскипевшей внутри радости. Теперь обволакивающий их обоих запах пота даже приятен.
— Гудит!
Настоящая тропическая раковина! В жизни такой не видела. Неужели в дальнем плаванье побывали?
— Где уж мне! Нет.— Ему доставляет удовольствие ее жадное внимание, но своим бледным ответом Алоизас не удовлетворен.— Подарок. Один друг презентовал.
Не друг, подруга, мысленно поправляет он себя. И не подруга... Так... Пустое. Порожняя коробочка из-под лекарства, напоминание о перенесенной в детстве болезни.
— Продайте мне, преподаватель! — Сильные пальцы с обломанными ногтями не желают выпускать добычу.
У нее не все дома, проносится в мозгу Алоизаса мысль и прогоняет возникшую было жалость. Ничего более красивого в жизни не доводилось видеть? Наверно, следовало бы черкнуть в зачет тройку, и пусть себе убирается. Однако он уже сказал «нет» и решения своего не изменит. Пусть-ка вызубрит все, как «Отче наш»! Так и заявил.
— Ну уж нет, сами молитвы читайте, вам это больше подходит.
— Мне?
Мать, вот кто молился — одна из всей семьи и за всю семью. После того как извозится в грязи, проклиная себя и всех, наваляется в уличной пыли в прямом и переносном смысле — однажды ее сбила пароконная телега,— горячая молитва и труд распрямляли. Так и поднималась она, падала и поднималась, будто сплетенная из слабости травы и твердости железа. Как ни странно, Гертруда унаследовала от матери только эту железную твердость. Даже после того как сбила телега — пол-лета мать прохромала,— она не унялась, по-прежнему стремилась сбросить с плеч семейное иго, а согрешив, вновь горячо молилась и переделывала уйму работы.
— Надеюсь, мы еще увидимся?
— Не сомневаюсь.— Алоизас кивает, не глядя на девушку.
— Упрямый вы человек. Твердый. Может, передумаете? Говорят, последнее мгновение — решающее.
— Для вас было решающим предпоследнее.
Сняв с вешалки, Алоизас сует ей полупальто. Готов всучить и весь пропахший ее потом воздух квартиры, только бы скорее убиралась.
Дверь за гостьей закрывает не сразу. Пусть немножко проветрится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
В глуховатом голосе — притворное восхищение. Тусклые черные камешки глаз одинаково равнодушны и к роскоши, и к бедности.
— Гляньте-ка, штукатурка отстает. И вон там, и там.— Рассеянное внимание девицы, ее шарящие по комнате глаза не дают Алоизасу сосредоточиться, он тоже невольно переводит взгляд с предмета на предмет.
— Ох, упадет, смотрите, кусок с хорошую коровью лепеху. Как раз на ваш стол! Говорят, вы книгу пишете?
— Извините. Что вам все-таки нужно? — Алоизас едва сдерживается, вот-вот помянет черта. Не иначе, плетет она какую-то сеть, не разорвет ее сейчас — потом не выбраться.
— Ничего особенного. Бегу с тренировки, смотрю, у вас окно светится. Я ведь волейболистка. Не знали?
— Самое подходящее время для визита выбрали. Не так ли, коллега? — Алоизас тычет пальцем в циферблат часов. Невежливо, конечно, но пусть слопает. Часы больше не улика против Лионгины, просто предмет, показывающий время.
— Ох, и озверел наш тренер. Гоняет до седьмого пота. Я вон пропахла вся. Душа в спортзале нет.— Снова умышленно или бессознательно выпячивает грудь.— Когда уж тут заниматься?
— Сочувствую. Но чем могу помочь?
— Забыли поставить мне дифференцированный зачет.
— Простите, вы... Алмоне... Алмоне И.? — всплывают наконец в памяти ее имя и фамилия, ее ужасная пачкотня: на семь фраз семь орфографических ошибок. Теперь ясно.— Я за контрольную поставил вам двойку, вывел, так сказать, лебедя. О чем еще речь?
— Давайте договоримся, товарищ преподаватель: просто вы забыли подписать зачетку.— Она давит на него не только голосом — всем своим грузным, наглым телом, неподвижными блеклыми глазами.
— Не понимаю...
Издеваетесь?
— Ну что вам стоит? Тем более я студентка не вашей группы. Так, некая Алмоне.— Ее самоуничижение не слишком искренне, но она искренне не обращает внимания на то, что Алоизас взбешен.— Между прочим коллега, которого вы замещаете, без лишних слов подписал бы. Вот моя зачетка!
Алоизас вяло листает протянутую книжечку. Мятая, с загнутыми уголками, от нее тоже несет гладиаторским потом.
— Разве так должна выглядеть зачетная книжка? Ах, коллега, коллега...
- Зачем читать проповеди? Лучше взгляните, какие у меня отметки!
