Алоизас оборонялся обеими руками.
— Вино из бочонка, выкопанного по случаю крестин племянника! — божился продавец, его глаза от желания угодить чуть из орбит не выскакивали.— Такого вина в своем Саратове ни за какие деньги не достанете!
— Мы из Вильнюса,— объяснила Лионгина.
— А хоть из самой Москвы, хоть из Нью-Йорка! Разве Нью-Йорк нюхал такое вино? Гарантирую, сам Рокфеллер не посмел бы от него нос воротить!
— Точно, винишко знатное,— поддержал толстый старшина, утирая взмокший розовый лоб.— Почему наши старики долго живут, знаете? Не спрашивайте ученых, спросите нас с Гогой!
— Почему,— повторил тот, кого назвали Гогой,— и я не отвечу. Попробуйте — и сами поймете! — Он протягивал большой граненый стакан.
— Нет-нет, пришли кое-что купить,— запротестовал Алоизас.— Только купить.
— Пожалуйста. Можно купить и потом выпить. Можно сначала выпить, а потом купить. Цены на товары государственные — не изменятся, а вино за деньги не продается. Так чего бы вы хотели, люди добрые?
— Что тебе нужно, дорогая? — Алоизас смутился под нажимом Гоги.
— Ничего мне не нужно.
— Есть золотые часики «Заря». Было семь, остались одни,— весело предложил продавец.— Можно подумать, что наши женщины в тесто их закатывают вместо изюма.
— Зачем красавице золото? Она сама сверкает, что твое золото,— ввернул комплимент старшина и покраснел, как вареный окорок, аккуратно нарезанные ломти которого лежали на дощечке.
Там же — зеленый перец и помидоры.
— Мне нужны темные очки от солнца!,— заявил Алоизас без тени улыбки. Наконец-то придумал, наконец-то отделается от назойливых хозяев.
— Слава богу, не само солнце пожелали! Его Гога не сумел бы снять для вас с неба. А очки от солнца — будут. Правда, за все послевоенное время так их никто и не купил, пришлось моему предшественнику их уценить. Валялась где-то одна пара. А вот где? Но пока ищу, люди добрые, придется вам пригубить с моим другом Шалвой. Вино понравится или не понравится, а доброе согласие с милицией никому еще не повредило.
— В таком случае мы с удовольствием попробуем вашего вина,— согласилась Лионгина, слушавшая бойкую болтовню уже с несколько оттаявшим лицом, и Алоизас сдался.
— Я — Шалва, низко вам кланяюсь. Постараюсь не обидеть. За ваше здоровье и за здоровье всей вашей родни! — весело выпалил здоровяк-милиционер, протягивая большой граненый стакан ему, потом ей. Заворковал тонкогорлый кувшин.
Между тем из магазинчика доносились разнообразные звуки — глухо стукались о прилавок рулоны ткани, громыхали ванночки, бидоны для керосина, звенели связки цепей.
Алоизас отпил полстакана, взглядом поощрил Лионгину, которая едва смочила губы. Запрещаешь — на дыбы встает, разрешаешь — упирается.
— Женщины всегда свою линию гнут,— пофилософствовал по этому поводу Шалва, снова плеснувший Алоизасу в стакан.— Нам, мужчинам, приходится с этим мириться. В противном случае мы им были бы ни к чему, сами мужчинами стали бы.
— Отличное вино,— догадался похвалить Алоизас.
— Вино, как и женщины, заслуживает большего, чем похвалы.— Лицо Шалвы вновь вспыхнуло, как помидор, который он принялся резать финским ножом.— Уважения и любви!
— Спасибо,— поблагодарила Лионгина, но не проглотила ни глотка. Не могла ни пить, ни есть, хотя ей понравились и пропахший вином полумрак пристройки, и разговор обоих деревенских философов, нежно, словно гусиным пухом, касавшийся больных мест. Она чувствовала себя так, будто у нее немытое лицо и грязные руки за чистым, не для нее накрытым столом. Вернулся Гога, перемазанный, с ссадиной под глазом, но счастливый. Вот вам очки!
Полчаса в деревенском магазинчике стали одним из самых светлых впечатлений Лионгины от этой поездки, правда, скоро и они, как те, мрачные, погрузятся глубоко-глубоко, словно их вовсе не было, однако даже позабытые и развеявшиеся, время от времени будут согревать ее своим теплом. Алоизаса в темных очках она почти не будет помнить, но эта его покупка также станет добрым воспоминанием. Когда Алоизас выбрался из полуподвальчика, от него слегка попахивало вином; ей показалось, что это не он, а совсем другой человек. Лицо незнакомое, посверкивают, отражая лучи, черные стекла немодных, однако основательных очков. Алоизас или тот, другой, смело подставляет лоб солнцу и теням, деревьям и камням, хотя поначалу споткнулся было, едва не подвернул ногу. Теперь все умыслы и поползновения посторонних людей будут наталкиваться на эти стекла — на их черный, все отражающий базальт. Когда Лионгина спрашивала, куда поворачивать — налево или направо,— Алоизас отвечал не сразу, а посоветовавшись с тем, кто прятался за темными стеклами. В очках он стал величественным, как дом с пристройками, у дверей которого приходится ждать, пока притаившиеся за многочисленными окнами хозяева не выяснят твоих намерений.
