В дороге исподволь накапливался опыт. Когда-нибудь она станет мудрой, как другие женщины, может, даже больше, чем другие, но этого она еще не ведала. Когда зеленая «Волга» скрылась за огромной горой с выщербленным склоном — тут добывали камень для строек и грузили в вагонетки,— перед глазами Лионгины возникла подковка на матовой щеке Рафаэла.
На спуске измученная крутыми поворотами дорога сделалась прямее. Время от времени по днищу машины еще стучали камешки, скатившиеся на асфальт с крутых склонов, но суровые горы раздвигались, и постепенно открывалась широкая, полная нежной зелени долина. Казалось, впереди мчится неведомый благодетель, распутывая петли и засыпая щебнем ухабы. Все, как театральная декорация, изменилось: вместо круч и распадков поползли уютные холмы, посеревшие, истомленные жаждой деревья и огромное поле помидоров, словно увешанное гирляндами красных лампочек. Помидоры тянулись длинными рядами, как в Литве картофель. Алоизас заинтересовался здешним сельским хозяйством, обратился к водителю, тот молчал, будто сидел на скамье подсудимых. Иссох родник его красноречия. Теперь, когда все хорошо кончилось и не надо было оправдываться, его замучила совесть.
— Не изводи ты человека! — вырвалось у Лионгины, она даже испугалась своего повелительного тона.
Алоизас вспомнил, что слышал о горной болезни — двойнике морской. Уж не занемогла ли она от высоты, тряски и грохота?
Горы отставали, все чаще прятались за отдельными буграми или россыпями камней, однако Лионгина физически ощущала их присутствие, вернее — необходимость... Кто, если не горы, держит, высоко подняв, синий холст неба? Мелькнула мысль, что и подковка на щеке, и сам, выскочивший на дорогу, как чертенок из коробочки, Рафаэл — тоже порождение гор. И все-таки Лионгине страшно хотелось, чтобы горы снова окружили, встали на горизонте в могучем своем обличье, когда настоящее кажется выдуманным, а выдуманное — настоящим. И стоило ей лишь подумать об этом, как далеко-далеко, в той стороне, куда вела их дорога, выплыло белое облачко. Они катили к нему, а оно стояло на месте. Дорога уже снова запетляла, поползла вверх, однако облачко не собиралось менять положение. Висело, застыв в небесной синеве. Приглядевшись, Лионгина заметила, что у облака имеется опора. Словно белоперая птица, расправив крылья, оно присело на нечто голубое, что не было ни далью, ни спрессованным воздухом. Птица уже давно улетела бы. Нет! Это горы, только еще более высокие, более величественные! У Лионгины зазвенело в ушах, как возле круглой промоины в цементном барьерчике над пропастью.
Обещанный родник? Водяная жилка не журчала, никто не черпал воду, но грузовики и легковушки в несколько рядов окружали сложенное из камней и небрежно обрызганное белой краской невысокое строеньице. Из распахнутых, ловящих вечернее солнце окон струился запах жареного мяса, лука и уксуса. Пахло лижущим жир пламенем, обильно льющимся, распаляющим кровь вином, словом — всяческим буйством жизни. В крайнее окно, оторвавшись от раскаленных углей, чуть не до половины высунулся, чтобы остыть, какой-то мужчина. Засученные рукава распахнутого белого халата, лохматая шерсть на груди, жадно ловящие прохладу губы... Кирпично-красное лицо повара блестело, словно извлеченное из кипящего котла. Что-то гортанно прохрипев — непонятно кому, непонятно что! — он исчез внутри, где по стенам ползали отблески огня и слышались голоса горланящих мужчин.
— Шашлыки,— проглотил слюну водитель.— Пальчики оближете, какие тут шашлыки.
— Поехали, поехали,— кинул Алоизас притормозившему было парню и напрягся, будто сидел на лошади, сжимая ногами вздымающиеся бока.— Вперед, говорю! Хватит с нас приключений!
Последние слова он выкрикнул по-литовски, поймав брошенный Лионгиной взгляд. Под ореховым деревом, окруженная ватагой детворы, сверкала светло-зеленая «Волга». Алоизас приказывал не шоферу — ей, Лионгине, беря реванш за ее несдержанное поведение там, у пропасти. Стиснул плечо и не отпускал, пока духан не скрылся за деревьями. Энергичной позой, подкрепленной суровым взглядом, Алоизас требовал не только послушания — он желал, чтобы Лионгина уехала отсюда как его сообщница, а не просто позволила увезти себя, будто связанная овца. Ей же, напротив, хотелось остаться бессловесным существом. Приказывай, Алоизас! Как хочешь, так и поступай. Я всегда буду слушаться тебя. Ничего больше мне не нужно. Я и так наполнена этой колышущейся землей, ее яростными красками и запахами. Она молча прильнула к мужу. Казалось, что убежала не от кабака — от грохочущей молниями черной тучи, хотя вокруг было тепло и тихо.
