— Что хотел сказать?
— Давай пообедаем в городе... вдвоем?
— Ты рискнешь пойти в ресторан? Ты?
— Почему бы и нет?
Она молча обдумывала, что ответить.
— Не удастся. Цейтнот. Что еще?
— Этот А...— Голос его упал.— По правде сказать, не припоминаю такого.
— Вдруг память потерял, котик? Ты же мне уши о нем прожужжал. Соседский сын. У отца учился. Еще лоб у него прыщавый. Из кустов подглядывал за купающейся Гертрудой.
Лионгина умолкла, испугавшись своих слов, вернее, слова. Гертруда. Только ее тут не хватало, когда день и без того начинается скверно. Мало я из-за нее намучилась?
Неслышно вошла Гертруда. С большим, неподвижным лицом, которого не смягчила смерть. Вокруг потемнело, словно от затмения солнца — равномерно, без теней. Даже теперь, спустя пять лет после несчастья, вмешивается она в их споры. Постоянный источник напряжения. Не изменилась и не изменится. Лионгине приходит в голову, что думает о Гертруде, как о живой.
— Закажешь ты ей наконец памятник? — Приходится заговорить о Гертруде вслух, потому что и Алоизас видит сестру. Это ясно по тому, как он отстранился, учащенно задышал.
— Спасибо, что напомнила...
— Могла бы сама похлопотать, но Гертруде... Она была бы счастлива, если бы об этом позаботился ты, а не я.
— Была бы?
Что за чушь!
— Извини, не так выразилась. Ты же понимаешь, что я хотела сказать.
— Понимаю, однако... Образцы бытового комбината громоздки, неэстетичны. Собираюсь попросить какого-нибудь знакомого архитектора.
Жива, жива, бессмертна твоя Гертруда!
— Решай сам. Но мне неприятно, что могила Гертруды зарастает. Не успеваю. Весной два раза цветы сажала. Первые выкопали. Вторые засохли.
— Я тебя ни в чем не виню.
— Может быть. Зато другие считают, что я нарочно... Не любила я ее, Алоизас, не стану лицемерить, но искренне уважала.
— Было бы за что! — печальным колоколом гудит в груди Алоизаса.
— Не надо огорчаться. А мне, котик, пора. Пропал гастролер. Ральф Игерман.
— Что — знаменитость? Иностранец?
— Все просто помешались на знаменитостях. Ничего мы про него не знаем. Он — гость, мы — хозяева. Хочешь не хочешь — деваться некуда.
Рассказывая, Лионгина ощутила тревогу. Все, что связано с Ральфом Игерманом, прошло как-то мимо нее, а теперь чревато осложнениями.
Она выскользнула из постели, на цыпочках двинулась к телефону. Хрустели суставы. Когда дома посторонний человек, не всегда сделаешь зарядку. Не собирается она уезжать, что ли? Встряхнулась, прогоняя посторонние мысли и пытаясь сосредоточиться на Игермане. Кольцо с камнем и пробор на ретушированных волосах ничего ей не говорили, то, что подсказывало звучание имени и фамилии, было банально. Набрала номер в полутьме — к диску привыкла, как пианистка к клавиатуре. Правой рукой ловила цифры, левой массировала живот. Надо следить за собой, брюшной пресс. Она гордилась своим упругим телом. Когда по утрам не делаешь зарядку, мышцы становятся вялыми. Подобраться, восстановить форму.
Гостиницы пытались отделаться от ее вежливо-беспечного и одновременно требовательного голоса. Нет, не было никакого Игермана. Найдется, Вильнюс — не Москва и не Нью-Йорк. По плечам, груди, по всему телу разливалась живительная волна деятельности, смывая тревогу о пропавшем гастролере, угрызения совести из-за Алоизаса, которого невозможно подтолкнуть ни на какое, даже минимальное дело, не говоря уже о чем-то большем, а также чувство вины из-за того, что не приведено в порядок место вечного упокоения Гертруды.
Тщательнее, чем в другие утра, поработала перед зеркалом.
Уже совсем убегая, подлетела к Алоизасу, наклонилась:
— Смотри, муженек!
— Директор, горим!
К дверям кабинета жмется Аудроне И. Вряд ли ей удалось поспать. Совсем девочка с виду — маленькая, худенькая,— однако умудрилась выйти замуж за сорокалетнего вдовца, развестись и дорастить до детского сада двух детей.
Ну что, Аудроне?
Вечно приходится ее успокаивать, и это надоедает, но она предана работе и своей начальнице. Лионгине трудно привыкнуть к тому, что эта маленькая женщина с растерянными голубыми глазками и некогда победительная студентка-франтиха, избалованная доченька владельца палангской виллы,— одно лицо, та самая Аудроне И., которая сыграла немалую роль в падении Алоизаса. Вместе с Алдоной И. они подняли бунт, который кончился его изгнанием. Правда, официально Алоизас Губертавичюс ушел из института по собственному желанию. Такую услугу — по ее, Лионгины, просьбе — оказал ему друг юности Эугениюс Э., нынешний ректор Института культуры.
