Вламывался среди ночи — искал соперника. Пришлось отучить чуть ли не с помощью милиции.
— Не понимаю тебя, Аня.
— Все очень просто. Не уверена, любила ли бы его, будь он законным мужем. Красивый, высокий, денежный, но ленивый и балованный, любит, чтоб его обслуживали. Разок в неделю — не больше! — я согласна подавать шлепанцы, гладить рубашку, даже сырники жарить. Не шокирую тебя своими признаниями?
— Могу посчитать тебя хуже, чем ты есть? Опять заплескалась ледяная черная вода.
— Думаешь, раскидала своих младенцев по родильным домам? Нет, этого не делала. Два аборта.
— Все-таки... приходится платить?
— Зато свободна!
После второго аборта поумнела. Заставила его позаботиться о предохранительных средствах. Он — главный инженер большого завода. Не нашего, не телеузлов, на котором я работаю,— соседнего. В своем гнезде не гадь, если не последняя дура,— так я считаю. Их завод поддерживает связь с иностранными фирмами, сами на Запад ездят. И таблетки, и тряпки привозит! — Аня засмеялась, смех ее понравился Лионгине еще меньше, чем слова, хотя слушала жадно, ловя свое собственное в тенях чужой жизни, веря и не веря, что циничная Аня и канувшая в прошлое Аницета — одна и та же, ночным разгулом пропахшая брюнетка.— Учти, мне бы и должности главного экономиста не видать без диплома как своих ушей, кабы не он.
— Тебе в самом деле повезло,— холодно процедила Лионгина и отстранилась от нее. Стала бы я ее приглашать, знай, что увижу в этом грязном зеркале? И рассердилась, себя обнаружив? Смех! Что у нас общего, кроме аборта? Гораздо больше, чем хотелось бы.
— Осуждаешь, Лина? Я считала, ты — современная женщина.
— Подумала, как бы все это расценили другие люди...
— Наивная ты, Лина. Эмансипация! Эпоха эмансипации. Почему мужикам все дозволено?
— Мужчины, женщины... Я говорю о людях, о нормальных людях.
— Лина, Лина, головка у тебя все еще романтикой набита? Нет, ты артистка, научилась у этих кривляк-гастролеров.
Овал Аниного рта по-клоунски растянулся до ушей. Захихикала. Обе мы одного поля ягоды, я не лучше,— кольнуло Лионгину.
— Алоизас хватится. Спокойной ночи.
Лионгина стояла в головах тахты, дрожа от холода. Алоизас дышал неслышно, только медленно вздымались грудь и живот. Поблескивала лысина на самой середине макушки. Закрыты у него глаза или открыты, залиты мраком — неизвестно.
— Алоизас, спишь?
Лионгина склонилась над ним, полная раскаяния. Звонки — мне. Чужая женщина, хозяйничающая в квартире, как в своей,— моя затея. Неважно, что побудило экспериментировать, пригласить эту Аню, ничем не похожую на былую Аницету,— желание посмотреть на себя или встряхнуть Алоизаса? Сначала сверкнул было слабый огонек — Алоизас подстриг торчащие клочья бороды, перестал щеголять в толстой фланелевой рубашке,— однако скоро погас. Теперь от этой ее затеи одни неудобства. Чужой человек, вечно занятая ванная, халат японский затаскала...
Алоизас раздраженно отвернулся к стенке. Лионгина сбросила шлепанцы и юркнула под одеяло. Пальцами ноги осторожно коснулась его икры.
Холодная кожа заставила ее содрогнуться. Страшно, вдруг да начну испытывать к нему отвращение! Вчера не хотелось возвращаться, моталась по городу, в который раз смотрела в битком набитом зальце то и дело обрывающийся фильм... Она зажмурилась и прильнула к его спине грудью, чтобы прогнать отвращение. Побыть как можно дольше в этом сумеречном свете, чувствуя, как теплеет спина Алоизаса. Может, ничего в жизни и нет лучше, чем спокойная, бесстрастная близость?
Алоизас совсем отодвинулся к стене.
— Не думай, что ночь. Другие уже вовсю работают. Лионгина задержала свою хотевшую было обнять руку. Теперь ей были бы неприятны его вялые мышцы, обтянувший плечи слой жира. В полумраке росла и враждебность Алоизаса.
— Вы все работаете, только я один нет.
— Никто не сбрасывает тебя со счетов. Ты же обещал Дому просвещения брошюру? Обещал.
— Идиотство — не брошюра,— не сразу донеслось от стены.
— Хорошо, а лекции на радио?
— Сделаю,— снова послышалось после затяжного молчания.— Тема мне перестала нравиться.
— Ты же сам предложил ее.
— Не помню. Идиотская тема.
— Уж не собираешься ли ты сказать, что весь мир — идиотский, выдумка идиотов?
— Ты в этом сомневаешься?
— От наших сомнений ничего не изменится. Пока живем в этом, как ты говоришь, идиотском мире, я бы не возражала, чтобы ты несколько резвее поворачивался да и...