Необычайную тишину ощутила она, когда водитель остановился, чтобы проверить покрышки. Рядом с дорогой что-то громко журчало. Вероятно, это и был родник, вернее — текущая от него жилка. Блуждающий влажный блеск мерцал сквозь листву, траву и хворост, впрочем вовсе не хворост, а сухие кукурузные стебли; журчал ручеек на несколько голосов, в зависимости от того, какое препятствие преодолевал: каменный порожек, пустую бутылку или старую автомобильную покрышку. Вот множество пенных струек ощупывают широколобую, вросшую в землю гранитную глыбу — ни сдвинуть с места, ни перепрыгнуть! — тогда, нежно бормоча, ручеек выбрасывает локоть, и большого камня как не бывало, а тоненькая жилка, пробив рядом с ним желобок, еще веселее бежит дальше, туда, где просторно и вольготно, где можно разгалдеться во все горло или, разлившись речным плесом, умолкнуть.
Лионгина заговорила об этом с Алоизасом, он усмехнулся.
— Река?
Тоже мне река! Кончается там, где из ручейка превращается в лужу,— вон возле коровьей фермы. Видишь, подойники из твоей реки торчат.
Из моей реки? Почему из моей? И почему нужно радоваться, что звонкий ручеек становится вонючей лужей? Но она промолчала: и так уже чувствовала себя виноватой. Произошло что-то такое, чего не должно было произойти, хотя никто не мог бы сказать, что именно, а она не только не противилась, но даже способствовала этому. Ничего толком не понимающую, строящую лишь неясные догадки, ее больше пугала вина будущая, нежели нынешняя. Она заранее каялась,
Зеленая «Волга» настигла их и умчалась, догоняемая тенями, которые щедро бросали ей вслед деревья, холмы, дома с низкими плоскими крышами, распахнутыми дверями и окнами. Лионгине почудилось: вот где обитают счастливые люди — никаких замков, сушатся на веревках связки каких-то трав и плодов или пестрое белье. На открытые веранды затекает густой, пахнущий ужином дым от маленькой, с ладонь, печурки, курящейся в саду, беседуют две соседки, не сходя со своих крылечек и не переставая что-то толочь в ступах, перезвон колокольцев в густых зарослях, который вот-вот может превратиться в блеянье, мычание или цвиньканье молочных струй,— все открыто земле и небу, проезжим и прохожим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
На спуске измученная крутыми поворотами дорога сделалась прямее. Время от времени по днищу машины еще стучали камешки, скатившиеся на асфальт с крутых склонов, но суровые горы раздвигались, и постепенно открывалась широкая, полная нежной зелени долина. Казалось, впереди мчится неведомый благодетель, распутывая петли и засыпая щебнем ухабы. Все, как театральная декорация, изменилось: вместо круч и распадков поползли уютные холмы, посеревшие, истомленные жаждой деревья и огромное поле помидоров, словно увешанное гирляндами красных лампочек. Помидоры тянулись длинными рядами, как в Литве картофель. Алоизас заинтересовался здешним сельским хозяйством, обратился к водителю, тот молчал, будто сидел на скамье подсудимых. Иссох родник его красноречия. Теперь, когда все хорошо кончилось и не надо было оправдываться, его замучила совесть.
— Не изводи ты человека! — вырвалось у Лионгины, она даже испугалась своего повелительного тона.
Алоизас вспомнил, что слышал о горной болезни — двойнике морской. Уж не занемогла ли она от высоты, тряски и грохота?
Горы отставали, все чаще прятались за отдельными буграми или россыпями камней, однако Лионгина физически ощущала их присутствие, вернее — необходимость... Кто, если не горы, держит, высоко подняв, синий холст неба? Мелькнула мысль, что и подковка на щеке, и сам, выскочивший на дорогу, как чертенок из коробочки, Рафаэл — тоже порождение гор. И все-таки Лионгине страшно хотелось, чтобы горы снова окружили, встали на горизонте в могучем своем обличье, когда настоящее кажется выдуманным, а выдуманное — настоящим. И стоило ей лишь подумать об этом, как далеко-далеко, в той стороне, куда вела их дорога, выплыло белое облачко. Они катили к нему, а оно стояло на месте. Дорога уже снова запетляла, поползла вверх, однако облачко не собиралось менять положение. Висело, застыв в небесной синеве. Приглядевшись, Лионгина заметила, что у облака имеется опора. Словно белоперая птица, расправив крылья, оно присело на нечто голубое, что не было ни далью, ни спрессованным воздухом. Птица уже давно улетела бы. Нет! Это горы, только еще более высокие, более величественные! У Лионгины зазвенело в ушах, как возле круглой промоины в цементном барьерчике над пропастью.