— Скандал! Форменный скандал! Я не пропустила ни одного самолета.— Глазки Аудроне И., все такие же голубые, стреляют по сторонам с изрядно увядшего личика, словно надеются поймать тут то, что ускользнуло от нее на аэродроме.— Я держала, высоко подняв, цветочек. Вот так! — Она выбрасывает над головой завернутую в целлофан едва живую гвоздику.— Не мог же он проскользнуть незамеченным. Нас просто обманули!
— Кто обманул, если не секрет?
— Он! Ральф Игерман! — Неспособные сконцентрироваться на одной точке голубые глаза шарят по твидовому пиджачку Лионгины — узкие отворотики, линия плеч по последней моде. И юбочка тоже из зеленоватого твида. Аудроне на минутку забывает о скандале. С модой она не в ладах. Ни с модой, ни с аккуратностью, хотя, как всякая женщина, мечтает выглядеть элегантно.— Новый костюмчик? Какая вы красивая!
Бедная Аудроне. Лионгина думает о ней, прогоняя мысли о пропавшем гастролере. Чулки забрызганы, куртка мешком, пуговицы оторваны. А ведь была франтихой, с ней любезничали доценты и профессора, пока не арестовали папочку за аферу с угрями. Переправлял их в Швецию вместо копченой трески! Правда, сумел вскоре выкрутиться, потопив других участников тайного сговора. Тогда кто-то из мести сжег его шикарный дом. От огорчения отца хватил инфаркт, и Аудроне пришлось начинать жизнь сначала, уже не в таких благоприятных условиях. Бросила институт, хотя и был у нее голосок. Как ни странно, стала человеком, хлебнув горя. Хлебает его большими ложками и теперь — не везет ей с мужчинами.
— Придется отменять концерты, снять бронь в гостинице! Что теперь будет?
— Костюмчик вам действительно нравится? Спасибо. Еле уговорила портниху поднять плечи. Не волнуйтесь, Аудроне.
Он может появиться в любой момент.
— Кто? Еронимас?
— Наш гастролер. Уж эти мне летуны-гастролеры! Не привыкли еще к их странностям? А этот, как его...
— Игерман? Ральф Игерман? За Еронимаса я спокойна! Приползет, растранжирит все деньги и приползет. А костюмчик у вас изумительный! — Аудроне нелегко одновременно думать о нескольких вещах. Она живет настоящей минутой, едва успевая обороняться от нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
— Давай пообедаем в городе... вдвоем?
— Ты рискнешь пойти в ресторан? Ты?
— Почему бы и нет?
Она молча обдумывала, что ответить.
— Не удастся. Цейтнот. Что еще?
— Этот А...— Голос его упал.— По правде сказать, не припоминаю такого.
— Вдруг память потерял, котик? Ты же мне уши о нем прожужжал. Соседский сын. У отца учился. Еще лоб у него прыщавый. Из кустов подглядывал за купающейся Гертрудой.
Лионгина умолкла, испугавшись своих слов, вернее, слова. Гертруда. Только ее тут не хватало, когда день и без того начинается скверно. Мало я из-за нее намучилась?
Неслышно вошла Гертруда. С большим, неподвижным лицом, которого не смягчила смерть. Вокруг потемнело, словно от затмения солнца — равномерно, без теней. Даже теперь, спустя пять лет после несчастья, вмешивается она в их споры. Постоянный источник напряжения. Не изменилась и не изменится. Лионгине приходит в голову, что думает о Гертруде, как о живой.
— Закажешь ты ей наконец памятник? — Приходится заговорить о Гертруде вслух, потому что и Алоизас видит сестру. Это ясно по тому, как он отстранился, учащенно задышал.
— Спасибо, что напомнила...
— Могла бы сама похлопотать, но Гертруде... Она была бы счастлива, если бы об этом позаботился ты, а не я.
— Была бы?
Что за чушь!
— Извини, не так выразилась. Ты же понимаешь, что я хотела сказать.
— Понимаю, однако... Образцы бытового комбината громоздки, неэстетичны. Собираюсь попросить какого-нибудь знакомого архитектора.
Жива, жива, бессмертна твоя Гертруда!
— Решай сам. Но мне неприятно, что могила Гертруды зарастает. Не успеваю. Весной два раза цветы сажала. Первые выкопали. Вторые засохли.
— Я тебя ни в чем не виню.
— Может быть. Зато другие считают, что я нарочно... Не любила я ее, Алоизас, не стану лицемерить, но искренне уважала.
— Было бы за что! — печальным колоколом гудит в груди Алоизаса.
— Не надо огорчаться. А мне, котик, пора. Пропал гастролер. Ральф Игерман.
— Что — знаменитость? Иностранец?
— Все просто помешались на знаменитостях. Ничего мы про него не знаем. Он — гость, мы — хозяева. Хочешь не хочешь — деваться некуда.