Его же собственные намерения стали совсем непонятны. Тлеет ли в нем хоть какое-то раскаяние за содеянное? Или сочувствие? Впрочем, любопытствовать по сему поводу Лионгина не смеет, так же как на шажок уклониться в сторону от тропинки, по которой они идут.
Алоизас не собирался носить очки, но, надев, уже не снимал, как боевые доспехи. Теперь он бодро проходил мимо вопрошающих глаз Гурама Мгеладзе, мимо орлиного профиля Рафаэла Хуцуева-Намреги, отбрасывающего хищную тень. Пусть только посмеют сунуться со своими навязчивыми приглашениями!.. К клокочущей в долине реке и без провожатых спустимся! Базарчик с надоевшими сливами, картошкой, по белизне и дороговизне не уступающей яйцам, и насквозь просоленными сырами из овечьего молока тоже сами найдем! И в горы сами поднимемся, когда спадет жара!
Куда сложнее проходить мимо них с опущенной головой Лионгине. Стоит прошуршать веселому, куда-то спешащему смеху Гурама или отпечататься в пыли по-женски изящной ступне Рафаэлова мокасина, как начинает крутиться и потрескивать прервавшийся было фильм последних дней. Ее жизнь началась с поездки в горы, а горы насмешливо и высокомерно отражаются в горящих глазах Рафаэла. Не те серые мертвые громады, какими видела она их недавно из тишины сельского кладбища, а подпирающие небо могучие великаны. Улочка сужается, колея упирается в голое поле, но, испугавшись простора долины, вновь сворачивает в тесноту строений и дувалов, опять жмется в обочинах — слоеном каменном пироге, скудную зеленоватую корку которого щиплет ослик. Вскоре босая ступня проселка втискивается в узкий каменный башмак, и отбрасывает его лишь тогда, когда раздвигается небо и дорога торопливо огибает гигантскую скалу, вероятно некогда сорвавшуюся с вершин. Она напоминает покосившийся многоэтажный дом без окон. За ним, вверх по склону, свита — разных размеров валуны и плоские гранитные глыбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
— Вино из бочонка, выкопанного по случаю крестин племянника! — божился продавец, его глаза от желания угодить чуть из орбит не выскакивали.— Такого вина в своем Саратове ни за какие деньги не достанете!
— Мы из Вильнюса,— объяснила Лионгина.
— А хоть из самой Москвы, хоть из Нью-Йорка! Разве Нью-Йорк нюхал такое вино? Гарантирую, сам Рокфеллер не посмел бы от него нос воротить!
— Точно, винишко знатное,— поддержал толстый старшина, утирая взмокший розовый лоб.— Почему наши старики долго живут, знаете? Не спрашивайте ученых, спросите нас с Гогой!
— Почему,— повторил тот, кого назвали Гогой,— и я не отвечу. Попробуйте — и сами поймете! — Он протягивал большой граненый стакан.
— Нет-нет, пришли кое-что купить,— запротестовал Алоизас.— Только купить.
— Пожалуйста. Можно купить и потом выпить. Можно сначала выпить, а потом купить. Цены на товары государственные — не изменятся, а вино за деньги не продается. Так чего бы вы хотели, люди добрые?
— Что тебе нужно, дорогая? — Алоизас смутился под нажимом Гоги.
— Ничего мне не нужно.
— Есть золотые часики «Заря». Было семь, остались одни,— весело предложил продавец.— Можно подумать, что наши женщины в тесто их закатывают вместо изюма.
— Зачем красавице золото? Она сама сверкает, что твое золото,— ввернул комплимент старшина и покраснел, как вареный окорок, аккуратно нарезанные ломти которого лежали на дощечке.
Там же — зеленый перец и помидоры.
— Мне нужны темные очки от солнца!,— заявил Алоизас без тени улыбки. Наконец-то придумал, наконец-то отделается от назойливых хозяев.
— Слава богу, не само солнце пожелали! Его Гога не сумел бы снять для вас с неба. А очки от солнца — будут. Правда, за все послевоенное время так их никто и не купил, пришлось моему предшественнику их уценить. Валялась где-то одна пара. А вот где? Но пока ищу, люди добрые, придется вам пригубить с моим другом Шалвой. Вино понравится или не понравится, а доброе согласие с милицией никому еще не повредило.
— В таком случае мы с удовольствием попробуем вашего вина,— согласилась Лионгина, слушавшая бойкую болтовню уже с несколько оттаявшим лицом, и Алоизас сдался.