— Сплошные пятерки? Не г, вот четверка и вот. Неужели ваши? — Алоизас чувствует себя одураченным. Где же собачий нюх преподавателя? Чего-то ты, значит, не улавливаешь, что-то проскальзывает мимо.
— Не сама же себе пятерки ставлю.— На лице Алмоне возникает слабая, словно не ей принадлежащая улыбка, грудь взволнованно колышется, все острее запах пота.— Видите, а вы собирались обидеть отличницу.
— Это ваша зачетка? — Алоизас кидает беглый взгляд на фотографию. На плечи сбегают волнистые волосы, целая копна. Однако короткая стрижка, липнущие ко лбу клочья ей больше к лицу.
— Пришлось обкорнать. С такими патлами неудобно гонять по площадке. Не сомневайтесь, товарищ преподаватель, это я, точно я! Подпишите, и не будем ссориться.
— Я и не ссорюсь, но дома экзаменов не принимаю. Пожалуйте на кафедру.— А сам продолжает размышлять о ее волосах.— И не жалко вам?
— Чего? Ах, красивых волос? Конечно, жаль. Только приходится жить не так, как хочется, а как надо.
— Ну это слишком мрачное обобщение...
— Не читайте морали, преподаватель. Скажите лучше, сами-то живете, как хочется? Да ладно. Значит, подпишете на кафедре?
— Если ответите на мои вопросы.
— И не лень будет вам спрашивать? Между прочим, кое-кому моя новая прическа нравится,— она пригладила волосы большими сильными ладонями.
— Не кажется ли вам, что мы впустую сотрясаем воздух?
Алоизас встает со стула. Она и не собирается подниматься.
— И гардины пожелтели... Вон у коллеги вашего, у того цыпленка, из Франции привезенные. И как это жена ваша такие занавески терпит?
— Оставьте в покое моего коллегу и мою жену. И вообще хватит! Визит окончен! — Алоизас почти кричит, и ему самому неприятны визгливые, нехарактерные для его голоса нотки...
— А что у вас здесь, товарищ преподаватель? — Глазки Алмоне, в которых нет и тени страха, цепляются за стоящую на полке раковину, по форме похожую на раструб старинного граммофона, а по цвету — на нежно-розового младенца или раскрывающийся бутон тропического растения. Раскачавшись на пружинах тахты, Алмоне вскакивает и сгребает с полки экзотическую раковину своими ухватистыми руками.— Слышите? Гудит! — Приложив ее к уху, она прижимается к Алоизасу, чтобы и он мог послушать.
У самых глаз — ее горячая щека, крупные поры кожи. И оживший, засветившийся черный зрачок-камешек расплавился от вскипевшей внутри радости. Теперь обволакивающий их обоих запах пота даже приятен.
— Гудит!
Настоящая тропическая раковина! В жизни такой не видела. Неужели в дальнем плаванье побывали?
— Где уж мне! Нет.— Ему доставляет удовольствие ее жадное внимание, но своим бледным ответом Алоизас не удовлетворен.— Подарок. Один друг презентовал.
Не друг, подруга, мысленно поправляет он себя. И не подруга... Так... Пустое. Порожняя коробочка из-под лекарства, напоминание о перенесенной в детстве болезни.
— Продайте мне, преподаватель! — Сильные пальцы с обломанными ногтями не желают выпускать добычу.
У нее не все дома, проносится в мозгу Алоизаса мысль и прогоняет возникшую было жалость. Ничего более красивого в жизни не доводилось видеть? Наверно, следовало бы черкнуть в зачет тройку, и пусть себе убирается. Однако он уже сказал «нет» и решения своего не изменит. Пусть-ка вызубрит все, как «Отче наш»! Так и заявил.
— Ну уж нет, сами молитвы читайте, вам это больше подходит.
— Мне?
Мать, вот кто молился — одна из всей семьи и за всю семью. После того как извозится в грязи, проклиная себя и всех, наваляется в уличной пыли в прямом и переносном смысле — однажды ее сбила пароконная телега,— горячая молитва и труд распрямляли. Так и поднималась она, падала и поднималась, будто сплетенная из слабости травы и твердости железа. Как ни странно, Гертруда унаследовала от матери только эту железную твердость. Даже после того как сбила телега — пол-лета мать прохромала,— она не унялась, по-прежнему стремилась сбросить с плеч семейное иго, а согрешив, вновь горячо молилась и переделывала уйму работы.
— Надеюсь, мы еще увидимся?
— Не сомневаюсь.— Алоизас кивает, не глядя на девушку.
— Упрямый вы человек. Твердый. Может, передумаете? Говорят, последнее мгновение — решающее.
— Для вас было решающим предпоследнее.
Сняв с вешалки, Алоизас сует ей полупальто. Готов всучить и весь пропахший ее потом воздух квартиры, только бы скорее убиралась.
Дверь за гостьей закрывает не сразу. Пусть немножко проветрится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174