Оборвала на полуслове. Ляпнула бы, что не повредит им сотня-другая? Шубку без кругленькой суммы не получишь, даже если она сумеет добраться до этого дефицита из дефицитов.
Явственно увидела серебристую шубку, так отчетливо, словно в витрине, на манекене. И свою головку увидела, окутанную блестящим пышным облачком. Вырву, зубами и когтями выдеру! Если Алоизас не наскребет денег, займу. Деньги — не все, вздохнула она. Претенденток, куда более важных и влиятельных, будет тьма. Придется изворачиваться. В подсознании вырисовывался некий дипломатический ход, еще не получивший ускорения.
— Не хочу лезть в храм с торговцами. Когда погонят их оттуда, мне не придется краснеть. Ясно?
Слова Алоизаса прозвучали так, словно он берег себя для великих свершений, в то время как все остальные — и она, разумеется,— суетились ради мнимых ценностей, презренного металла.
— Ясно, Алоизас,— Лионгина не собиралась выслушивать пустую похвальбу, сотрясавшую порой его тяжелеющее тело, мысль Алоизаса с каждым днем становилась все ленивее и грузнее,— не думаю, однако, что нарушишь свои принципы, если наконец ответишь бедняге А.
Некий А. строчит ему жалостливые письма.
Умоляет приехать и помочь в беде. Его-де оставила жена, забравшая с собой единственного ребенка. Мало того — родственники из дому выставляют.
— Непременно. Давно собираюсь. Письмами здесь не поможешь. Надо бы съездить на место.
— Поезжай. Почему не едешь?
— Установится погода — съезжу. Страшно нос на улицу высунуть.
— Когда установится? Когда снегу навалит? Алоизас смолчал, жалея не только себя, но и ее.
— Ведь это же твой друг детства.
Побудешь подольше рядом, и сама тяжелеешь, перестаешь чего-либо хотеть, начинаешь во всем сомневаться. Может, история с А. разбудила бы его? Едва ли, раз уж настырная Аня не расшевелила. Все-таки разбор жалоб А.— какое-то занятие. И у нее руки бы развязались для охоты за шубкой.
— Мне пора.— Лионгина высунула ноги из-под одеяла.
— Побудь еще минутку.— В голосе извиняющиеся нотки. Вспцмнил, как хлопнула вчера дверь, возвещая о ее приходе, как губы его до боли растянулись в улыбке, когда ощутил запах ее духов.
— Не могу, котик.
— Очень прошу!..
— Ну, говори.— Она снова свернулась подле него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
— Не понимаю тебя, Аня.
— Все очень просто. Не уверена, любила ли бы его, будь он законным мужем. Красивый, высокий, денежный, но ленивый и балованный, любит, чтоб его обслуживали. Разок в неделю — не больше! — я согласна подавать шлепанцы, гладить рубашку, даже сырники жарить. Не шокирую тебя своими признаниями?
— Могу посчитать тебя хуже, чем ты есть? Опять заплескалась ледяная черная вода.
— Думаешь, раскидала своих младенцев по родильным домам? Нет, этого не делала. Два аборта.
— Все-таки... приходится платить?
— Зато свободна!
После второго аборта поумнела. Заставила его позаботиться о предохранительных средствах. Он — главный инженер большого завода. Не нашего, не телеузлов, на котором я работаю,— соседнего. В своем гнезде не гадь, если не последняя дура,— так я считаю. Их завод поддерживает связь с иностранными фирмами, сами на Запад ездят. И таблетки, и тряпки привозит! — Аня засмеялась, смех ее понравился Лионгине еще меньше, чем слова, хотя слушала жадно, ловя свое собственное в тенях чужой жизни, веря и не веря, что циничная Аня и канувшая в прошлое Аницета — одна и та же, ночным разгулом пропахшая брюнетка.— Учти, мне бы и должности главного экономиста не видать без диплома как своих ушей, кабы не он.
— Тебе в самом деле повезло,— холодно процедила Лионгина и отстранилась от нее. Стала бы я ее приглашать, знай, что увижу в этом грязном зеркале? И рассердилась, себя обнаружив? Смех! Что у нас общего, кроме аборта? Гораздо больше, чем хотелось бы.
— Осуждаешь, Лина? Я считала, ты — современная женщина.
— Подумала, как бы все это расценили другие люди...
— Наивная ты, Лина. Эмансипация! Эпоха эмансипации. Почему мужикам все дозволено?
— Мужчины, женщины... Я говорю о людях, о нормальных людях.
— Лина, Лина, головка у тебя все еще романтикой набита? Нет, ты артистка, научилась у этих кривляк-гастролеров.
Овал Аниного рта по-клоунски растянулся до ушей. Захихикала. Обе мы одного поля ягоды, я не лучше,— кольнуло Лионгину.
— Алоизас хватится. Спокойной ночи.