Рассказывая, Лионгина ощутила тревогу. Все, что связано с Ральфом Игерманом, прошло как-то мимо нее, а теперь чревато осложнениями.
Она выскользнула из постели, на цыпочках двинулась к телефону. Хрустели суставы. Когда дома посторонний человек, не всегда сделаешь зарядку. Не собирается она уезжать, что ли? Встряхнулась, прогоняя посторонние мысли и пытаясь сосредоточиться на Игермане. Кольцо с камнем и пробор на ретушированных волосах ничего ей не говорили, то, что подсказывало звучание имени и фамилии, было банально. Набрала номер в полутьме — к диску привыкла, как пианистка к клавиатуре. Правой рукой ловила цифры, левой массировала живот. Надо следить за собой, брюшной пресс. Она гордилась своим упругим телом. Когда по утрам не делаешь зарядку, мышцы становятся вялыми. Подобраться, восстановить форму.
Гостиницы пытались отделаться от ее вежливо-беспечного и одновременно требовательного голоса. Нет, не было никакого Игермана. Найдется, Вильнюс — не Москва и не Нью-Йорк. По плечам, груди, по всему телу разливалась живительная волна деятельности, смывая тревогу о пропавшем гастролере, угрызения совести из-за Алоизаса, которого невозможно подтолкнуть ни на какое, даже минимальное дело, не говоря уже о чем-то большем, а также чувство вины из-за того, что не приведено в порядок место вечного упокоения Гертруды.
Тщательнее, чем в другие утра, поработала перед зеркалом.
Уже совсем убегая, подлетела к Алоизасу, наклонилась:
— Смотри, муженек!
— Директор, горим!
К дверям кабинета жмется Аудроне И. Вряд ли ей удалось поспать. Совсем девочка с виду — маленькая, худенькая,— однако умудрилась выйти замуж за сорокалетнего вдовца, развестись и дорастить до детского сада двух детей.
Ну что, Аудроне?
Вечно приходится ее успокаивать, и это надоедает, но она предана работе и своей начальнице. Лионгине трудно привыкнуть к тому, что эта маленькая женщина с растерянными голубыми глазками и некогда победительная студентка-франтиха, избалованная доченька владельца палангской виллы,— одно лицо, та самая Аудроне И., которая сыграла немалую роль в падении Алоизаса. Вместе с Алдоной И. они подняли бунт, который кончился его изгнанием. Правда, официально Алоизас Губертавичюс ушел из института по собственному желанию. Такую услугу — по ее, Лионгины, просьбе — оказал ему друг юности Эугениюс Э., нынешний ректор Института культуры.
— Скандал! Форменный скандал! Я не пропустила ни одного самолета.— Глазки Аудроне И., все такие же голубые, стреляют по сторонам с изрядно увядшего личика, словно надеются поймать тут то, что ускользнуло от нее на аэродроме.— Я держала, высоко подняв, цветочек. Вот так! — Она выбрасывает над головой завернутую в целлофан едва живую гвоздику.— Не мог же он проскользнуть незамеченным. Нас просто обманули!
— Кто обманул, если не секрет?
— Он! Ральф Игерман! — Неспособные сконцентрироваться на одной точке голубые глаза шарят по твидовому пиджачку Лионгины — узкие отворотики, линия плеч по последней моде. И юбочка тоже из зеленоватого твида. Аудроне на минутку забывает о скандале. С модой она не в ладах. Ни с модой, ни с аккуратностью, хотя, как всякая женщина, мечтает выглядеть элегантно.— Новый костюмчик? Какая вы красивая!
Бедная Аудроне. Лионгина думает о ней, прогоняя мысли о пропавшем гастролере. Чулки забрызганы, куртка мешком, пуговицы оторваны. А ведь была франтихой, с ней любезничали доценты и профессора, пока не арестовали папочку за аферу с угрями. Переправлял их в Швецию вместо копченой трески! Правда, сумел вскоре выкрутиться, потопив других участников тайного сговора. Тогда кто-то из мести сжег его шикарный дом. От огорчения отца хватил инфаркт, и Аудроне пришлось начинать жизнь сначала, уже не в таких благоприятных условиях. Бросила институт, хотя и был у нее голосок. Как ни странно, стала человеком, хлебнув горя. Хлебает его большими ложками и теперь — не везет ей с мужчинами.
— Придется отменять концерты, снять бронь в гостинице! Что теперь будет?
— Костюмчик вам действительно нравится? Спасибо. Еле уговорила портниху поднять плечи. Не волнуйтесь, Аудроне.
Он может появиться в любой момент.
— Кто? Еронимас?
— Наш гастролер. Уж эти мне летуны-гастролеры! Не привыкли еще к их странностям? А этот, как его...
— Игерман? Ральф Игерман? За Еронимаса я спокойна! Приползет, растранжирит все деньги и приползет. А костюмчик у вас изумительный! — Аудроне нелегко одновременно думать о нескольких вещах. Она живет настоящей минутой, едва успевая обороняться от нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174