Обещанный родник? Водяная жилка не журчала, никто не черпал воду, но грузовики и легковушки в несколько рядов окружали сложенное из камней и небрежно обрызганное белой краской невысокое строеньице. Из распахнутых, ловящих вечернее солнце окон струился запах жареного мяса, лука и уксуса. Пахло лижущим жир пламенем, обильно льющимся, распаляющим кровь вином, словом — всяческим буйством жизни. В крайнее окно, оторвавшись от раскаленных углей, чуть не до половины высунулся, чтобы остыть, какой-то мужчина. Засученные рукава распахнутого белого халата, лохматая шерсть на груди, жадно ловящие прохладу губы... Кирпично-красное лицо повара блестело, словно извлеченное из кипящего котла. Что-то гортанно прохрипев — непонятно кому, непонятно что! — он исчез внутри, где по стенам ползали отблески огня и слышались голоса горланящих мужчин.
— Шашлыки,— проглотил слюну водитель.— Пальчики оближете, какие тут шашлыки.
— Поехали, поехали,— кинул Алоизас притормозившему было парню и напрягся, будто сидел на лошади, сжимая ногами вздымающиеся бока.— Вперед, говорю! Хватит с нас приключений!
Последние слова он выкрикнул по-литовски, поймав брошенный Лионгиной взгляд. Под ореховым деревом, окруженная ватагой детворы, сверкала светло-зеленая «Волга». Алоизас приказывал не шоферу — ей, Лионгине, беря реванш за ее несдержанное поведение там, у пропасти. Стиснул плечо и не отпускал, пока духан не скрылся за деревьями. Энергичной позой, подкрепленной суровым взглядом, Алоизас требовал не только послушания — он желал, чтобы Лионгина уехала отсюда как его сообщница, а не просто позволила увезти себя, будто связанная овца. Ей же, напротив, хотелось остаться бессловесным существом. Приказывай, Алоизас! Как хочешь, так и поступай. Я всегда буду слушаться тебя. Ничего больше мне не нужно. Я и так наполнена этой колышущейся землей, ее яростными красками и запахами. Она молча прильнула к мужу. Казалось, что убежала не от кабака — от грохочущей молниями черной тучи, хотя вокруг было тепло и тихо.
Необычайную тишину ощутила она, когда водитель остановился, чтобы проверить покрышки. Рядом с дорогой что-то громко журчало. Вероятно, это и был родник, вернее — текущая от него жилка. Блуждающий влажный блеск мерцал сквозь листву, траву и хворост, впрочем вовсе не хворост, а сухие кукурузные стебли; журчал ручеек на несколько голосов, в зависимости от того, какое препятствие преодолевал: каменный порожек, пустую бутылку или старую автомобильную покрышку. Вот множество пенных струек ощупывают широколобую, вросшую в землю гранитную глыбу — ни сдвинуть с места, ни перепрыгнуть! — тогда, нежно бормоча, ручеек выбрасывает локоть, и большого камня как не бывало, а тоненькая жилка, пробив рядом с ним желобок, еще веселее бежит дальше, туда, где просторно и вольготно, где можно разгалдеться во все горло или, разлившись речным плесом, умолкнуть.
Лионгина заговорила об этом с Алоизасом, он усмехнулся.
— Река?
Тоже мне река! Кончается там, где из ручейка превращается в лужу,— вон возле коровьей фермы. Видишь, подойники из твоей реки торчат.
Из моей реки? Почему из моей? И почему нужно радоваться, что звонкий ручеек становится вонючей лужей? Но она промолчала: и так уже чувствовала себя виноватой. Произошло что-то такое, чего не должно было произойти, хотя никто не мог бы сказать, что именно, а она не только не противилась, но даже способствовала этому. Ничего толком не понимающую, строящую лишь неясные догадки, ее больше пугала вина будущая, нежели нынешняя. Она заранее каялась,
Зеленая «Волга» настигла их и умчалась, догоняемая тенями, которые щедро бросали ей вслед деревья, холмы, дома с низкими плоскими крышами, распахнутыми дверями и окнами. Лионгине почудилось: вот где обитают счастливые люди — никаких замков, сушатся на веревках связки каких-то трав и плодов или пестрое белье. На открытые веранды затекает густой, пахнущий ужином дым от маленькой, с ладонь, печурки, курящейся в саду, беседуют две соседки, не сходя со своих крылечек и не переставая что-то толочь в ступах, перезвон колокольцев в густых зарослях, который вот-вот может превратиться в блеянье, мычание или цвиньканье молочных струй,— все открыто земле и небу, проезжим и прохожим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174