Лионгина стояла в головах тахты, дрожа от холода. Алоизас дышал неслышно, только медленно вздымались грудь и живот. Поблескивала лысина на самой середине макушки. Закрыты у него глаза или открыты, залиты мраком — неизвестно.
— Алоизас, спишь?
Лионгина склонилась над ним, полная раскаяния. Звонки — мне. Чужая женщина, хозяйничающая в квартире, как в своей,— моя затея. Неважно, что побудило экспериментировать, пригласить эту Аню, ничем не похожую на былую Аницету,— желание посмотреть на себя или встряхнуть Алоизаса? Сначала сверкнул было слабый огонек — Алоизас подстриг торчащие клочья бороды, перестал щеголять в толстой фланелевой рубашке,— однако скоро погас. Теперь от этой ее затеи одни неудобства. Чужой человек, вечно занятая ванная, халат японский затаскала...
Алоизас раздраженно отвернулся к стенке. Лионгина сбросила шлепанцы и юркнула под одеяло. Пальцами ноги осторожно коснулась его икры.
Холодная кожа заставила ее содрогнуться. Страшно, вдруг да начну испытывать к нему отвращение! Вчера не хотелось возвращаться, моталась по городу, в который раз смотрела в битком набитом зальце то и дело обрывающийся фильм... Она зажмурилась и прильнула к его спине грудью, чтобы прогнать отвращение. Побыть как можно дольше в этом сумеречном свете, чувствуя, как теплеет спина Алоизаса. Может, ничего в жизни и нет лучше, чем спокойная, бесстрастная близость?
Алоизас совсем отодвинулся к стене.
— Не думай, что ночь. Другие уже вовсю работают. Лионгина задержала свою хотевшую было обнять руку. Теперь ей были бы неприятны его вялые мышцы, обтянувший плечи слой жира. В полумраке росла и враждебность Алоизаса.
— Вы все работаете, только я один нет.
— Никто не сбрасывает тебя со счетов. Ты же обещал Дому просвещения брошюру? Обещал.
— Идиотство — не брошюра,— не сразу донеслось от стены.
— Хорошо, а лекции на радио?
— Сделаю,— снова послышалось после затяжного молчания.— Тема мне перестала нравиться.
— Ты же сам предложил ее.
— Не помню. Идиотская тема.
— Уж не собираешься ли ты сказать, что весь мир — идиотский, выдумка идиотов?
— Ты в этом сомневаешься?
— От наших сомнений ничего не изменится. Пока живем в этом, как ты говоришь, идиотском мире, я бы не возражала, чтобы ты несколько резвее поворачивался да и...
Оборвала на полуслове. Ляпнула бы, что не повредит им сотня-другая? Шубку без кругленькой суммы не получишь, даже если она сумеет добраться до этого дефицита из дефицитов.
Явственно увидела серебристую шубку, так отчетливо, словно в витрине, на манекене. И свою головку увидела, окутанную блестящим пышным облачком. Вырву, зубами и когтями выдеру! Если Алоизас не наскребет денег, займу. Деньги — не все, вздохнула она. Претенденток, куда более важных и влиятельных, будет тьма. Придется изворачиваться. В подсознании вырисовывался некий дипломатический ход, еще не получивший ускорения.
— Не хочу лезть в храм с торговцами. Когда погонят их оттуда, мне не придется краснеть. Ясно?
Слова Алоизаса прозвучали так, словно он берег себя для великих свершений, в то время как все остальные — и она, разумеется,— суетились ради мнимых ценностей, презренного металла.
— Ясно, Алоизас,— Лионгина не собиралась выслушивать пустую похвальбу, сотрясавшую порой его тяжелеющее тело, мысль Алоизаса с каждым днем становилась все ленивее и грузнее,— не думаю, однако, что нарушишь свои принципы, если наконец ответишь бедняге А.
Некий А. строчит ему жалостливые письма.
Умоляет приехать и помочь в беде. Его-де оставила жена, забравшая с собой единственного ребенка. Мало того — родственники из дому выставляют.
— Непременно. Давно собираюсь. Письмами здесь не поможешь. Надо бы съездить на место.
— Поезжай. Почему не едешь?
— Установится погода — съезжу. Страшно нос на улицу высунуть.
— Когда установится? Когда снегу навалит? Алоизас смолчал, жалея не только себя, но и ее.
— Ведь это же твой друг детства.
Побудешь подольше рядом, и сама тяжелеешь, перестаешь чего-либо хотеть, начинаешь во всем сомневаться. Может, история с А. разбудила бы его? Едва ли, раз уж настырная Аня не расшевелила. Все-таки разбор жалоб А.— какое-то занятие. И у нее руки бы развязались для охоты за шубкой.
— Мне пора.— Лионгина высунула ноги из-под одеяла.
— Побудь еще минутку.— В голосе извиняющиеся нотки. Вспцмнил, как хлопнула вчера дверь, возвещая о ее приходе, как губы его до боли растянулись в улыбке, когда ощутил запах ее духов.
— Не могу, котик.
— Очень прошу!..
— Ну, говори.— Она снова свернулась подле него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174