Мешало недостаточное знание не только английского, но и русского языка. Необходимость жить в общей комнате под ворчание бескорыстной блюстительницы нравственности тети Маши тоже угнетала. Когда мощные прожектора скрестили свои лучи на фигурке Р., что-то сдало в ней. Она осунулась, оторопела, замкнулась. Может, перемена пойдет на пользу, если не сломается она под потяжелевшей ношей. Выяснять, какое местечко в ее съежившемся внутреннем мире занимает он, Алоизас не решился. Брезгует? Терпит, уверенная, что долго не задержусь? Он не мог бы даже сказать, обрадовалась ли она ему. Впечатления первых минут заслонил быт общежития.
— Заварить чай? К сожалению, нечем угощать. Через неделю разбогатею, не раньше. Деньги в Москве тают мгновенно.
Сама не знаю, на что трачу. Чулки каждый день покупать приходится.
Посмеиваясь над своей расточительностью, она копалась в холодильнике. Ее охрипший голос не открывал никаких тайн.
— Не бойся, голодать не придется! Коллеге прислали из Бурятии огромную рыбину. Еще больше, чем красную рыбу, любит она литовское копченое сало. Вот и разнообразим таким путем свое меню.
— Нет! — Алоизас решительно встал. Ему показалось, что наконец-то одна из загадок Р. им разгадана. Лишившись приработка, она теперь не может жить, как привыкла, и потому презирает себя.— Мы с тобой пойдем в ресторан. Я много слышал про «Арагви», а бывать не доводилось.
— Я не готова. Волосы грязные,— ломалась она, но глаза повеселели, в голосе зазвучала забытая радость. Как будто вместе с халатиком, сброшенным ею, упала и разбилась серая скорлупа.
Из недалекой душевой доносились шуршание и плеск, казалось, она вылезала из темной ямы к своему обычному сиянию.
— Как тебе понравилась моя буряточка? Наивное дитя природы. Заметил, какие здоровые у нее зубы? — оживленно щебетала Р., опираясь рукой о перила лестницы, доверив ему другую.
А он и не обратил внимания, весь был поглощен ею, неожиданным ее увяданием и столь же неожиданным возрождением. Запомнил только яблоки девичьих щек да красивые узорчатые носки — и все.
— Удивительные зубки. Не зубы — жемчуга! — К восхищению явно примешивалась зависть.— На Западе могла бы легко срабатывать на хлеб, рекламируя зубную пасту или зубные!
— Ладно, завтра осмотрю ее повнимательнее,— усмехался Алоизас.
— Смотри, только не слишком! — погрозила пальчиком порхнув в их былые дни.— Я так рада, что ты приехал!
Долгожданные слова — «Я так рада, что ты приехал!» — вторично прозвучали, когда они вступили под сень южного изобилия и веселья. Красивые, нарядные люди, ломящиеся от блюд и напитков подносы, вкусный аромат трав и вин...
В ресторане Р. распустилась, словно белый цветок, истосковавшийся по солнцу. Подобно шампурам, на которых шипели только что снятые с мангалов шашлыки, вонзились в нее пылающие глаза. Жадное внимание мужчин не смущало и не удивляло ее. Она весело улыбалась, стряхивая с волос капли уличной влаги. От ее худощавого живого лица, от сверкающих голубых глаз светлел декорированный в темные тона интерьер, раздвигались низкие тяжелые своды. Не успели они угреться за своим столиком, как приплыла не заказанная ими бутылка шампанского. Алоизас помрачнел. Р. шепотом посоветовала не скандалить — нельзя обижать южан, лучше ответить тем же. Он послал бутылку шампанского в угол, где сидели заговорщицки и дружественно улыбавшиеся мужчины. Последовало предложение сдвинуть столики.
— Я так рада, что ты приехал,— снова проговорила Р., забывая о соблазнительном окружении, и прижалась к нему нежной, разгоряченной от вина и всеобщего внимания щекой.
Алоизас гордо посматривал по сторонам, великодушно выделенный из числа остальных, которые, вероятно, красивее, храбрее и денежнее его.
Понимал, что это не его заслуга. На него распространялся отсвет очарования Р. Легкая соломенная челка снова падала на ее великолепный лоб, словно не будет больше никаких источенных жучком деревянных перил общежития, долгой недели до стипендии и одиночества не привыкшей торчать в четырех стенах красивой женщины. Во всем ресторане не найдешь равной ей и, возможно, во всей огромной, вмещающей полмира Москве, а тем самым не было равного и ему, Алоизасу. помахала ему на другой день Р., и английская фраза, глубоко вонзившись, вылезла дома острым осколком.