— Я — Шалва, низко вам кланяюсь. Постараюсь не обидеть. За ваше здоровье и за здоровье всей вашей родни! — весело выпалил здоровяк-милиционер, протягивая большой граненый стакан ему, потом ей. Заворковал тонкогорлый кувшин.
Между тем из магазинчика доносились разнообразные звуки — глухо стукались о прилавок рулоны ткани, громыхали ванночки, бидоны для керосина, звенели связки цепей.
Алоизас отпил полстакана, взглядом поощрил Лионгину, которая едва смочила губы. Запрещаешь — на дыбы встает, разрешаешь — упирается.
— Женщины всегда свою линию гнут,— пофилософствовал по этому поводу Шалва, снова плеснувший Алоизасу в стакан.— Нам, мужчинам, приходится с этим мириться. В противном случае мы им были бы ни к чему, сами мужчинами стали бы.
— Отличное вино,— догадался похвалить Алоизас.
— Вино, как и женщины, заслуживает большего, чем похвалы.— Лицо Шалвы вновь вспыхнуло, как помидор, который он принялся резать финским ножом.— Уважения и любви!
— Спасибо,— поблагодарила Лионгина, но не проглотила ни глотка. Не могла ни пить, ни есть, хотя ей понравились и пропахший вином полумрак пристройки, и разговор обоих деревенских философов, нежно, словно гусиным пухом, касавшийся больных мест. Она чувствовала себя так, будто у нее немытое лицо и грязные руки за чистым, не для нее накрытым столом. Вернулся Гога, перемазанный, с ссадиной под глазом, но счастливый. Вот вам очки!
Полчаса в деревенском магазинчике стали одним из самых светлых впечатлений Лионгины от этой поездки, правда, скоро и они, как те, мрачные, погрузятся глубоко-глубоко, словно их вовсе не было, однако даже позабытые и развеявшиеся, время от времени будут согревать ее своим теплом. Алоизаса в темных очках она почти не будет помнить, но эта его покупка также станет добрым воспоминанием. Когда Алоизас выбрался из полуподвальчика, от него слегка попахивало вином; ей показалось, что это не он, а совсем другой человек. Лицо незнакомое, посверкивают, отражая лучи, черные стекла немодных, однако основательных очков. Алоизас или тот, другой, смело подставляет лоб солнцу и теням, деревьям и камням, хотя поначалу споткнулся было, едва не подвернул ногу. Теперь все умыслы и поползновения посторонних людей будут наталкиваться на эти стекла — на их черный, все отражающий базальт. Когда Лионгина спрашивала, куда поворачивать — налево или направо,— Алоизас отвечал не сразу, а посоветовавшись с тем, кто прятался за темными стеклами. В очках он стал величественным, как дом с пристройками, у дверей которого приходится ждать, пока притаившиеся за многочисленными окнами хозяева не выяснят твоих намерений.
Его же собственные намерения стали совсем непонятны. Тлеет ли в нем хоть какое-то раскаяние за содеянное? Или сочувствие? Впрочем, любопытствовать по сему поводу Лионгина не смеет, так же как на шажок уклониться в сторону от тропинки, по которой они идут.
Алоизас не собирался носить очки, но, надев, уже не снимал, как боевые доспехи. Теперь он бодро проходил мимо вопрошающих глаз Гурама Мгеладзе, мимо орлиного профиля Рафаэла Хуцуева-Намреги, отбрасывающего хищную тень. Пусть только посмеют сунуться со своими навязчивыми приглашениями!.. К клокочущей в долине реке и без провожатых спустимся! Базарчик с надоевшими сливами, картошкой, по белизне и дороговизне не уступающей яйцам, и насквозь просоленными сырами из овечьего молока тоже сами найдем! И в горы сами поднимемся, когда спадет жара!
Куда сложнее проходить мимо них с опущенной головой Лионгине. Стоит прошуршать веселому, куда-то спешащему смеху Гурама или отпечататься в пыли по-женски изящной ступне Рафаэлова мокасина, как начинает крутиться и потрескивать прервавшийся было фильм последних дней. Ее жизнь началась с поездки в горы, а горы насмешливо и высокомерно отражаются в горящих глазах Рафаэла. Не те серые мертвые громады, какими видела она их недавно из тишины сельского кладбища, а подпирающие небо могучие великаны. Улочка сужается, колея упирается в голое поле, но, испугавшись простора долины, вновь сворачивает в тесноту строений и дувалов, опять жмется в обочинах — слоеном каменном пироге, скудную зеленоватую корку которого щиплет ослик. Вскоре босая ступня проселка втискивается в узкий каменный башмак, и отбрасывает его лишь тогда, когда раздвигается небо и дорога торопливо огибает гигантскую скалу, вероятно некогда сорвавшуюся с вершин. Она напоминает покосившийся многоэтажный дом без окон. За ним, вверх по склону, свита — разных размеров валуны и плоские гранитные глыбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174