Банальное словосочетание опять напомнило Алоизасу то, что ему хотелось забыть — серый силуэт на сером фоне общежития — и как Р. внезапно расцвела в ресторане от внимания подвыпивших мужчин. Его самоотверженный жест — уезжая, оставил тысячу рублей на летнее пальто! — при скромном вильнюсском солнце уже не казался благородным, скорее — плата за что-то.
Любит ли она меня? Ни в тот, ни в следующий раз, когда приехал навестить ее, об этом не допытывался. Как на броню, натолкнулся на ее голос, на видящие его насквозь глаза, ничего откровенно не говорящие, хотя ничего вроде бы и не скрывающие.
— Я знаю, тебе противно подниматься по лестнице общежития, красться мимо тети Маши. Когда, скажи, начнешь проклинать меня?
Ее точила безотчетная досада на него, на самое себя, порой — ни на кого конкретно не направленная. Иногда, полная снисходительного пренебрежения к серьезным, реальным трудностям, девушка вспыхивала от мелочи. Алоизас догадывался, хотя она это отрицала, что Р. недовольна темой своей кандидатской, научным руководителем и даже институтом, где стажировались специалисты из некоторых зарубежных стран.
По-прежнему Алоизасу дозволялось быть покровителем и верховным распорядителем, когда они вдвоем выходили в город. Бродя вокруг милых запущенных церквушек, которые еще ждали своих золотых шапок, привлекающих теперь туристов со всего света, Р. оживала. Наверно, старые церквушки вызывали у нее память о прошлом: блики солнца на тесаных камнях узкой улочки, стая голубей, лениво взмахивающих крыльями... Светлела и ожидала она и в ресторане, когда мимо сновали кельнеры и оглушительно играл оркестр. Недовольство до конца не проходило — уползало в укромный уголок души, заявляло о себе вздохом, злым словом или рассеянным, неизвестно что ищущим взглядом.
— Ах, не спрашивай. Не порти хорошего настроения!
И Алоизас старается не портить его. Не сердится, когда к ним подсаживаются посторонние, назойливо предлагающие угостить. Тащится за сомнительными молодыми людьми в подвалы и сараи смотреть сомнительные шедевры. Псевдогении, зазнавшиеся ремесленники, спекулянты иконами. Одну икону Р. непременно захотела купить.
— Это, если не ошибаюсь, XVII век.
Давай купим!
— Не ошибаешься, но икона краденая. Кто стал бы продавать в подворотне, если не краденая?
— Не умеешь ты жить, Алоизас. Не умеешь и не научишься!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
— Заварить чай? К сожалению, нечем угощать. Через неделю разбогатею, не раньше. Деньги в Москве тают мгновенно.
Сама не знаю, на что трачу. Чулки каждый день покупать приходится.
Посмеиваясь над своей расточительностью, она копалась в холодильнике. Ее охрипший голос не открывал никаких тайн.
— Не бойся, голодать не придется! Коллеге прислали из Бурятии огромную рыбину. Еще больше, чем красную рыбу, любит она литовское копченое сало. Вот и разнообразим таким путем свое меню.
— Нет! — Алоизас решительно встал. Ему показалось, что наконец-то одна из загадок Р. им разгадана. Лишившись приработка, она теперь не может жить, как привыкла, и потому презирает себя.— Мы с тобой пойдем в ресторан. Я много слышал про «Арагви», а бывать не доводилось.
— Я не готова. Волосы грязные,— ломалась она, но глаза повеселели, в голосе зазвучала забытая радость. Как будто вместе с халатиком, сброшенным ею, упала и разбилась серая скорлупа.
Из недалекой душевой доносились шуршание и плеск, казалось, она вылезала из темной ямы к своему обычному сиянию.
— Как тебе понравилась моя буряточка? Наивное дитя природы. Заметил, какие здоровые у нее зубы? — оживленно щебетала Р., опираясь рукой о перила лестницы, доверив ему другую.
А он и не обратил внимания, весь был поглощен ею, неожиданным ее увяданием и столь же неожиданным возрождением. Запомнил только яблоки девичьих щек да красивые узорчатые носки — и все.
— Удивительные зубки. Не зубы — жемчуга! — К восхищению явно примешивалась зависть.— На Западе могла бы легко срабатывать на хлеб, рекламируя зубную пасту или зубные!
— Ладно, завтра осмотрю ее повнимательнее,— усмехался Алоизас.
— Смотри, только не слишком! — погрозила пальчиком порхнув в их былые дни.— Я так рада, что ты приехал!
Долгожданные слова — «Я так рада, что ты приехал!» — вторично прозвучали, когда они вступили под сень южного изобилия и веселья. Красивые, нарядные люди, ломящиеся от блюд и напитков подносы, вкусный аромат трав и вин...
В ресторане Р. распустилась, словно белый цветок, истосковавшийся по солнцу. Подобно шампурам, на которых шипели только что снятые с мангалов шашлыки, вонзились в нее пылающие глаза. Жадное внимание мужчин не смущало и не удивляло ее. Она весело улыбалась, стряхивая с волос капли уличной влаги. От ее худощавого живого лица, от сверкающих голубых глаз светлел декорированный в темные тона интерьер, раздвигались низкие тяжелые своды. Не успели они угреться за своим столиком, как приплыла не заказанная ими бутылка шампанского. Алоизас помрачнел. Р. шепотом посоветовала не скандалить — нельзя обижать южан, лучше ответить тем же. Он послал бутылку шампанского в угол, где сидели заговорщицки и дружественно улыбавшиеся мужчины. Последовало предложение сдвинуть столики.
— Я так рада, что ты приехал,— снова проговорила Р., забывая о соблазнительном окружении, и прижалась к нему нежной, разгоряченной от вина и всеобщего внимания щекой.
Алоизас гордо посматривал по сторонам, великодушно выделенный из числа остальных, которые, вероятно, красивее, храбрее и денежнее его.
Понимал, что это не его заслуга. На него распространялся отсвет очарования Р. Легкая соломенная челка снова падала на ее великолепный лоб, словно не будет больше никаких источенных жучком деревянных перил общежития, долгой недели до стипендии и одиночества не привыкшей торчать в четырех стенах красивой женщины. Во всем ресторане не найдешь равной ей и, возможно, во всей огромной, вмещающей полмира Москве, а тем самым не было равного и ему, Алоизасу. помахала ему на другой день Р., и английская фраза, глубоко вонзившись, вылезла дома острым осколком.
Банальное словосочетание опять напомнило Алоизасу то, что ему хотелось забыть — серый силуэт на сером фоне общежития — и как Р. внезапно расцвела в ресторане от внимания подвыпивших мужчин. Его самоотверженный жест — уезжая, оставил тысячу рублей на летнее пальто! — при скромном вильнюсском солнце уже не казался благородным, скорее — плата за что-то.
Любит ли она меня? Ни в тот, ни в следующий раз, когда приехал навестить ее, об этом не допытывался. Как на броню, натолкнулся на ее голос, на видящие его насквозь глаза, ничего откровенно не говорящие, хотя ничего вроде бы и не скрывающие.
— Я знаю, тебе противно подниматься по лестнице общежития, красться мимо тети Маши. Когда, скажи, начнешь проклинать меня?
Ее точила безотчетная досада на него, на самое себя, порой — ни на кого конкретно не направленная. Иногда, полная снисходительного пренебрежения к серьезным, реальным трудностям, девушка вспыхивала от мелочи. Алоизас догадывался, хотя она это отрицала, что Р. недовольна темой своей кандидатской, научным руководителем и даже институтом, где стажировались специалисты из некоторых зарубежных стран.
По-прежнему Алоизасу дозволялось быть покровителем и верховным распорядителем, когда они вдвоем выходили в город. Бродя вокруг милых запущенных церквушек, которые еще ждали своих золотых шапок, привлекающих теперь туристов со всего света, Р. оживала. Наверно, старые церквушки вызывали у нее память о прошлом: блики солнца на тесаных камнях узкой улочки, стая голубей, лениво взмахивающих крыльями... Светлела и ожидала она и в ресторане, когда мимо сновали кельнеры и оглушительно играл оркестр. Недовольство до конца не проходило — уползало в укромный уголок души, заявляло о себе вздохом, злым словом или рассеянным, неизвестно что ищущим взглядом.
— Ах, не спрашивай. Не порти хорошего настроения!
И Алоизас старается не портить его. Не сердится, когда к ним подсаживаются посторонние, назойливо предлагающие угостить. Тащится за сомнительными молодыми людьми в подвалы и сараи смотреть сомнительные шедевры. Псевдогении, зазнавшиеся ремесленники, спекулянты иконами. Одну икону Р. непременно захотела купить.
— Это, если не ошибаюсь, XVII век.
Давай купим!
— Не ошибаешься, но икона краденая. Кто стал бы продавать в подворотне, если не краденая?
— Не умеешь ты жить, Алоизас. Не умеешь и не научишься!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174